Лемуан почесал голову:

– Кто ты такой?

– Феликс Родионов.

– Откуда ты столько знаешь?

– От друзей.

Лемуан поднял руку, и Одноглазый подвез его к пленнику.

– Если в ящиках будет посуда, я разобью ее о твою голову, а потом заставлю жрать осколки. Ты понял меня?

– Я понял. Нужно найти грузовик – и тогда мы перехватим их.

Нашли и грузовик, и все, что требовалось для дела. Без четверти пять люди, выставленные на дорогу, доложили, что к японскому складу подъехал мотор.

Феликс Родионов, переодетый в чистую куртку и штаны, сел в кабину грузовика рядом с шофером-китайцем. В руках у него была монтировка. Лемуан смотрел на него со своей коляски, как хозяин на молодого бойцового петуха.

– Если добудешь пулеметы – награжу.

Феликс скривил разбитые губы, ухмыльнулся, но не стал ничего обещать. Это понравилось Лемуану.

Дозорный с биноклем подал знак с крыши, что мотор выехал с японского склада. Феликс закрыл дверцу, и грузовик помчался на перехват.

– Если он обманет нас или попробует удрать, мы его накажем, – сказал Лемуан Одноглазому. Тот кивнул и отправился следом на мотоцикле. Карман его куртки оттопыривался, будто там лежали миллионы. Но там лежал кольт М1911.

Одноглазому не пришлось применять его. Феликс Родионов сделал, что обещал. Его грузовик ехал впереди японского, на узкой улице перегородил дорогу и встал. Шофер высунулся из окна:

– Сломался, извините.

Оба японца выпрыгнули из кабины – хотели его бить. Одноглазый видел, как Феликс, поигрывая монтировкой, подошел к ним и через две секунды уложил их в грязь. Люди, прятавшиеся в кузове, живо перетащили товар. Японцев взяли с собой. Феликс сказал, что их грузовик надо оставить на дороге, ведущей в провинцию Фуцзянь: пусть думают на тамошнего губернатора.

3

В ящиках действительно оказались «гочкинсы». Проверили – все исправные, даже боеприпасы имеются. Лемуан вызвал Феликса в контору при складе.

– Я люблю русских женщин, а про мужчин думаю, что они пьяницы и хамы, – сказал он. – Если ты докажешь обратное, я возьму тебя на службу.

Феликс дернул ноздрями:

– Я никому не служу. А сработаться вместе можем.

Это понравилось Лемуану.

– Хорошо.

Он дал русскому денег и по лицу его понял, что тот не ожидал награды. И это понравилось Лемуану. Он хотел расспросить Феликса о его жизни, но тут в контору ворвался пан Лабуда, растрепанный, как после ночи любви.

– Где мои пулеметы, месье? – закричал он голосом, каким бабы ругаются с бабами.

Лемуан был само спокойствие. Он объяснил, что пан консул может забрать свои «гочкинсы» и подавиться ими. А «маринованные огурцы» будут на следующей неделе. Иржи выпучил глаза и затряс кулачками:

– Вы негодяй и вор!

Лемуан подобного отношения не терпел. Он сказал, что пан Лабуда надоел ему хуже клопов. Что он не консул, а дерьмо и за хамство Лемуан лично сдаст его в полицию вместе с его брюхатой бабой. Пусть судья разбирает, откуда у него консульская экзекватура.

Щеки псевдоконсула стали белыми, как рыбье брюхо.

– Здесь же посторонние! – сказал он, показав на Феликса Родионова.

– А мне дела нет! – рявкнул Поль Мари.

Застегнув пальто не на ту пуговицу, Лабуда пошел к двери:

– Это вам даром не пройдет!

– Сейчас утоплюсь от ужаса!

Лемуан еще долго чертыхался и негодовал, потом велел Феликсу катиться к чертовой матери и прийти завтра. Или вообще провалиться сквозь землю.

4

У вора есть шанс выйти из тюрьмы, у охранника, что сидит на жалованье, – нет шанса. Пройдет молодая жизнь в тюремных стенах – не воротишь.

Феликс брел, прихрамывая, по корявым улицам. Теребил в кармане полученные от Лемуана деньги. Никому твое геройство и честность не нужны. Будешь честным – будешь как Коллор: одинокий, гордый и подневольный. Всякая мразь, вроде Хью Уайера, в любой момент отправит тебя в Гонконг или еще куда подальше.

Будешь наглым и изворотливым – за одну ночь заработаешь тридцать долларов. А то бери выше: этот пан Лабуда на корабле был тише воды ниже травы. А гляди, как устроился: фальшивое консульство организовал, теперь пальто с тюленьим воротником носит.

Умберто однажды сказал:

– Сестренка мне пишет: «Ты в полиции служишь, ты такой смелый!» Ни черта! Не бояться смерти очень просто, а вот как не бояться жизни? Каждый день думаешь: «Вдруг уволят? Вдруг завтра Уайер вызовет к себе и наорет?» Смешно, да? А ты, Феликс, чего боишься?

– Что я не смогу.

Умберто, дурак, свел все на женщин:

– Тебе рано еще такого бояться.

Феликс не стал объяснять, что его до стылого ужаса пугает бессилие. Он поставил себя так, что другие люди решают, чем ему заниматься и сколько получать денег. Лемуан и Иржи небось никогда не сомневались: «А выйдет ли у меня?» Брали и делали.

Чем они лучше Феликса? Тем, что они пойдут сейчас заниматься своими делами, а Феликс пойдет охранять каторжников.


Он остановился посреди улицы. Не возьмешь судьбу в свои руки, не отважишься – будешь вечно сидеть в тюрьме и копить то на мотоциклетные очки, то еще на какую-нибудь дрянь.

Феликс развернулся и побежал в сторону участка. Вошел, поднялся по лестнице и, не слушая воплей секретаря, ввалился в кабинет к Хью Уайеру:

– У меня есть срочная информация. Консул Чехословакии является самозванцем.

Глава 32

1

В Берлине американский доллар стоил 4,2 триллиона немецких марок.

В Кантоне доктор Сунь Ятсен провозгласил три главных принципа своей политики: национализм, народовластие и народное благосостояние. Молодежь бурно ему рукоплескала.

В Шанхае Тамара Олман ждала Нину Васильевну Купину. Она приходила к ней, садилась в кресло и гладила свой живот – естественным и привычным, как дыхание, жестом. Смеялась над собой:

– Я пирожок с начинкой. Я фаршированная женщина.

Нина Васильевна обо всем забывала, все просыпала. Как знакомо! Во время беременности Тамара тоже уставала от того, что цветы ставила в вазу.

Бесконечные разговоры, чаи.

– Мне помогают, я делами вообще не занимаюсь, – говорила Нина Васильевна, отрезая от булки маковую верхушку (больше все равно не съесть). – А скольким женщинам никто не поможет? Беременная, не беременная – марш в поле работать. Ведь это ужас – в таком состоянии и за скотиной ходить, и белье стирать, и в огороде возиться. Как человечество не вымерло – непонятно.

Тамаре хотелось в магазины – выбирать приданое для младенца.

– Я поеду на Ятс-роуд, – сказала она Тони.

Он в ужас пришел:

– У тебя может смещение произойти!

Тамара надула губы:

– Я в этой комнате три года сижу!

Олман заказал особый паланкин, положил на сиденье яйцо и долго гонял носильщиков вокруг дома: яйцо не выпало и не разбилось.

Когда слуги в первый раз вынесли Тамару на улицу, шел снег. Она жмурилась и, смеясь, подставляла лицо низким тучам.


Англичане называли Ятс-роуд улицей тысяч ночнушек, американцы – Штановой аллеей.

– Едем к мистеру Букерсу! – кричала Тамара из своего паланкина. Шофер Нины кивал и двигался следом.

Тамара вплыла в лавку «Букерс и Ко». Хозяин кинулся ей навстречу:

– Миссис Олман! Это вы?! Господи, радость какая!

Атласные одеяла, пологи на кроватку, белье с нежной вышивкой – из монастырей Сиккавэя. Рожки для кормления, серебряные погремушки – тысячи прелестных вещей, при виде которых тает материнское сердце.

Нина потерянно ходила вокруг прилавков, кутала живот в лисью шубу:

– Не могу выбирать. Глаза разбегаются.

– Сидите и отдыхайте, – приказала Тамара. – Я сама.

Приказчики разложили перед ней кипы детского платья, но она не успела ничего посмотреть. Нина ахнула – подол ее платья был мокрым, на пол натекла неприличная лужа.

– Что это?

Сердце Тамары забилось.

– У вас воды отошли! Быстро в авто!

Добраться до дома они не успели. На углу Вэйхайвэй-роуд столкнулись два грузовика, движение остановилось, и полсотни автомобилей оказались в пробке. Девочка Нины родилась на заднем сиденье «форда». Шофер принимал роды, Тамара руководила из своего паланкина, носильщики гнали прочь любопытных.

2

Марта поместила объявление в газетах: «Всем любителям природы! Открывается клуб изучения ночных бабочек. Занятия ведет опытный специалист, мадам Марта Спенсер. Заседания проводятся каждый вечер с семи часов. Предоставляется отборный, здоровый материал для опытов. Также имеется буфет с выпивкой».

Клим сходил полюбоваться.

С «буфетом» Марта поскромничала: на первом этаже был устроен шикарный ресторан со сценой и площадкой для танцев. Девки отплясывали чарльстон – самый модный танец на пяти континентах. Брови выщипаны в прямую линию, краска на лицах как у японских гейш, чулки перекручены согласно моде.

– Нас уже пытались травить конкуренты, – сообщил Климу бармен. – Мы у них всю клиентуру перетянули. Три дня назад кто-то принес в зал мешок со змеями да и выпустил их под столом. Визгу было! А дела у нас идут прекрасно – с этим не поспоришь. Думаем в Кантоне филиал открыть – там американский флот стоит: очень выгодные клиенты.

Клим хотел поговорить с Мартой, но к ней было не подступиться. Она летала по ресторану, что-то устраивала. Оставалось одно – сидеть в углу и наблюдать за спасением утопающих водами, коктейлями и джином с тоником.

Прочитав интервью с Ниной, Лиззи сказала:

– Шанхай идет в ногу со временем: есть и у нас своя маркиза Казати.[45]

Клим удивился:

– Кто это?

– Как? Вы не знаете? По ней весь Париж с ума сходит. У маркизы вместо кошек по комнатам разгуливают гепарды, она покровительствует поэтам и тратит на балы тысячи франков.

Лиззи не понимала, что умные женщины зарабатывают, а не тратят. И покровительствуют не поэтам, а членам правлений. Где уж маркизе Казати угнаться за Ниной!

Клим несколько раз набирал ее номер – отчего-то надеялся, что она позовет его. Горничная каждый раз отвечала, что мисси нет дома.

– Передать что-нибудь?

– Нет, спасибо.

Нина не верила в вечную любовь. Давно, еще во время плавания на корабле Старка, она сказала:

– Мы постоянно меняемся и вырастаем из старой любви. Так что не надо строить иллюзий.

Вырасти из любви могут только дети, взрослые ее снашивают, если не берегут. Нина стоптала свою любовь, как подметку; Клим свою хранил у сердца.

Скоро у них родится ребенок. В голове не укладывалось. Если Нина не пустит его к малышу – смириться? Или требовать, чтоб делилась счастьем?

Любить – это все время чего-то ждать: удел пассажиров – тех, кого везут от остановки до остановки. Бессердечный машинист распоряжается твоей жизнью: захочет – прибудет в назначенное место по расписанию, захочет – пустит состав под откос.


– Привет! – сказала Марта, подсаживаясь к Климу за стойку. – Эй, Уолтер, налей-ка мне содовой! Нет, виски не надо, а то я свалюсь до конца ночи.

Бармен подал ей стакан. Марта выпила, промокнула губы платочком.

– Слышал новость? – тронула она Клима за плечо. – Оказывается, чешский консул был вовсе не консул, а самозванец. Он прикрывался дипломатическим статусом и торговал оружием и вином – мне только что рассказали. Полиция хотела арестовать его – прямо в ресторане на Нанкин-роуд, – а он со страху помер. Говорят, инфаркт. Его сообщницу посадили под домашний арест – она только-только родила.

3

В Нинином доме горело лишь два окна: одно наверху, другое на первом этаже. У ворот скучал полицейский. Клим смотрел на него, тяжело дыша. Всю дорогу бежал бегом – трамваи уже не ходили.

– Мне надо повидаться с арестованной, – сказал он, предъявив репортерское удостоверение.

Полицейский покачал головой:

– Ночью никого не пускаем.

– У нас номер верстается, и нам срочно нужно интервью с мисс Ниной. Это дело международного значения.

Полицейский ничего не понял, да и не хотел понимать. Препирались долго, пока на шум не явился другой китаец – начальство.

– Не велено!

– Велено!

Клим сунул ему в руку часы «За отличный глазомер». Начальник взвесил их на ладони:

– Проходите, но она с вами не будет говорить: она дикая.

В разоренной обыском гостиной сидели младшие чины и резались в карты. При виде начальника они поднялись:

– Мисси у себя, никаких происшествий не было.

Из комнат второго этажа донесся детский плач. Сердце у Клима оборвалось.

Он поднялся по лестнице. Тонкий крик резал уши. Клим постучал в дверь, вошел, не дожидаясь ответа.

Нина стояла посреди комнаты. Свет ночника, на полу какие-то тряпки, бумаги, сломанный стул: полицейские и здесь все перевернули вверх дном.