Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Феликс посочувствовал и заторопился домой. На душе было пасмурно – будто предал хорошего друга. Дело было не в том, что в политотделе платили больше, и не в борьбе с большевиками. После сделки с Лемуаном, когда Феликс обменял свою жизнь на пулеметы, когда проломил голову японскому водителю, он сам стал бандитом.

А быть бандитом и работать с Джонни Коллором невозможно.

Парад союзных сил в Шанхае был приурочен к десятилетию начала мировой войны. На набережной Хуанпу установили скульптуру: ангел склонился над плачущей женщиной. Вокруг памятника – флаги Великих Держав.

Русских кадетов и выпускников корпуса тоже позвали – олицетворять Российскую империю. Английский адмирал оказался старше всех по рангу – ему принимать парад. А если бы среди союзников нашелся другой адмирал, англичанину наверняка присвоили бы следующее звание. Англичане при любых обстоятельствах оказывались наверху.

На рассвете прошел дождь, улицы блестели, словно вымытые. В десять часов утра первые четыре взвода кадетов с винтовками при штыках двинулись по Бабблинг-Вэлл-роуд. Вторая рота с частью третьей шли без оружия. Феликс отбивал шаг в особом взводе выпускников.

Сикхи-полицейские верхом на конях стояли шпалерами, перекрывая боковые улицы. Громыхала румяная морская пехота США в полном боевом снаряжении. Тянулись батальоны аннамитов[48] из французского Индокитая – конусообразные шляпы, голые ноги в сандалиях. Шли японцы в черных мундирах.

Оркестр грянул «Выход гладиаторов». На Банде развернулись повзводно.

– Во-о-оль-на!

Флаги у подножия памятника бились на ветру.

– Господа, – позвал Борька Марухин, – а где наш флаг?!

Феликс потянулся смотреть: британский Юнион Джек, американский звездно-полосатый, японское солнце на белом фоне… Италия, Франция, Бельгия… Российского триколора не было.

– Они забыли о нас! – пронеслось возмущенно по ротам.

– Домой, в корпус! Пошли они к чертовой матери!

Два русских полковника бросились к командующему.

– Если они не поднимут наш флаг… – шептал Борька Марухин. – Если не поднимут…

Феликс напряженно следил за стоявшими на трибуне. Что, если опять плюнут в лицо? Да ничего, утремся.

Командующий решил не раздувать скандал и отправил автомобиль за российским флагом.

– Он обещал, что все будет, – сказал, вернувшись, полковник Езерский, бледный от гнева.

Прибыл британский адмирал со свитой. Запели сигнальные рожки.

Где флаг? Где они найдут его сейчас?

Адмирал поднялся на трибуну и заговорил о доблести союзников:

– Мы понесли тяжелейшие потери… Потомки никогда не забудут славных подвигов…

Где флаг?

Наконец к памятнику подбежал взмыленный адъютант со свертком в руках, заметался, выискивая свободный флагшток.

– Что ж он без всяких церемоний, как будто это тряпка какая… – стонал Марухин.

Свободного флагштока не было, и адъютант велел повесить русский триколор под пятицветным китайским флагом. Огромное полотнище заплескалось на ветру.

Кадеты молчали.

– А наш-то флаг самый большой, – проговорил Феликс. – И вроде шелковый. Небось побежали в лавку на Нанкин-роуд да приказали сшить. Теперь хозяин счет пришлет на имя командующего.

Кадеты кривили губы, стараясь не смеяться.

Оркестры по очереди заиграли гимны. Издалека – от крепости Усун – донесся залп пушек.

– Церемониальным маршем… Равнение напра-а-аво… Первый Сибирский кадетский корпус… Первая рота… Первый взвод… Шагом марш!

Феликс шел, высоко подняв голову. Да, парад… В этом параде все, как в зеркале, отразилось: они о нас не помнят и приглашают только ради приличия. А мы над ними потешаемся.

Китайские солдаты долго выспрашивали у домохозяина, куда делся Клим Рогов. Потом ворвались к Аде:

– Где он?

Ада на них наорала. Потом сама не могла понять – как мужества хватило? Спросонья не поняла, что они и избить, и пристрелить могли.

– Пошли вон! Я мистеру Уайеру нажалуюсь! Я гувернантка его внучки!

Солдаты ничего не поняли, но Митя им перевел и что-то от себя добавил. Они ушли, стуча каблуками.

– Я рад, что эти люди никому не сделали зла, – сказал Митя. – Я буду молиться за тебя и за Клима.

Только когда он исчез, до Ады дошло – Митька забрался к ней в комнату, пока она спала. Как? Ведь люк был закрыт!

Ада осталась одна – хозяйкой четырех стен, самовара и горшка за занавеской. Первые дни ждала, что Клим вернется, потом все переделала в комнате по-своему, вымыла пол, поставила в стакан три белые гортензии.

Небо за окном наливалось чернильной синевой, потом гасло, но Ада долго не ложилась спать. Ей было одиноко: в комнате не хватало еще одного дыхания.

Куда Клим делся? Во что-то вляпался и удрал, не захватив ни вещей, ни денег, спрятанных под циновкой? На всякий случай Ада убрала их к себе, а то мало ли?.. Или он ушел к своей Нине Васильевне? Мог бы предупредить, чтобы его не ждали.

А если он шею где-нибудь свернул, это совсем плохо… Ада надеялась поговорить с его женой насчет паспорта. Может, зайти к ней и спросить? Ой, нет, страшно. Она злая.

У Нины было предчувствие, что на Клима нельзя надеяться. А ведь тогда, в лавке мебельщика, ей показалось, что все может встать на свои места. Но Клим наобещал с три короба и исчез. Даже Катя номер два теперь не интересовала его.

Нина отправила шофера в «Дом надежды». Хозяин сказал: «Мастер Клим ушел, я ничего не знаю, отстаньте». Ну что ж… Обойдемся своими силами.

Отец Николя не удивился, когда Нина рассказала ему о своем предложении. Свет из окна падал на его длинное, чисто выбритое лицо с крупным носом и высоким лбом. Широкие седые брови слегка поднимались у переносицы, и это придавало ему трагическое выражение.

– Я могу посмотреть на предметы, о которых вы говорите?

Нина положила на стол тяжелый сверток, развернула бумагу и подала отцу Николя зуб мамонта с тонкой резьбой.

Иезуит долго рассматривал его через лупу.

– У вас есть опись коллекции?

– Да.

Он не торопясь прочитал все десять листов.

– Я должен посоветоваться с братьями. Вы сами понимаете, дело непростое. Но если остальные артефакты под стать этому, то, возможно, мы придем к соглашению.

Два дня Нина жила как в угаре: что решат иезуиты? Пойдут на сделку? Откажутся? Или уведомят власти?

На третий день отец Николя позвонил:

– Мы можем принять ваш дар. Приходите – обсудим условия.

Он сводил Нину в мастерские: там, в небольших светлых комнатах, пропахших красками, трудились десятки молодых художников-китайцев. Только часть из них занималась изображением святых. Многие рисовали эскизы вывесок, виньетки к меню и киноафиши.

Отец Николя заметил Нинин недоуменный взгляд:

– Содержание сиротских приютов, школ и больниц – это огромные расходы. Мы должны зарабатывать деньги всеми доступными для христиан средствами.

Отец Николя разрешил Нине выбрать пятерых художников.

– Они будут работать на вас в течение года без оплаты – в счет нашей договоренности.

Она кивнула:

– А как насчет типографии?

– Будет и типография. Мы подпишем контракт.

В мастерскую вошел невысокий кривоногий китаец, явно старше всех остальных. Нина сначала подумала, что это начальник, но тот, как и все, встал к мольберту. Она посмотрела на его холст: на картине (почти законченной) был изображен китайский генерал – как живой!

– Что это за художник? – шепотом спросила Нина у отца Николя.

– Его имя Го. Он взял у нас крупную сумму и оставил в залог дом своих родителей. Денег у него нет, поэтому нам приходится подыскивать ему заказы, чтобы он мог отработать долг.

– Отдайте мне его, и мы будем в расчете, – сказала Нина.

– Согласен.

Оставалось самое сложное – найти моделей.

Давать объявление в китайских газетах Нина побоялась: прибегут неумехи, надеющиеся неизвестно на что, – только зря время потратишь. Олман посоветовал ей поговорить с Хуа Бинбин, актрисой.

– Она вращается в богемных кругах и знает многих симпатичных девушек: певиц, танцовщиц и прочих.

Нина вспомнила молодую китаянку, на которую ей указала торговка календарями.

– Она хотела сниматься в голливудском фильме? Я видела, как она направлялась к вам в контору.

Олман покачал головой:

– У нее уже подписан контракт с китайской студией. Бинбин – моя давняя клиентка. Я ей помогаю чем могу.

Тони сказал, что она из очень знатной семьи. Ее отец был прогрессивным человеком: отправил Бинбин в дорогую школу, выучил говорить на иностранных языках. Но когда ей исполнилось шестнадцать лет, он умер. Главой клана стал старший брат; он считал, что образование девушке ни к чему, и ее выдали замуж за управляющего угольными шахтами – далеко на севере.

У него было еще две жены, и они возненавидели Бинбин – за «огромные лапы», за отчаянную тоску по школе и друзьям. Она не ценила то, что было смыслом их существования, – милость господина, и каждый раз плакала, когда он даровал ей счастье, оставаясь на ночь в ее покоях.

Через месяц Бинбин совершила преступление: удрала назад в Шанхай. Брат отказался принять ее; мать кричала, что она навеки опозорила семью. От мужа приходили грозные телеграммы: «Если ты не вернешься, ты пожалеешь, что родилась на свет».

Бинбин остановилась у дальней родственницы. Зарабатывала уроками, переводила статьи из зарубежной прессы. У нее появились друзья среди художников и писателей.

– Мы тут вертимся в своей крошечной иностранной вселенной и не замечаем, что творится под нашим носом, – сказал Олман Нине. – В Шанхае собрался цвет китайской нации, интеллектуалы. Одних литературных обществ – великое множество. Здесь все есть – науки, искусства… Мы приехали со своей спесью учить уму-разуму дикарей – в цивилизацию, которой пять тысяч лет! Наши с вами предки в шкурах ходили, челюстью дикобраза размахивали, а здесь уже носили шелка и слагали поэмы.

Директор киностудии «Белая звезда» увидел Бинбин на вечеринке и предложил ей роль в новом фильме. Собственно, киностудии еще не было – так, пустой склад, режиссер, оператор и десяток актеров-любителей.

Бинбин долго сомневалась: играть на потеху публике – ниже пасть некуда. Но деньги были нужны, и она подписала контракт. Успех обернулся для нее бедой. Брат подал на Бинбин в суд: своим фиглярством она опорочила честь семьи и оскорбила память предков.

Если бы Олман не отстоял ее, Бинбин передали бы родственникам для расправы.

– Статус женщины в Китае настолько низкий, что родня может убить ее за нарушение традиций, – пояснил Тони. – Но мы договорились: Бинбин сменила настоящую фамилию на Хуа и поклялась, что никогда не будет упоминать о своих родственных связях.

– А как у нее с деньгами?

– Плохо. Проценты за фильм ей не платят.

– Я позову ее позировать для моих календарей, – объявила Нина.

Она долго думала, где бы ей переговорить с Бинбин. Звать к себе домой не хотелось: она до сих пор не навела там порядок после налета полиции. В ресторане? Нет, сначала будем зарабатывать деньги, а потом тратить.

По телефону договорились встретиться на Банде.

Нина пришла раньше, волновалась, ходила мимо стоявших у причала автомобилей. Как вести себя с Бинбин? Как с ровней? Или не терять достоинства белой леди? Уму непостижимо: она полтора года жила в Шанхае и ни разу не разговаривала с китайской женщиной, если не считать слуг.

На пристани кули выгружали бочки, на стройке нового здания таможни забивали сваи. Полицейский поймал на бегу оборванного китайчонка, который хотел сунуться к Нине с чашкой для милостыни, дал ему щелчка и велел убираться вон.

Солнце палило нещадно. Нина вертела на плече большой китайский зонт.

– Здравствуйте, – окликнул ее женский голос.

Бинбин не была красива в европейском смысле, но китайцы бросали на нее восхищенные взгляды. Грузчики толкали друг друга в бока и показывали на нее: «Смотри, смотри!»

Бинбин этого не замечала. На ней было зеленое шелковое платье с воротником-стойкой и застежкой набок, вроде китайское, но сшитое на западный манер – по фигуре. Две черные пряди завивались в колечки на щеках. Круглое лицо, тонкий рисунок бровей, тонкий разрез глаз с яркими белками.

Нина не знала, то ли подавать ей руку, то ли нет. Может, у них это не принято? Олман говорил, что китайцы не терпят прикосновений чужих людей.

– Может, пойдем в парк, там и обсудим наши дела? – предложила Нина.

– Вы что, забыли? Собакам и китайцам вход в городской парк воспрещен.