Эльвира Барякина - Белый Шанхай

По дороге ехала вонючая бочка на красных колесах. Тащивший ее китаец что-то кричал нараспев.

– Почему он всех будит в такую рань? – спросила Ада.

– Это золотарь, – объяснил Клим. – Люди платят ему, чтоб он горшки выносил.

От холода и усталости у Ады стучали зубы.

– Ненавижу… Ненавижу ваш Шанхай…

Она уснула, так и не раздевшись. Расстелила одеяло на полу и упала ничком.

Клим подошел к окну. Комната с видом на небо. Когда-нибудь за одно это будут платить большие деньги.

Сегодня ему показалось, что он видел Нину: в проехавшем мимо авто мелькнул силуэт в каракулевой шапочке. Конечно, обознался. Теперь ему во всех женщинах будут видеться кудри и острый подбородок.

Клим вспомнил, как танцевал с Адой, как представлял на ее месте другую женщину. Чем-то они похожи – изгиб спины, тонкие запястья…

Над дальними крышами поднялся воздушный змей, продержался секунду в воздухе и упал как подстреленный.

Шанхай изменился так, что его не узнать. Новые дома, вывески, государственные флаги… Авто невиданных марок, люди другие. Раньше, до революции 1911 года, мужчины в Китае носили косы – знак верности маньчжурской династии. Сейчас все острижены, молодые богачи одеты по моде. Едут на рикшах, тросточки вертят, перед дамами шляпы-федоры снимают.

Марта сказала, что американцы и японцы выстроили множество фабрик; со всего Китая понаехали мигранты – искать лучшую долю. В Шанхае трудно, но в других провинциях еще хуже: после свержения императора страна раскололась на феодальные княжества. У правительства в Пекине – ни денег, ни власти. В каждом городе свой воинский начальник; междоусобице конца-края не видать.

Китайцы презирали белых как «больших волосатых варваров» – сильных, но грубых и невежественных. Однако воевать с ними – себе дороже. В портах стояли иностранные боевые корабли – охраняли права белых людей и японцев – единственной азиатской нации, с которой Запад был готов беседовать на равных.

«Заморские дьяволы» прибирали к рукам Срединную империю. Китайский сапожник – не конкурент обувной фабрике, меняле в пыльной лавке не тягаться с международными банками. Белые люди жили как цари: налоги смешные, прислуга готова работать за еду, за двести долларов можно снять дворец.

Клим вспомнил, как он девятнадцатилетним мальчиком приехал в Шанхай – тоже мечтал разбогатеть. Его первой коммерческой идеей было разведение ворон. Муниципальный совет объявил награду за каждую дохлую птицу – дамы возмущались, что в городском парке гулять невозможно: вороны гадят на шляпы. Но воронят стало жалко, и Клим отпустил их, а сам устроился в чайную фирму к негодяю Марку Донэллу – тому самому, что выслал его в Буэнос-Айрес.

Здания, в котором помещалась его контора, уже нет – снесли. На его месте большой магазин с сияющими витринами. Нет и маленького дома с красной черепицей, где Клим когда-то снимал комнату.

Прежний Шанхай исчез – надо начинать все заново.

Адины книги, расставленные вдоль стены, завалились одна на другую. Если смотреть искоса, получается NINΛ.

Наперед знаешь, что не найти ее здесь. Даже если случайно встретишь, что скажешь? Люблю? Новость давным-давно устарела. Тогда зачем остался в Шанхае?

Ниночка-ниточка, Ни-на-шаг от тебя не отступить…

По ночам Нине снился драчливый петух из детства. Желтоногий, с зеленым хвостом и бешеными глазами. Страшный, как василиск.

Дед приехал из Растяпина.

– Нинуль, поди выгони петуха из огорода. А то он все грядки разроет.

Дед был храбрым, «Георгия» выслужил в Крымскую войну. Как сказать ему, что петух этот – хуже волка, хуже цыган? Он детей ест.

Нина вытащила прут из веника, отворила тяжелую калитку в огород. Петух сидел на перевернутой бочке. Черные когти скребли по железу, перья на шее дыбом.

– Поди вон… – проговорила Нина, сама себя не слыша.

Петух раскинул крылья, полетел, заклекотал. Клювом – бах! – между глаз Нине. Кровь – струей.

– Мамочка-а-а!!!

Мама причитала: «Ох ты, господи! Да не трясись ты так!» Завязала лоб тряпкой. Дед взял топор и пошел петуха казнить. Нина заглянула в дверь сарая. Дед поставил чурбан, прижал к нему врага – желтые ноги с когтями бились в воздухе. Топор – тюк! Безголовый петух вырвался и побежал – прямо к Нине.

Этот кошмар – окровавленная птица без головы летит ей мстить – преследовал Нину всю жизнь. Даже в теплой спальне дома на Гребешке, на подушках с графскими вензелями.

Зловещий петух пропал, когда Нина познакомилась с Климом. Новая любовь заслонила все – вопросами, восклицательными знаками. Нина начинала сохнуть, если Клим задерживался где-то или слишком надолго уезжал. Нервничала, злилась, ревновала – просто потому, что кто-то другой проводил с ним время.

Господи, как обрадовалась, когда он позвал замуж! Это случилось незадолго до отъезда из Нижнего Новгорода. Расписались в подвальном советском учреждении, в столовке съели праздничный суп с воблой. Нищие были, бесправные, никому, кроме друг друга, не нужные – но счастливые.

Клим смотрел на нее с мальчишеским восторгом: «Меня распирает от гордости, когда мы кусаем от одного яблока».

Он писал о ней заметки – для нее самой: задорные, грустные, лиричные, пафосные. Он по-всякому умел: хочешь – в стиле «горячий призыв», хочешь – «поздравительный адрес». Потом зачитывал вслух, чтобы рассмешить ее.

Он был надежным, складывал к ее ногам все, что имел. Но в том-то и беда, что у него ничего не было. Даже аргентинский паспорт конфисковали комиссары. Это его не заботило: ему самому нужны были только приличный костюм, еда и мелочь на газету и трамвай.

Он смеялся, когда у него отбирали, и чихать хотел на будущее. Он смотрел на жизнь как на фильм в синематографе: чем страшней – тем интересней. На войне так и надо – иначе свихнешься.

Но Владивосток – почти мирный, почти торговый – не терпел подобного отношения. Нина ждала, что Клим возьмется за ум, будет искать хорошую должность. Раз нет способностей к коммерции, все равно можно неплохо устроиться. Но он предпочитал писать статьи и отдавать их за копейки в местные газеты. Приличные деньги заводились в его карманах лишь изредка – когда ему платили иностранные информагентства. Он растрачивал талант на усталых солдат и одичавших гимназисток. Его слушали, его шуткам смеялись – он был счастлив.

Нина поняла, что Клим никогда не изменится. Хочешь отглаженных скатертей и креветок в белом вине – добивайся сама.

Ее попытки спекулировать обернулись крахом – во Владивостоке никто не воспринимал ее всерьез: «дамочка», «барынька»… Покуда Нина была юной девушкой, мужчины старались ей помогать: это выглядело забавно – такая молоденькая берется за серьезные дела. В двадцать шесть лет ее уже не опекали.

Клим раздражал ее одним своим видом. Он ставил ее перед выбором: либо живи со мной в облезлом подвале, либо тащи меня на себе. Он считал, что его любовь к репортерскому делу важнее того, что у нее нет теплых чулок.

В последние дни во Владивостоке Нине начал сниться петух без головы.

Прежняя Россия умирала на глазах. Чувство было – как в детстве: отец полгода пролежал прикованный к постели. Мама втайне ждала: ну когда? Отец умер – слава богу. Не надо горшки выносить и докторов звать. Терзания кончились, осталось горе.

С Россией было все то же самое. Беженцы бодрились: «Мы еще вернемся! В Сибири непременно будет восстание!» Ну да, ну да… Встретимся на Небесах.

Нина приняла решение: начать все заново, найти себе другую страну, другой дом, все другое. Она узнала, что в Шанхае говорят по-английски, и завела учителя – Иржи Лабуду, чеха из военнопленных.

Он был ее ровесник; тонкий, невысокий, сероглазый. Смущался каждый раз чуть не до обморока. На правой руке у него не было трех пальцев.

– В Праге я был виолончелистом, – говорил он о себе. – Люди предполагали, что я музыкальное чудовище… ох, нет… чудо! Вундеркинд – вот кто.

«Если он по-русски так изъясняется, наверное, у него и английский корявый», – думала Нина. Но выбирать было не из кого: кроме Лабуды и Клима, английского никто не знал.

Иржи попал в армию летом 1914 года, когда Австро-Венгрия объявила войну России.[6] Австрийский офицер не слушал ни импресарио, ни профессоров консерватории.

– Какая виолончель?! – орал он. – Пусть идет служить!

Чехи не желали воевать с братьями славянами и при первой возможности сдавались русским. Вместе со всей ротой Иржи очутился в лагере для военнопленных под Пензой. В 1917 году Временное правительство предложило чехам отправиться в Европу – воевать против угнетателей-немцев. Пленные, а их тогда было около сорока тысяч, с радостью согласились. Путь вновь сформированного Чехословацкого корпуса лежал через Сибирь, Дальний Восток и Америку, а там союзники должны были переправить их во Францию, на Западный фронт.

Чехи получили винтовки и паек. Эшелоны растянулись от Поволжья до Японского моря. Но в октябре к власти пришли большевики и попытались разоружить корпус: сорок тысяч штыков, неподконтрольных советскому правительству, – не шутка. Чехи взбунтовались, и это послужило началом Гражданской войны в России.

Восемь лет Иржи мотался по чужой стране: отморозил пальцы, отбился от своих, потерял веру в людей. Каким-то ветром его прибило к флотилии Старка. Куда ехал? Зачем? Ему было все равно.

Нина презирала его – за то, что сдался. Опекала Иржи только для того, чтобы досадить Климу. Он исступленно ревновал, а она смеялась про себя: «Неужели он думает, что я влюбилась в эту полузадушенную овечку?»

Ей хотелось наказать Клима: разочарование жгло ее изнутри.

Во время стоянки под Усуном Нина измаялась: Шанхай близко, рукой подать… Мерила шагами проржавевшую палубу, зубрила английские глаголы.

Рано или поздно власти дадут разрешение на высадку – беженцы не могут уехать. Их слишком много, и они вооружены, так что сделать вид, что их не существует, нельзя. Когда эта косматая толпа хлынет в город, шанхайцы возненавидят русских – за бедность, за неустроенность. Нужно сойти на берег прежде остальных.

К кораблям подплывали лодки. Китайцы били веслами по бортам и кричали: «Моя стирать, твоя платить!» – как будто у русских было во что переодеться!

To come – «приходить»; to see – «увидеть»; to win – «победить»…

– Missie! Guns! My wantchee guns![7]

Нина перегнулась через борт: большой сампан, трое молодых китайцев, по-европейски одетых.

– Что вам? – спросила она по-французски. – Я вас не понимаю.

Один из китайцев сделал вид, будто стреляет из пальца, потом вытащил из кармана купюру.

– Вы хотите купить оружие? Револьвер подойдет? У меня есть.

Китаец растопырил пальцы и помахал ими.

– Десять револьверов? Нет? Сколько?

– More, more![8]

Нина перевела дух. Китаец хотел купить целый арсенал.

– Мне надо посоветоваться с капитаном. Привезите кого-нибудь, кто говорит по-французски. French, understand?[9]

Китаец кивнул:

– This b’long number one![10]

Капитан поначалу и слышать ничего не хотел:

– В Китае эмбарго на ввоз оружия. Поймают – я не знаю, что они с нами сделают.

Нина старалась говорить спокойно:

– Сколько у вас наличности? Не русских фантиков, а валюты? Контр-адмирал Старк хочет продать суда, а выручку разделить между героями Гражданской войны. Вы герой? Если нет, то у вас не будет ни корабля, ни денег.

– Я не имею права торговать оружием. Оно мне не принадлежит.

– Но вы имеете право списать то, что пришло в негодность.

Покупатели явились поздно ночью, когда Нина уже отчаялась их дождаться. На палубу поднялся субъект в белой фуражке и с тяжелой тростью.

– Мадам! – прошептал он по-французски. – Идите сюда, я вам ручку поцелую!

Загорелое худое лицо, пьяные глаза и тщательно подстриженные усики.

– Ну, где эта сволочь капитан? Доложите ему, что прибыл Поль Мари Лемуан собственной персоной.

Он сильно хромал, и Нина догадалась, что он передвигается на протезах. Следом за Лемуаном появились давешние китайцы и еще один – огромный, страшный, с обожженным лицом и вытекшим глазом.

Нину бил озноб. Она не понимала половины того, что говорил Лемуан, но, верно, даме этого и не следовало понимать.

– Твою мать! – изумлялся он, оглядывая орудие на палубе. – Никак американцы поставили? Ну-ну, хорошая штука, если к ней боеприпасы есть.

Капитан – сдержанный, хмурый – пригласил гостей к себе. Нина переводила:

– У нас имеются винтовки российского производства, ручные гранаты типа «Mills bombs», наганы, прицелы для пушек, военные перископы…

Торговались отчаянно. Лемуан делал страшные глаза и чесал стриженую голову – сразу двумя руками.