После войны, после бесконечной стирки бинтов – пять лет Марья отдирала засохшую кровь! – после того, как сменяла нательный крест на консервную банку – чтобы раненым в санитарном вагоне было куда справить малую нужду, – после всего этого ей хотелось лишь одного – отдать жизнь борьбе с большевизмом.

Папаша говорил:

– Нет в тебе, Марья, страха смерти. Ни собственной, ни чужой. А для женщины это плохо.

Да, страха не было. Марья блюла себя чисто, ела экономно, все, что зарабатывала, вносила в кассу кружка.

После ареста соратников она долго не могла прийти в себя, а потом все же оправилась и начала все наново: тайные собрания, распространение литературы.

На этот раз действовали много осторожней. Радовало то, что на севере, в Харбине, поднималось национальное самосознание. При юридическом факультете появилась группа Русского фашистского движения, читались лекции на тему «О роли иудомасонства в гибели России». Верные друзья конспектировали их и рассылали по всем городам, где имелись патриотические кружки.

Марья читала и умилялась: будущее казалось ей трудным и лучезарным.

«Либерализм ведет к классовой борьбе, социализм ведет к уничтожению классов, а фашизм стремится к классовой солидарности…»


Белые проиграли из-за отсутствия единства и общей идеологии. Им нечего было предложить крестьянству – основной массе народа. Белые боролись штыками, а красные – пропагандой и обещаниями. И чем невыполнимее они были, тем больше народу шло за ними: московское начальство как-нибудь разберется, как превращать воду в вино.

Что белые могли противопоставить им? Другое вранье – позаковыристей? Но тогда чем они лучше коммунистов? В том и трагедия белых армий: они сражались за правду, которую никто не хотел знать.

Папаша был примером той бездеятельной, равнодушной массы, которой ничего не надо, кроме теплых носков на зиму.

– Ты, Марья, говоришь: «Активизм и жертвенность – вот база для фашизма». Так все, чем вы занимаетесь, – это истребление активных и жертвенных: одного посадят, другого вы в советские тылы отправите, и его там прибьют.

Марья стискивала зубы:

– На смену павшим придут новые бойцы.

– Э-э, милая, их еще родить да воспитать надо. Ты сама замуж не хочешь, тебе бы все за благо Отечества воевать. А что есть это благо? Кто его определяет?

– Мы, партия!

Папаша не понимал, что национальный интерес должен быть превыше всего. В борьбе побеждает сильнейший, поэтому русскому народу необходимо освободиться от балласта: изжить из своей среды слабых, сытых, довольных людей с их мещанским благодушием.

– Так, может, это не враги, а те, кто уже спасен? – разводил руками папаша. – Они счастливы, и чем их больше, тем вам менее хлопот.

Как с таким необразованным человеком говорить? Марья пыталась сдерживаться, подавляла в себе гнев:

– Свиньи тоже всем довольны, дайте им корыто и грязь погуще.

– Ну, пусть свиньи они, а тебе что за дело? С чего ты взялась их в кроликов превращать? Тем более против их воли. Ты, голубушка, в госпитале своем занимаешься праведным делом: лечишь всех без разбору. А от собраний твоих один шум в голове.

Вот он враг – косность и невосприимчивость. Большевики – это всего лишь нарост на больном теле. Если такие, как папаша, однажды встанут под знамена национальной идеи, если у них загорятся глаза, стало быть, жизнь прожита не зря. Лишь бы успеть. Лишь бы всю эту нерадивую, ленивую массу прежде не сагитировали коммунисты.


Вечером в госпиталь принесли газеты: восстание рабочих подавлено, зачинщикам отрублены головы.

Марья спешно собрала свой кружок.

– Большевики не отступятся, – сказала она. – Либо они нас, либо мы их. В городе действуют шпионы, сообщающие им важные сведения. Полиция бездействует, поэтому мы должны сами следить за подозрительными личностями, пересекающими границу иностранных поселений. Смерть шпионам!

– Смерть! – постановили соратники.

3

Лиззи – голая, но в туфлях и бусах – сидела на постели и рисовала взлохмаченную голову Джонни Коллора. Его штаны и ее платье валялись на полу и словно обнимали друг друга.

Коллор заглянул в блокнот Лиззи:

– Тебе бы преступников, кто в розыске, малевать.

Коллор нравился Лиззи – своей уверенностью, скрытой силой, брутальностью. Он мог грубо зашвырнуть ее на кровать, раздвинуть колени.

С того дня как Коллор объявился в доме Лиззи, они встречались еженедельно – на улице или в синематографе. К каждому свиданию она готовилась словно к балу. Сперва Коллор делал вид, что не замечает ни ее взглядов, ни края чулка, мелькнувшего в разрезе платья. Однажды он велел ей прийти на «конспиративную квартиру» – в обставленную как попало комнатушку с нежилым запахом. Лиззи отбарабанила новые сведения: Центральный политический комитет Гоминьдана решил передвинуть столицу в Ханькоу, чтобы быть поближе к театру военных действий.

Она ходила из угла в угол, покачивая бедрами. Коллор смотрел на нее злыми глазами. Конечно, он все понимал; конечно, думал сейчас не о столицах и политических комитетах. Лиззи встала напротив окна, чтобы Коллору был виден ее силуэт в обрамлении полупрозрачного платья.

– Соколов мной очень доволен. Вчера взял на собрание профсоюзной ячейки на фабрике. Только велел одеться попроще. Пожаловался, кстати, на отвратительную связь с Москвой. Телеграммы очень дороги – бюджет выделен на пятнадцать страниц текста в год. Курьеры добираются две-три недели. Иногда местные большевики месяцами не получают директив из центра.

Коллор подошел к ней, схватил за талию, развернул к себе:

– Что ж, у них и прямого телеграфного провода[62] нет?

Лиззи чувствовала его горячее дыхание на своей щеке.

– Норма прямых переговоров с Москвой – двадцать четыре часа в год.


Она расцарапала ему спину, а он наставил ей синяков на груди.

– Никому ни слова, поняла? – грозно сказал Коллор.

Лиззи улыбнулась. Она знала, что поймает его.

Через месяц Коллар начал платить ей деньги: она сказала, что не будет работать бесплатно.

– Мы тебя посадим.

– Надеюсь, ты будешь приходить ко мне в тюрьму?

Коллор ругался, грозил:

– В жизни не встречал такой продажной твари!

Каждый раз после этого дела он шел в ванную и долго мылся. Лиззи веселилась: о боже, ее считают грязной!

Она стала циничной и перестала воспринимать жизнь всерьез – после смерти Эдны у нее что-то повернулось в голове. Лиззи сама это знала, но ничего не могла и не хотела менять: ведь это весело, господа, – заниматься любовью, считать деньги, играть в политику и плевать на смерть.

Соколову Лиззи сказала, что полиция на всякий случай уничтожила постановление об аресте Чан Кайши, подписанное в 1924 году. Кто его знает – вдруг он все-таки займет Шанхай?

– Сейчас иностранные концессии патрулируют пять тысяч триста человек: англичане, американцы, французы, итальянцы и японцы, – перечисляла Лиззи. – Этого явно недостаточно, чтобы противостоять силам Гоминьдана. Муниципальный совет вызвал помощь из метрополий: с января по март ожидается прибытие около сорока военных кораблей. Общее число военнослужащих будет доведено до тринадцати тысяч. Единственное, чего опасаются в Муниципальном совете, – что подкрепление не успеет прийти и Народная революционная армия раньше доберется до Шанхая.

Соколов считал, что обратил Лиззи в свою веру, таскал ее на собрания, где она развлекалась тем, что запоминала до мельчайших деталей лица присутствующих (при желании она могла нарисовать их – не идеально, но вполне похоже). Соколов был прав: Лиззи действительно обладала большим талантом к шпионской работе.

Сунь Чуаньфан, военный губернатор Китайского города, зверствовал вовсю. Публичные казни устраивались каждый день: выведут связанного человека на улицу, махнут мечом – и готово дело.

Лиззи равнодушно смотрела на кровавые головы на телеграфных столбах.

– Я знаю, что умру молодой, – говорила она Коллору. – Вот и хорошо: я не собираюсь превращаться в больную развалину.

Джонни качал головой:

– Ты уже больная.

Дурак! Лиззи стала умнее и добрее. Когда Роберт зачитывал вслух письма отца – о лондонских забастовках и конференции премьер-министров Британской империи, – она уже не пророчила Хью смерть в сумасшедшем доме, как оно бывало ранее.

Даже мать была прощена. Впервые за много лет Лиззи получила от нее письмо – мама узнала о смерти Эдны и просила рассказать, как это случилось. Застарелое чувство ревности толкнулось в груди («Я живая интересую тебя гораздо меньше ее, мертвой!»), но Лиззи погасила его. Отправила маме вырезанный из газеты некролог и письмо от управляющего гостиницы «Виктория». О том, что в смерти Эдны виноват ее муж, Лиззи умолчала.

Глава 69

1

Дон Фернандо – бульдог. Ввалился в дом Нины с немытыми лапами, со слюнявой пастью. Сел боком на стул, вытащил сигару, угостился.

– Извините, что в контору не заехал, тут у вас дела семейные, я понимаю. Но чужие уши нам без надобности. Я, знаете, по поручению.

– От кого?

– От одного важного китайского человека. Пожалуй, самого важного сейчас в Шанхае.

– Большеухого Ду?

Дон Фернандо поиграл бровями:

– Допустим. Вы дама, приближенная к Фессендену. Нам желательно знать, о чем думают тамошние господа. Не сегодня завтра армия Гоминьдана войдет в Шанхай. Дела наши серьезно поменяются. Как действовать будем, а?

– Ду ищет выходы на Фессендена? – спросила Нина.

– И у вас, и у нас общие интересы. Мы хотим и дальше вести свой бизнес. И чтобы все оставалось по-прежнему.

Нина усмехнулась. Сегодня за завтраком в «Палас-отеле» Стерлинг Фессенден намекнул, что иностранцам нужно искать союзников среди сильных китайских партий.

– В Шанхае есть только одна сильная китайская партия – это бандиты, – сказала Нина.

Фессенден обвел глазами присутствующих: хлопкового магната Спанта, толстощекого банкира Элли Кадури, финансового гения Виктора Сассуна, затеявшего в разгар войны строительство тринадцатиэтажной гостиницы «Катей» (стройка шумела через дорогу).

– Ну что ж, если у нас нет альтернативы… – произнес Фессенден. Собравшиеся не возразили, и это означало согласие.

Обсудили Рождественский меморандум британского МИД: Англия готова пересмотреть неравноправные договоры, если Китай будет представлен легитимным правительством. Это был намек Чан Кайши: мы готовы признать вас и даже поможем вам стать национальным героем, если вы дадите определенные гарантии иностранному бизнесу.


Дон Фернандо был в курсе происходящего:

– Между Чан Кайши и коммунистами давно назревает раскол: Михаил Бородин и левое крыло Гоминьдана засели в Ханькоу и сформировали там свое правительство. По их мнению, генерал слишком буржуазен и его надо удалить от дел. Так что Чан Кайши ответил бы на предложение иностранцев, но он не может расстаться с коммунистами до тех пор, пока они финансируют его армию. А если у него найдется другой источник доходов, то… Ну, вы сами понимаете.

– Ду хочет выступить посредником в переговорах между Чан Кайши и Муниципальным советом? – спросила Нина.

Дон Фернандо сладко заулыбался:

– Чан Кайши по молодости был членом Зеленой банды, так что связь с ним имеется. Но поймите меня правильно, мисси, нам нужно действовать быстро. Большеухому Ду тоже непросто пойти на союз с иностранцами: далеко не все братья поддерживают его. Многие опасаются, что Чан Кайши сговорится с «белыми дьяволами» и прикроет торговлю опиумом. Этот вопрос, скажем прямо, больше всего нас беспокоит. Но если мы объединим наши силы: вы обеспечите политическую сторону дела, а мы – силовую, – то все у нас получится. А денежки на такое благое дело сыщутся, правда же?

– Так что вы хотите от меня? – спросила Нина.

– Наведите мосты. Устройте встречу Большеухого Ду с мистером Фессенденом. В случае успеха мы вас, разумеется, не забудем. Ваши клиенты будут спать спокойно, как дети в кроватках, – никто их пальцем не тронет.

– Я дам вам знать, – сказала Нина.

Дон Фернандо взялся за шляпу:

– Уважаю, уважаю… Недаром ваш супруг говорит, что у вас светлая голова. Будьте здоровы.

2

Откуда дон Фернандо знал, что Нина вхожа в дом к Фессендену? Клим рассказал? Ну конечно. У них там, на станции, посиделки допоздна: карты, сплетни, мечты о том, что их радио когда-нибудь превратится в серьезную фирму. Тамару они уже довели – сидит дома чуть живая.

Нина позвонила в Муниципальный совет – Стерлинг был занят.

– Он сейчас с мистером Уайером беседует, – любезно сообщил секретарь.

Фессенден все еще держал этого наркомана у себя – из чувства долга перед Хью. Роберт Уайер давно не занимался делами. Нина видела его: худой стал, как китайский военнопленный, полысел, поблек, только золотые зубы блестят.