Дарья Плещеева - Береговая стража

– Морозова.

– Ну вот, будешь Александр Морозов. Сам понимаешь, этак оно лучше…

Дом госпожи Фетисовой, куда привезли Саньку, был невелик, но отменно убран, уже в сенях встречало тепло и аромат курильниц, лакеи – одеты и причесаны прекрасно, на свечах не экономили. Никитин провел подопечного в гостиную, где собралось пестрое общество – от почтенных старцев, служивших, поди, еще при государыне Анне, до подростков лет четырнадцати-пятнадцати, образовавших в уголке свою компанию.

Санька впервые очутился в жилище, где всякая вещица была дорогой, красивой и словно бы вслух заявляла о себе: вы, господа гости, еще только приглядываетесь к новинкам в лавках, ждете, не подешевеет ли, а я – уже тут, вам на зависть, и за меня деньги плачены с легкостью и радостью!

Все в парадных комнатах было на модный лад, и даже паркет там недавно поменяли – вдоль стен пустили греческий узор-бегунок «меандр», выложили акантовые листы и пальметты. Вот только перламутровых инкрустаций мастер себе не позволил – в доме, где вовсю топят зимой печки, а к утру комнаты выстывают, перламутровые пластинки, чего доброго, будут выскакивать со своих мест.

Мебель также была на зависть всем модникам – на нее пошло искусно прокрашенное дерево, так что кресла, стулья с овальными спинками и угловые шкафчики в одной гостиной были блекло-лиловыми, в другой – зелеными, резные консоли же – голубоватыми. У стен стояли высокие позолоченные торшеры на дюжину свеч каждый, также украшенные акантовыми листьями. Но позолота была не пошлой, не кричащей – умные мастера добавили в состав серебро и получили изысканный зеленоватый оттенок.

Были тут и забавные банкетки – «помпейские», сделанные по французским рисункам, на ножках в виде гусиных шей с головами, и в пол они упирались четырьмя острыми клювами.

Каминная решетка стальная, работы, пожалуй, самого знаменитого мастера Гнидина, которому менее четырех сотен за такие вещи не платили, тоже была украшена листьями аканта – это растение основательно поселилось в фетисовском доме. К камину полагалась модная диковина – парные вазы из цветного стекла, работы мастера Кенига с заводов Светлейшего князя Потемкина. Это были прелестные синие вазы, отделанные бронзой.

– А, Роман Антонович! Сюда, сюда, мусью Никитин! Принес обещанное? Мы тебя, сударь, заждались! – так со всех сторон приветствовали Никитина, а он раскланивался, улыбался и блаженствовал – особливо когда молодые дамы, настойчиво его звавшие, протягивали голые по локоть руки для поцелуев. Видно было, что всем в этом обществе он умел услужить – привозил прямо из типографии свежие, еще пачкающие пальцы, журналы, привозил и ноты модных песенок от знакомого переписчика. Санька стоял у дверей и боялся сделать лишний шаг. Наконец Никитин потащил его к хозяйке дома.

– Рекомендую вам, сударыня, приятеля моего, господина Морозова, прибыл из Твери, – тут Никитин подтолкнул Саньку, потому что фигурант замедлил с поклоном.

– Типографщик, как и вы? – спросила благодушная хозяйка.

– Сочинитель, сударыня. Полагает, что лишь в столице возможно добиться успеха. А я, зная, что сочинителей вы привечаете…

– Почитаете нам свои стихи, господин Морозов?

Этот вопрос привел Саньку в смятение.

– Разумеется, он принес с собой кое-что занятное.

– А вы что принесли?

– Новое «Лекарство от скуки и забот» и тот самый номер «Собеседника», где напечатаны фонвизинские вопросы к сочинителю «Былей и небылиц»…

– Ч-ш-ш…

– Да, сударыня, я их вашей Варваре Петровне потихоньку передам. А также статеечку переписанную, автор не обозначен, ну да вы догадаетесь Санька не понял, о чем речь, – береговая стража «Собеседника» не читала. А это была наглость превеликая – в печатном виде спрашивать Екатерину, отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие? Другие вопросы были не лучше: отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться? Она ответила, как умела, в своем журнале «Были и небылицы», но получилось неважно, и это все поняли. Господин Фонвизин формально одержал победу, но, как всякая победа сочинителя-сатирика, она оказалась Пирровой – и он сам это понял; не дожидаясь неприятностей, уехал за границу, побывал во Франции и Италии, недавно вернулся, принялся хлопотать об издании своих сочинений – но разрешения все не мог получить. Он писал статьи, которых нигде не брали, и только знакомцы, ценители его таланта, отдавали их переписывать. Статьи расходились в списках – считалось хорошим тоном фрондировать – но умеренно, возмущаться недостатками общественного устройства – но в кругу людей хорошего происхождения, грамотных и просвещенных, умеющих и ум показать, и до нелепых призывов не унизиться.

Хозяйку дома отвлекли, и Никитин с Санькой отошли в сторону.

– Ты с ума сбрел! Какие стихи? Я отродясь двух строк не срифмовал! – шепотом напустился Санька на своего опекуна.

– То есть как? Врешь! Стихи все сочиняют! – отвечал тот. – От них спасу нет, от рифмоплетов чертовых! Верно Жан съязвил – рифмокрады!

– Что делать будем?

До Никитина с великим трудом доходило понимание – подопечный и чужие-то вирши прочесть неспособен, ибо тех, которые зубрил в школе, не помнит, давно выкинул из головы за ненадобностью.

– Погоди, погоди… – он, задрав фалды фрака, стал шарить в потайных карманах. – Ах, черт… всегда полны карманы этой дряни… Не веришь – тайком подсовывают… Ну да! В том фраке остались!

Санька подумал, что неплохо бы отсюда сбежать. Но Никитина вдруг осенило.

– Стой тут, у камина, я сейчас… будут тебе стихи…

– Сам, что ли, сочинишь?

– Будут!

Он исчез и появился четверть часа спустя.

– Вот, – сказал он, потихоньку передавая Саньке листки. – Не то чтобы совсем твои вирши, а переводы одной особы. Это басни барона Гольберга. Их еще Фонвизин бог весть когда прозой переводил и Московский университет книжку издал, а теперь появились стихотворные. Скажешь, что твое, и прочитаешь.

– А ну как настоящий переводчик потом объявится?

– Не твоя печаль. Тот переводчик все равно под своим именем их печатать не станет. Ибо он – дама, у дам не принято… Вот – басенка о том, как правда с ложью воевали.

Санька перелистал басенку – в ней оказалось шесть страниц, и почерк отнюдь не крупный.

– И это все декламировать?

– И артистически!

Санька попытался прочитать первые строки – и отчаянно покраснел.

В береговой страже грамотеев не водилось. Читать умели все, но медленно, иные – как дети, по складам. Санька был немногим образованнее прочих, но все равно – вслух читал, спотыкаясь и морща лоб.

– Ч-ч-черт… – прошипел Никитин. – Митрофанушка!.. Ступай в коридор, в сени, хоть в нужник! Учись читать басню!

– А покороче нет?

– Стой тут…

Никитин опять сбежал. Санька чувствовал себя страх как неловко – привезли неведомо куда, читать заставили, бросили в углу…

И тут перед ним встала женщина – пышная, красивая, в бирюзовом платье а-ля тюрк, отделанном золотистыми лентами и узенькими гирляндами, с неимоверным количеством напудренных локонов, разложенных по плечам и груди в прелестном беспорядке.

– Простите, сударь, что размышления ваши нарушила, – сказала она. – У нас составляется партия в мушку-памфил, недостает игроков. Мы хотим разыграть правильную партию, шестеро охотников есть, желаете быть седьмым?

– Я не знаю мушки-памфила, – глядя в пол, ответил Санька.

– Это та же простая мушка, но главная карта – трефовый валет, отсюда и название.

– Да, сударыня…

О том, что карты носят имена, Санька, разумеется, знал – береговая стража как-то прозвала Дуню Петрову Акулиной, оттого что даму пик звали то Акулиной, то ведьмой, а Дуня была зла и черна, немногим светлее арапки. Но не сразу сообразил про Памфила.

В карты он, конечно, играл – чем еще прикажете развлекаться в уборной, когда твой выход в опере – в первом акте и в третьем? Но оказаться за столом с настоящими дамами – это было так же невозможно, как отрастить крылья и взлететь на театральный фронтон, к Минерве из каррарского мрамора.

– Вы согласны? – спросила дама, и тут он ее наконец узнал. Это была та самая, что встретилась в модной лавке.

– Как вам будет угодно, сударыня, – сказал Санька.

– Странно, что вы мушку-памфила не знаете. В какие же игры изволите играть?

Санька растерялся. Назовешь этак обычного в театральных уборных подкидного дурака – и осрамишься навеки. Дамы-то играют в другие игры, в реверси, кажется…

– Вы оробели? – спросила дама. – Не бойтесь, тут вам все добра желают. Мы играем по маленькой, на кон ставим фишки, трудно проиграть более пяти рублей.

– Да, сударыня.

К счастью, на помощь примчался Никитин. Увидев даму, он сразу спрятал за спину руку, в которой были еще какие-то листки. Санька воззрился на Никитина с надеждой – сам сюда затащил, сам пусть и вызволяет!

– Вы обещались играть с другими? – неправильно поняв этот взгляд, догадалась дама. – Отчего же прямо не сказать было? Но я надеюсь, вы и к нам снизойдете…

Тут шелковая кисточка, украшавшая ее веер, упала на пол.

Санька ловко поднял ее и поднес даме на ладони, но она не торопилась брать кисточку – пальцами-то к ней прикоснулась, и не более того, даже не столько к ней, сколько к руке кавалера.

– Мы с мужем моим будем рады вас видеть у себя. Приезжайте, я научу вас мушке-памфилу, – говорила она. – У нас попросту, с полудня ко мне гости бывают. Спросите на Фонтанке, за Троицким храмом, дом Лисицына – всякий покажет.

Санька подумал, что дама, очевидно, госпожа Лисицына, и неплохо бы это уточнить, но произнести смог только:

– Да, сударыня…

Он еще раз взглянул на Никитина – тот подходить не торопился, хотя и стоял в двух шагах. При этом он улыбался – но так, что был похож на маленького хищного зверька.

– Вы мало бывали в свете, это поправимо. Приезжайте! Вам надобно набраться развязности…

– Да, сударыня.

Дама улыбнулась и отошла. Сразу рядом с Санькой оказался Никитин.

– Поздравляю с победой! Это весьма неприступная барыня. И красавица первостатейная!

– Не на мой вкус, – отрубил сердитый Санька.

– Чем тебе Лисицына не угодила?

– Толста… – буркнул Санька.

У него, как у всех его товарищей по ремеслу, было свое понятие о красоте: в первую очередь тонкая, тончайшая талия и стройные ножки, затем – приятное личико, а грудь такова, чтобы не мешать танцевать. Госпожа, которая зазывала в гости, была плотного сложения, а грудь – как у кормилицы из богатого дома. Это Саньке не очень понравилось. Лицо было хорошо, правильное, округлое, большеглазое лицо, да ведь без талии ему цена невелика.

Никитин проводил даму восхищенным взглядом.

– Ты погляди – не идет, плывет! То-то бедра… то-то пышность…

Как он разглядел бедра под широкими юбками – было решительно непонятно.

Саньке было не до пышности – Глафира еще не похоронена…

Он вспомнил о намерении ночью постучаться в окошко к Федьке – ничего, что она снимает комнатушку во втором жилье, снежок долетит! Он понял – надо спешить! И ощутил страх – как будто малое дитя, что проснулось и не нашло рядом няньки.

– Где я? Зачем я тут? – спросила растерянная душа. – Зачем эта музыка, эти ароматы? Отчего я не в одиночестве? Отчего я не оплакиваю свою любовь, а, впав в отупение, слышу музыку, отвечаю на вопросы, чему-то удивляюсь, на что-то негодую? Где мои слезы, где мой полет к небесам, чтобы хоть тень, хоть тающий след другой души, ушедшей, увидеть?

Санька развернулся и побежал прочь.

Никитин нагнал его уже в сенях.

– Да будет тебе, будет, – заговорил он. – Что ты в самом деле… А если бы тебя сейчас сатиром вырядили и на сцену вывели? Плясал бы, как миленький! Уймись, уймись… мы тут не для баловства… поди, выпей, тебе-то можно…

– Дурак, – ответил на это Санька.

– Ты ничего не разумеешь, – сказал Никитин, и его узкое личико было серьезным. – Для тебя ж, для обалдуя, стараемся.

Ты хочешь проучить убийцу своей дансерки? Ну так ступай и поднимай танцевать госпожу Лисицыну! Контрданс-то ты проплясать можешь? Это не вирши с завываниями читать! А потом мы, не дожидаясь домашнего концерта, улизнем и поедем к Летнему дворцу…

– Это еще для чего?

– А вот увидишь…

Федька проснулась в доме Шапошникова и несколько минут лежала, улыбаясь. Ей тут нравилось – постельное белье хорошее, перина в меру мягкая, одеяло теплое, и печка к утру не выстывает, можно даже босиком по комнате пройти. Вот разве что в доме нет женщин – но фигурантки к услугам горничной не приучены. Правда, квартирную хозяйку Федька научила затягивать шнурованье, вместе с ней ходила частенько в баню, но никаких услуг от нее не просила – за услуги платить надобно.

– Санька… – проговорила она, особо выделив звонкий звук «н». Имя прозвенело, как камертончик, дающий верный тон всему дню, – и тогда только Федька стала выбираться из постели.