Дарья Плещеева - Береговая стража

Федька подняла голову и увидела среди голых ветвей большую оловянную луну, которая словно бы свила себе гнездо и устраивается там на ночлег. Только луне Федька и могла задать вопросы – она-то видела, кто крался, позабыв о своей танцевальной походке. Больше обратиться не к кому – она росла сиротой. Мать умерла вскоре после ее рождения, Федьку сперва растили дед с бабкой, но бабка не на шутку разболелась, и девочку отвезли в Москву к какой-то бездетной тетке, женщине доброй, хотя и удивительно бестолковой. Потом, когда ей было уже лет восемь, ее вернули в Санкт-Петербург и взяли в дом брата ее отца. Они оба служили в фигурантах, Антон и Иван Бянкины. Потому-то Федька и попала в танцевальную школу, а вскоре после этого спьяну упал на улице зимней ночью и замерз насмерть отец. Дядя после того прожил недолго, а его вдова, выходив лежавшую в оспе Федьку, сочла свой долг исполненным, вышла замуж за пожилого чиновника и уехала с ним в Калугу. Вот разве что покойный дед с ней возился – тот, что оставил полдома и кучу старинных книг. Летом Федька у него живмя жила, да и в прочее время часто прибегала и оставалась ночевать. Дед когда-то служил музыкантом и любил потолковать о высоком искусстве. Книги хранились на Васильевском острове у давнего его приятеля Устина Карповича. Тот был старик разумный, да хворый – тоже не защитник…

– Нет! – сказала Федька. Если Саньке угрожает опасность – она даст круг в сотню верст, до самого Кронштадта по льду врагов доведет, а любимого не выдаст! Вот только бегать по льду – невелика наука, а с кем бы посоветоваться? Дуня к ней благоволит, но если речь зайдет об убийце, который выслеживает Саньку, – убийцы она, скорее всего, испугается. Как же быть?

Федька петляла битых полтора часа, дважды выходила на Нев ский, наконец, оказалась у Шапошникова, уверенная, что следы запутала основательно. Ее впустил, как обычно, Григорий Фомич, поворчал, ушел, через полчаса принес кувшин с горячей водой и медный таз. Это было кстати – Федька еще спросила мыло, мочалку, и быстренько вымылась на сон грядущий – чтобы не успел остыть чай в кружке, к которому полагался пирог с грибами.

Потом она легла, вытянулась, закрыла глаза – но сон не шел, зато началась беседа с незримым Санькой.

«Я тебя не выдам, – мысленно говорила Федька, – я все сделаю, я пойму, кто за мной ходит, и деньги заработаю, и с девками договорюсь, чтобы тебе оправдаться, все для тебя сделаю, все, и ты поймешь… и я скажу вслух… наберусь мужества и скажу – люблю, люблю, люблю… и все вмиг переменится!»

От таких мыслей вместо сна приходит хмельное настроение, хочется ощутить связь между двумя сердцами чуть ли не как струну, которую можно подергать, и послать сигнал – блик света, долгую ноту, и получить обратно. Федька маялась, маялась, и вдруг открыла способ дать знать о себе любимому.

Она прокралась в гостиную, где стояли клавикорды, и одной рукой наиграла мелодию того самого танца – дуэта Прометея и Пандоры. Мелодия родилась сразу и без ошибок. Федька поняла, что она полетела к Румянцеву, что прилетела, что прикоснулась, – и тогда лишь смогла заснуть счастливым, невзирая ни на что сном.

Летний дворец, который звали еще Деревянным, был дворцом-призраком – заброшенным, ненужным, несмотря на свою необъятность и обветшавшую роскошь. Строил его для государыни Елизаветы еще сам Бартоломео Франческо Растрелли.

Он не жался и каждый вершок не считал – дворец вышел просторный, с огромным двусветным залом, великолепными галереями, в том числе и перекинутой через Мойку – чтобы Елизавета Петровна могла ходить гулять для разнообразия в Летний сад, хотя и у самого дворца, перед главным фасадом устроили великолепные фигурные цветники, высадили подстриженные деревья, соорудили фонтаны, и получился хотя невеликий, но ухоженный парк.

Государыня Екатерина Алексеевна жить в этом дворце летом не пожелала – с ним были связаны печальные воспоминания. В Летнем дворце она родила сына, которого у нее тут же забрали, с триумфом унесли в покои Елизаветы Петровны, а она, мать, лежала одна, беспомощная и забытая, на растерзанной постели, – не у кого кружку воды попросить.

Растреллиево творение считалось двухэтажным, первый этаж – каменный, второй – деревянный, с высокими большими окнами. Был и третий – вроде чердака. Когда-то решено было красить здание в розовый цвет, но уже давно его не обновляли, стены стояли облупившиеся, из многих окон пропали стекла, воры понемногу растаскивали и печные изразцы, и наборный паркет, не говоря уж о зеркалах.

Дворец с парком и прилегающими землями занимал огромную площадь – меж Фонтанкой, Мойкой, Итальянской улицей и Екатерининской канавой. Вдоль Фонтанки еще уцелел старый фруктовый сад, но строения Слонового двора погибли – давно уж не было деревянного спуска к речке, по которому водили слонов купаться их смотрители-персы. Для персов выстроили тут же особый дом, назвали его Караван-сараем, и он тоже уже пришел в совершенную ветхость.

Мимо этого дома, сущей развалины, и катили санки, а в них сидели Санька и Никитин. После гостиной госпожи Фетисовой они успели заехать домой, взять фонарь, корзину, обвязанную холстинкой, и переобуться, поскольку предстояла, как предупредил Никитин, беготня по снегу.

– Во дворце еще живет кое-кто из служителей, – рассказывал Никитин, – но это ненадолго. Сказывали, его хотят разобрать. Подумай сам – столько места пропадает, а столица-то растет, земля дорожает.

– Что нам тут надо? – спросил Санька.

– Навестить надо одного человечка. Ты как, не труслив?

– Нет, – ответил Санька.

– Приехали. Тогда – держи.

И Никитин выдал фигуранту большой охотничий нож.

– Это еще зачем?

– А затем, что сильфы вышли на охоту. Пахомыч, жди нас тут, – сказал Никитин крепкому тридцатилетнему детине, из тех гордых столичных извозчиков, что нанимаются помесячно за сорок рублей и еще не всякого согласятся возить. – Не скучай! Идем, Румянцев. Нам нужно забраться в эту храмину с заднего крыльца. Слушай меня – коли увидишь что странное, отойди, гляди издали. Заметят тебя – скрывайся. Нападут – убегай. Придется отбиваться – не коли, а отмахивайся, режь руки, одежду, образину. Покойники нам не нужны, а меченая образина, как у господина Орлова, – пожалуй, пригодится.

От таких поучений Санька онемел. Он не имел привычки носить при себе оружие и сдуру сунул нож в карман острием вниз.

Здание окружали сугробы, Никитину до пупа, но дорожка от Караван-сарая к черному ходу была протоптана. В верхнем этаже и на чердаке тускло светилось вразнобой несколько окошек.

– Они дров не покупают, а стенки выламывают. Погоди, эта хибара непременно кому-нибудь на голову рухнет, – предрек Никитин. – Бери корзину, ступай вперед, выходи на тропку, я за тобой.

Санька невольно усмехнулся – Никитин нашел применение его высокому росту; сам-то, чай, сразу увяз бы в сугробе.

– Сегодня тут будут чудеса, – продолжал Никитин, бредя за Санькой по снегу, который так и разлетался, взрываемый длинными и сильными ногами танцовщика.

– Отчего сегодня?

– Оттого, что в столицу вернулся некий гвардейский офицер, по прозванию Орест Ухтомский. Я про это слышал в фетисовской гостиной, оттого мы и сбежали. Ты его не раз в своем театре видывал.

– В партере много гвардейцев бывает.

– А ты припомни…

– Не припоминаю.

– Ну, может, завтра или на той неделе я его тебе покажу – признаешь.

Крыльцо, к которому они подошли, имело жалкий вид. Не то что парадный вход – широченная двухмаршевая лестница, которую завалило снегом так, что она походила на выросшую возле дворца гору.

– Осторожнее, – предупредил Никитин. – Это старичье тут прямо у стенки гадит. То-то весной будут ароматы.

– Ты тут уже бывал? – спросил Санька.

– Бывал, конечно, я всюду нос сую. Сейчас войдем и фонарь зажжем.

Дворец был огромен – Саньке показалось, что прошли по нему не менее двух верст, подсвечивая дорогу фонарем. Словно путешествие на тот свет – в мир, обитатели коего уже лежали в могилах. Залы и анфилады, лестницы узкие и широкие располагались в причудливом порядке, иногда Никитин из баловства освещал потолки, на коих нарисованы греческие пейзажи с храмами, рощами, полуголыми нимфами и купидонами. Кое-где попадалась мебель, еще не угодившая в печки, набрели на старую шпалеру с преогромным букетом цветов, увидели в углу позабытые клавикорды.

– Разве нельзя было войти с другого конца? – спросил Санька.

– Можно, да я люблю тут прохаживаться. Прямо готический роман – ты читал «Защитника добродетели»?

– Нет…

– Ты что-либо вообще читал?

– Мне недосуг. С утра – урок, занятия, репетиции, потом перед представлением полезно поспать, а после представления тоже не до книг, – объяснил Санька. Это было не совсем правдой – свободное время найти можно, и не каждый вечер представления. Но чтение для него обременительно.

– Стой…

Никитин втащил Саньку в узкую дверцу, которая когда-то, прикрытая шпалерами или гобеленами, была потайной. Оба прислушались. Сверху спускался человек, медленно, неровной поступью. Он незримо прошел по анфиладе, стуча палкой, и пропал.

– Здешний, – сказал Никитин. – Лакей какой-нибудь отставной или истопник. Их отсюда пока не гонят. А теперь – соберись с духом…

Следующим помещением, куда они попали, была домовая церковь, когда-то великолепная, с позолоченным иконостасом, с дорогими образами, теперь – заброшенная. Один иконостас остался – разорять его ни у кого рука не поднялась. А паникадило сняли и унесли, напольные подсвечники также.

– Почти пришли, – прошептал Никитин. Вид разоренного храма даже его лишил ненадолго веселости.

Они пересекли церковь наискосок, Никитин отворил неприметную дверь, за ней был узкий и короткий коридор, куда выходили еще две двери. В одну он постучал условным стуком. Она отворилась.

– Здорово, Потап Ильич, – приветствовал Никитин обитателя темной комнатушки. – Вот мы тебе провиант принесли, на два дня хватит.

– Заходите скорее, ваши милости, нечего жилье выстужать, – отозвался бас.

– Ты что в потемках сидишь? – спросил Никитин, вталкивая в конурку сперва Саньку, потом войдя и сам. – Может, у тебя тут баба?

– Баба!.. – от этакого предположения бас расхохотался. – А что? Когда бы сама пришла – я б ее не выгнал. Так ведь не приходят, стервы.

– Держи провиант и докладывай.

– Ничего не было.

– Как – ничего?

– А так – батюшка наш только в храм выходил, служил, туда стариков человека три сбрелось, ну – для них. Потом ему просвирня Марковна узелок с просфорками да ковригу хлеба по старой памяти принесла, ругалась очень – сидит по уши в грязи. А кому у него блеск наводить? Попадья-то еще когда померла? Чуть не при покойной государыне.

– Вот упрямый черт! – даже с неким восхищением произнес Никитин.

– Ты сдурел – попа чертом честить?

– Вот, Румянцев, всем нам образец, – Никитин повернулся к Саньке. – Жил себе батюшка, в штате домовой государыниной церкви состоял. Дворец пришел в запустение, всех в другие места отправили, старых и бездетных – по богадельням, а этот остался. Я, говорит, своего храма не брошу. Я при нем сколько лет состоял, при нем, говорит, и помру. А смерть, говорит, если застанет в облачении и в алтаре, так то мне будет награда от Бога.

– Норовистый старчище отец Мисаил! – подтвердил бас. – И точно тут помрет. К нему уж приходили из епархии – ты, говорят, не крестишь, не венчаешь, не отпеваешь, отдай церковную книгу, помрешь – пропадет ведь, непременно на растопку пустят. Уперся – нет, да и все тут!

– А ты почем знаешь? Выспросил кого?

– Я вчера со здешним жителем Мирохой сошелся. Я ему стопочку налил, он мне полночи городил дребедень. Он сам из кухонных мужиков, а когда определили в богадельню – сбежал. Я, говорит, человек пьющий, но меня сама государыня помнит и в обиду не даст! Меня, мол, отсюда не погонят. А в богадельне тоска и от присмотра никуда не денешься.

Санька слушал, но не вникал. Он опять осознал нелепость своего положения – обстоятельства мешали душе скорбеть. Как вышло, что его загнали сперва в гости к госпоже Фетисовой, где он чудом избавился от чтения стихов? Как вышло, что он поехал в Деревянный дворец? Никитин тащил его и подгонял, а кто послал самого Никитина? Ведь было же над ним начальство – тот черный господин с сопливым носом, что ли?

Вместо того чтобы искать, найти и припереть к стенке красавчика Сеньку, он шатается по огромному заброшенному дворцу и слушает про неведомого батюшку…

– Точно ли никто за эти сутки не приходил к нему? – спросил Никитин.

– Точно так. Я для того и сижу тут в потемках, чтобы увидеть и услышать, коли кто идет.

– А чем развлекаешься? Богу молишься?

– Да песни пою, – несколько смутившись, признался бас.

– От твоей глотки как бы стекла не повылетали.

– Я тихохонько…