Дарья Плещеева - Береговая стража

– Итак – что мы имеем? Днем отец Мисаил бывает в храме, посетители к нему приходят, вот, просвирня была. А как стемнеет? Один сидит?

– Один, да я за стеной, и слышу, когда кто через храм идет. Коли что – я тут же прибегу да криком всех соберу! – похвалился бас.

– А спишь когда?

– Сегодня заснул, как он спозаранку служить пошел. Я, ваша милость, честно хлеб свой зарабатываю! – обиделся бас. – Велено батюшку стеречь – я и стерегу!

– И стереги. Вот, Румянцев, обошлось без драки… – с заметным унынием сказал Никитин. – А я-то думал… Вот что, Потап Ильич. Ухтомский в Питер вернулся. Коли не сегодня – завтра, боюсь, прибежит. Бди, Потапушка, бди! Но не переусердствуй – ему довольно знать, что у его безо бразий могут быть свидетели, он не дурак. А то я тебя знаю – у тебя кулаки чешутся. Сие – во-первых, а будет и во-вторых. Поищи церковную книгу, братец.

– Я к нему заглядывал, когда он с утра в церковь пошел. Под кроватью – и то нет. Мало ли куда он ее во дворце спрятать умудрился! Она ведь ему каждый день не надобна. А тут драгунский полк вместе с лошадьми спрятать можно.

– Ну, ты все ж подумай, пораскинь мозгами. Пошли отсюда, Румянцев.

– Пошли, – согласился Санька. – Будь здоров, Потап Ильич.

– И ты, ваша милость, не хворай, – отозвался бас. – А служим честно, как государыне служили.

Санька понял – это отставной солдат, каких немало в столице.

Они вышли из Потаповой конурки и двинулись обратно – по коридору и через церковь. Никитин остановился у иконостаса.

– Румянцев, ты в Бога веруешь? – вдруг спросил он.

– А как же.

– Ну так помолись, что ли… Думаешь, я не вижу, что тебе тошно?

Сам он отошел к дверному проему (сама дверь давно была снята с петель), поставил фонарь на пол, прислонился к косяку – вроде бы и в храме, а вроде и снаружи.

Как молиться за упокой души – Санька не знал. Раньше не доводилось. Свечки за покойного отца и усопшую родню ставила мать, она же заказывала требы.

Санька подошел к иконостасу – в былые времена сиявшему позолотой. Лунный свет через высокие окна падал на невнятные лики – а ведь когда-то фигурант Румянцев мог на память перечислить образа местного чина, деисусного чина, праздничного чина, пророческого чина, как им следует располагаться. Всякие сведения, полученные в Театральной школе, вылетают из головы за ненадобностью – думал ли он, что придется ночью в разоренном храме вглядываться в лики, ища Богородицу и Господа в терновом венце, чтобы просить их за бедную Глафиру?

Но молитва за упокой не сложилась – зато родилась другая.

– Господи, найди убийцу, Господи, укажи его, – беззвучно твердил Санька. Теперь он даже был рад, что Никитин затащил его в Деревянный дворец. Темнота и смутные очертания ликов скорее помогали, чем мешали сосредоточиться, и молитва была проста – как у каждого обиженного: покарай, Господи!

– Румянцев! – тихо окликнул Никитин. – Слышишь?

– Что?

– Вот дурень…

Теперь и Санька услышал шаги. Кто-то двигался по дворцу – кажется, бежал…

– Двое? – сам себя спросил Никитин. – Чего их тут носит?

Шаги то удалялись, то приближались. Наконец они смолкли. Санька с Никитиным боялись дышать и простояли в полной неподвижности минут десять.

– Нам уходить нельзя… – прошептал Никитин. – Сейчас тут будет нечто любопытное…

– Эй, эй! – вдруг заорал Потап.

– Аларм! – вскрикнул Никитин и, подхватив фонарь, кинулся обратно через храм – на выручку. Санька же остался стоять без всякого соображения.

Он от природы не был драчлив, а тут еще побоище началось внезапно и неведомо где.

– Сюда! Ко мне! – раздался звонкий голос Никитина, и Санька побежал к нему. Вдруг он вспомнил – в кармане нож! Схватив за рукоять, Санька с трудом вытащил его – лезвие, как и следовало ожидать, пропороло подкладку.

Никитин с фонарем исчез во мраке, Санька кое-как добрался до комнатушки Потапа Ильича – она была пуста. Куда бежать дальше – он не понимал, а шум был совсем близко.

– Вот я вас! – гремел Потап Ильич. – Ишь, налетчики! А не угодно ли?!

Что-то грохнулось оземь, раздался крик, опять затопотали бегущие ноги.

– Ты где, олух?! – услышал Санька совсем близко и выскочил из комнатушки.

Откуда-то, из незримых распахнутых дверей, падала полоса света, в которой стоял Никитин, прижимавший к груди некий предмет.

– Бери и уноси ноги! – велел он, всучив Саньке тяжеленную книжищу.

– Куда?

– Куда хошь! Только из дворца уберись! Ну?! Пошел, остолоп!

Развернув Саньку спиной к себе, он дал фигуранту хорошего пинка.

Санька побежал.

Он выскочил в домовую церковь и понесся дальше, держа книгу, как мамка младенца. Дороги он, конечно, не помнил, свет был лишь тот, что из окон. Наконец он оказался в анфиладе, которая вроде была знакома, – и перевел дух.

У стены стояло канапе, такое же разоренное, как прочая обстановка. Санька уселся, положил книгу на колени, нож – поверх книги и стал ждать. Просидел он не менее получаса. Наконец услышал шаги. Чьи – понять было невозможно. Санька встал. Ободранное канапе было в самой глубине помещения, он знал, что быстро идущий человек не заметит слившуюся со стеной фигуру.

Тот человек нес фонарь, анфилада осветилась.

– Эй, Румянцев! – позвал Никитин. – Ты где?

– Тут я, – отозвался Санька.

– Ну, натворили мы дел…

– А что такое?

– Отец Мисаил… Царствие ему Небесное…

– Убили? – изумился Санька.

– Можно и так сказать… Когда человек от удара на пол валится и затылком об угол бьется, а после того не дышит – то, может, и убили… Идем. Книга при тебе?

– Вот, цела.

– Стало быть, с крещением тебя. С боевым, – хмуро сказал Никитин. – Никто не видел, как ты книгу уволок. Истинный сильф!

Он вывел Саньку из пустого и холодного дворца во двор. Извозчик Пахомыч прохаживался, чтобы не замерзнуть, и вытоптал площадку сажени в три длиной.

– Вези нас домой, старинушка, – сказал Никитин, садясь в санки. И всю дорогу молчал.

Заговорил он только в Санькиной комнате.

– Ты этой ночью, может статься, с убийцей Глафиры поквитался. Более сказать не могу – дело темное. Это все прояснится дня через два, через три. Но это для нас прояснится – а управе благочиния и сыщикам бестолковым еще неведомо сколько придется доказывать нашу правоту.

– Кто напал на отца Мисаила? – спросил Санька.

– Двое напали. Они, видать, боялись, что отец Мисаил их выдаст. Подлецом и предателем его назвали. Хорошо, Потапушка сразу в комнату к батюшке заскочил. Они – на него, а он-то силен, одного кулаком в зубы… другой со шпагой пошел. Потап батюшкину палку схватил, он ведь штыковому бою обучен, орудовал, как ружьем с примкнутым штыком. Тут я ввалился… Господь меня вел, Румянцев. Я человек не больно богомольный – а тут ангел-хранитель крылышком указал… когда я батюшку на полу увидел, я вдруг понял, где книга…

– И где? Под тюфяком?

– Нет. Там бы ее прежде всего искать стали. И в сундуке – тоже. Батюшка, чтобы теплее было, какой-то гобелен приволок и им окно завесил. Так вот – за гобеленом, на подоконнике! Стоймя стояла! Пока Потап воевал, я ее и вынес. Ну и одного их тех вертопрахов книжищей по дурной башке благословил. А потом вернулся.

– Где они?

– Сидят там, глядят на покойника, друг дружку перевязывают и горюют.

– А Потап?

– Сбежал. Они его, правда, видели, ну да таких в Санкт-Петербурге – сотни, вовек не признают. Он хитрый, мы его не впервой нанимаем. Отсидится дня два, потом к нам в гости пожалует.

– Да что за книга? – спросил Санька.

– Нужная книга. Ложись спать, брат сильф. И знай – тот, кто убил госпожу Степанову, за это заплатит.

– Скажи ты, бога ради, для чего вам-то ее убийца? Теперь же можешь сказать? – прямо спросил Санька.

– Теперь – еще не могу, вот те крест. Ложись спать. И я лягу. Может, усну… после таких подвигов кровь кипит, угомону на нее нет, так нужна либо водка, либо баба…

Никитин вздохнул.

– Стало быть, эти двое были убийцами? А как же наш Сенька?!

– С вашим Сенькой тоже дело темное. А эти двое ее не сами убили – их и в столице-то в этот день не было. Нарочно уехали, чтобы их не заподозрили, а убить велели своему человеку.

– Сеньке?

– Статочно, и Сеньке. А может, кому другому. Сам же пять человек в масках насчитал. Спи, брат сильф. Мы сей клубочек размотаем.

Он ушел.

Санька, раздевшись и расчесав взбитые волосы, ополоснул лицо и руки, лег, но никак не мог угреться под одеялом – напал давно знакомый озноб. Хорошо было бы поговорить не с загадочным Никитиным или угрюмым товарищем его Келлером, даже не с сумасбродным Жаном, а с тем, кто поймет, выслушает, будет каждое слово принимать, как величайшую ценность, и, подбираясь к странной истории то с одного, то с другого конца, главным будет считать Санькино спокойствие и благополучие. Была такая особа – фигурантка Бянкина.

Если остаться с ней наедине, то можно было бы рассказать все – и она поняла бы, во всем согласилась бы, подсказала бы что-то разумное. Другого человека в театре, не способного на злую насмешку, Санька не знал. Была Глафира… но даже стоя рядом на сцене, подавая руку, чтобы выйти из колесницы, она одинаково была неспособна и насмехаться, и сказать ласковое слово… Все ее милые слова достались другому.

Положив себе как можно скорее отыскать Федьку, Санька совсем было уснул – но наплывавший и обволакивавший сон преподнес сюрприз – зазвучала музыка. Чья-то одна рука выстукивала на клавикордах мелодию, ту самую подходящую к мыслям о Федьке, под которую однажды танцевали вдвоем в пустом зале.

Он приподнялся на локте. Нет, это, пожалуй, не сон… это нечто потустороннее, ответ на его мысли, тайный знак, что они услышаны!

Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе – роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!

– Хозяин велел сказать – сегодня много работать будем, – предупредил Григорий Фомич. Федька улыбнулась – она была в этот миг совершенно счастлива. Натянутая ниточка-струнка ощущалась, как живая, трепещущая, передающая состояние души куда точнее, чем это можно выразить словами.

Выйдя утром в комнату с возвышением и мольбертом, Федька немного удивилась, обнаружив там Бориску. Тот был одет просто и причесан кое-как, зато с радостной физиономией, и разглядывал прислоненные к стене картоны с набросками фигур.

– Доброго утра! – пожелал фигурант и сразу похвастался. – А я с лестницы скатился!

– Это с которой?

– Да с нашей, все видели, и Вебер видел. Я, не будь дурак, тут же – хромать и за поясницу хвататься, а он мне – езжай домой, убогий, все равно от тебя толку мало! Ну, я до площади дохромал – и сюда!

– Завтракать, что ли?

– Я хочу господину Шапошникову свои труды показать. Он типографщик опытный – опять же, обещался к моему «Танцовальному словарю» виньетки новые нарисовать, а не то что старые по закромам искать. Ты сегодня на уроке будешь?

– Я уж не успею.

Вошел Шапошников.

– Здравствуй, любезный друг. И вам доброе утро, сударыня, – сказал он весело. – Какое славное утро!

– Я насчет словаря, – немного смутившись, объяснил ранний визит Бориска. – Я в сомнении, на верном ли пути.

– Опять чего-то неудобоваримого насочинял?

– Я ничего не сочиняю! – обиделся Бориска. – А все с французского сам перевожу! Даже то, что сам лучше любого француза знаю!

– Григорий Фомич! – крикнул Шапошников. – Расстарайся насчет кофейку! А то этих научных трудов натощак не одолеть!

– Вы не завтракали? – удивилась Федька.

– Я только встал. У меня была бессонная ночь.

Сказал Шапошников об этом так, словно этой ночью случился бог весть какой праздник. Федька поняла по-своему: не иначе, в дом, где женщин не водится, одна все же забежала. Оставалось только порадоваться за живописца: ишь, какая рожа довольная!

– Тут жарче, чем в бане, – пожаловался Бориска.

– Ну так разденься. Мы дров не жалеем.

Бориска отодвинул книги, которыми был загроможден большой стол, и выложил листки с заметками.

– Вот, Дмитрий Иванович. Что есть батман – всем известно?

– Меня танцам не худо учили, – ответил живописец. – Дед, Царствие ему Небесное, хорошего француза нанял. Все помню – батман тандю, батман тандю жете, батман пурбат-три, батман фраппе…

Он перечислял, а Федька невольно показывала на ладонях эти несложные движения, с которых начинается урок.

– Ну вот, читаю, что получилось. «Батманы. Биения. Биения суть движения, производимые на воздухе одною ногою в то время, как тело расположено бывает на другой, они делают танец весьма блистательным, а особливо когда делаются без принуждения».

– Биения? Может, удары? – предложил Шапошников.

– Удары? – Бориска задумался. – Нет, ударить ногой – это пинка дать. А тут – изящно и на воздухе… тут – биения! А дальше – подробнее: «Должно, во-первых, знать, что лядвея и колено составляют и располагают сие движение: лядвея управляет бедрами в случае удаления или приближения, а колено своим сгибанием делает биение крестообразно, хотя бы то было впереди, хотя бы позади другой ноги».