Дарья Плещеева - Береговая стража

– Я ему велел – кровь из носу, всех за шитье усадить, а чтоб ты завтра был в новом, – похвастался Никитин. – Масленица! И у нас блины будут печь. Трофим привез пуд хорошей муки, да яиц корзину, да икры набрал всякой, а нам велено взять на Невском в хорошей лавке сыров французских и голландских. Но сперва поищем-ка мы одного человечка. Семена Званцева. Мы разведали, где живет купчиха Огурцова. Коли он у нее там в простынях запутался и выбраться не может – его счастье…

– Это верно. Пошли!

Купчиха жила богато – новый дом, у крыльца – дорогущие сани красного дерева. Санька даже малость позавидовал Сеньке-красавчику – вот кому о завтрашнем дне беспокоиться не надо.

– Небось поедут по Невскому кататься, – сказал Никитин. – Теперь всюду гулянья. Такими санями что ж не пощеголять.

Но из дому вышла только злодейски нарумяненная Огурцова с другой женщиной, одетой попроще. Очень быстро они сели в сани, и кучер, такой же краснощекий, как хозяйка, стал укутывать им ноги великолепной полстью из шкуры белого медведя – такие еще не всякому князю по карману.

Тут и появился человек в распахнутом армяке – именно армяке, какой ямщики поверх тулупов надевают. Откуда выбежал – ни Румянцев, ни даже глазастый Никитин не сообразили. Размахивая руками, этот человек кинулся к купчихе и схватил ее за руку с явным намерением вытащить из саней.

– Караул, режут! – завопили женщины.

– Имай вора! – подхватила баба-охтенка, что везла на санях кадушки со сметаной и маслом к чьему-то праздничному столу.

– Ахти, зарезал, зарезал! – прибавили какие-то соседки, разом выставясь из калитки. – Караул! Злодей купчиху режет!

– Нет, не дам! Врешь! Не дам! – выкрикивал яростный злодей, Огурцова же била его по голове, да била правильно – расквасила ему нос.

– Это он! Никитин, это он! Сенька! – заорал Румянцев, узнав в безумце товарища.

Кучер с разворота заехал красавчику в плечо, тот отлетел, но успел вцепиться в полсть и потащил ее за собой. Кучер под многоголосый женский визг рухнул на колени, чтобы измолотить Сеньку пудовыми кулаками. Но Сенька был ловок, как и полагается фигуранту. Он вскочил и, утирая лицо, понесся прочь. Армяк развевался чуть ли не во всю ширину улицы.

– Догоняй! – крикнул Никитин. – Ах, черт, был бы Пахомыч!

Но извозчик, которого нанимали помесячно, отсутствовал – возил кого-то другого из домочадцев.

Сенька знал местность, юркнул в переулок – только его и видели. Никитин с Санькой пробежались напрасно. Прохожие врали разное – да и как не врать, когда уже начали справлять Масленицу? Иной с самого утра и начал – чтобы к вечеру свалиться в блаженном беспамятстве под соседским забором. А когда вернулись к купчихину дому – то сани уже укатили.

– Ты точно видел у него в руке нож? – раз десять спросил Никитин.

– Нож не нож, а что-то было, – отвечал ошарашенный странным событием Санька.

– Пошли. Где-то ж он угомонится, пойдет шагом. Тут мы его и возьмем за бока.

Но красавчик Сенька, видно, наладился бежать быстрее орловского рысака до самой Пряжки и далее – по льду, мимо Кронштадта, мимо Аландских островов, прямиком в Швецию.

– Видать, и купчиха как-то в это дело впуталась, – такой вывод сделал мрачный Никитин. – Плохо, что нас обоих тут, у ее дома, видели, когда мы за ним погнались. Тут же и дворник купчихин стоял, и соседки. А надобно кого-то из ее слуг расспросить. Ну да ничего! Хоть что-то разведали.

Теперь Санька уже не сердился на странноватого бойкого человечка, ростом – двух аршин с тремя вершками. Он видел, что загадочные действия Никитина и Келлера все же направлены на поиски Глафириного убийцы. И мысленно поблагодарил Федьку – если бы она не уговорила остаться, то скитался бы теперь неведомо где, а статочно, сидел в застенке и отвечал на вопросы полицейских сыщиков.

После беготни по задворкам проснулся аппетит – да к тому ж оба знали, что их ждут блины. Еще порасспрашива-ли для очистки совести прохожих, не попадался ли детина в простонародном армяке и с окровавленной рожей. И тогда уж с чистой совестью поспешили домой. Поев, отправились в баню, чтобы в гостях у госпожи Лисицыной блистать не только дарованиями, но и чистотой.

– С тебя только аполлонов лепить, – завистливо сказал Никитин, оглядев голого Саньку. – Ну отчего это одним – все, а другим – ничего? Будь у меня твое сложение – да все дамы бы мне авансы делали, а я бы выбирал, как султан.

– Обещал же тебя свести с хорошей девкой! – напомнил Санька. – Только к нашим с пустым кошельком не суйся.

– А найди. Деньги-то у меня есть. Хотя… – Никитин закручинился. – Ох… хотелось бы, чтобы по любви…

– А сам-то хоть которую любишь?

– Есть одна, – признался Никитин. – Не то чтоб любил… Просто цену ей знаю. Умница, красавица, вдова. Верность мужу покойному блюдет – а коли нарушит, то уж точно не меня изберет…

– А ты за ней поволочись, как это делается, – принялся учить Санька. – Подарки дари, под окошком ходи…

– Нельзя. Теперь – нельзя, а потом – как Бог даст. Да мне бы до той поры, как Бог даст, хоть какую Матрену спроворить…

Его тоска была столько комична, что Санька расхохотался.

– Чего регочешь? Пошли блинами объедаться! – воскликнул Никитин. – А то Келлер, поди, все сожрет! Я его знаю, в нем много помещается! А потом под вечер я сюда Потапа отправлю. Дворня здешних домов уж точно от хозяев дозволение получит вечером гулять. Может, горничных нашей купчихи подбить на грех удастся. У нее там любимица, Настасья, а наш Потап – детина хоть куда.

Масленицу Санька начал отменно. Кабы знал, что наутро – в театр, на урок и на репетиции, то поостерегся бы брюхо набивать. А так, подзуживаемый Никитиным сцепился с Келлером: кто кого переест. Там же были Потап и Григорий Фомич, а вскоре приехал Жан.

– Давно не видались! – сказал он. – Ну, кто мне тут блинов с икоркой обещал? Сейчас покажу вам, как порядочный человек на Масленицу угощается!

И показал – переел Саньку с Келлером, да еще добавки запросил.

– Что господин Моська? – полюбопытствовал он, когда блины кончились, а новые, которые пеклись на кухне на четырех сковородках, еще не поспели. – Я вот что надумал – роман буду писать.

– Оперы были, переводы были, философские письма были, комедии были, оды были, романа еще не было, – заметил Келлер. – Мне прямо боязно с тобой рядом сидеть – ну как за эпитафии примешься? А какая эпитафия без покойника?

– Как же быть, когда мысли сами в голову влетают? Слушайте – это будет так! Сидит некто поздно вечером, пишет заказную оду, и тут окно отворяется и спускается луна – как в Мольеровом «Амфитрионе», только настоящая. А на ней сидит богиня Ночь. И велит сочинителю каждую ночь выходить на поиски приключений, возвращаться на рассвете и подвиги свои описывать.

– Бесплатно? – хором спросили Келлер и Никитин.

– Плата ему – назначен будет владетелем Сириуса.

– Да как же он туда попадет?

– А он и не попадет. На Сириус отправлена будет его перчатка. И вельможи, указы подписывая, будут ее почтительно на руку надевать!

– Ох, берегись, – отсмеявшись, сказал Никитин. – Этак ты, чего доброго, скоро и на монархию посягнешь.

– А как имя сочинителя? Изобрел? – полюбопытствовал Келлер. – Не Рифмокрад ли часом?

– Нет, Имя Рифмокрада навеки прилеплено к господину Княжнину. А мой герой, как и я, Мироброд.

– Зря ты Княжнина задираешь, – сказал на это Келлер. – Ты ведь не с ним рассоришься – ты из-за него и с театральной дирекцией рассоришься, и опера твоя ввек поставлена не будет. Ешь-ка лучше блины. Гляди, какую сметану Трофим раздобыл! Ее еще не всяким ножом разрежешь, так крепка и жирна.

Литературные споры Саньку мало волновали. Как всякий объевшийся человек, он хотел лечь и вытянуться в полный рост, а потом заснуть. А ведь к блинам еще полагались разнообразные водки.

Лежа, он вспомнил Федьку и позавидовал ей – она, поди, сразу после представления поехала с товарищами плясать в домашнем концерте, сидит в светском обществе, развлекается. Потом он догадался – да ведь она могла и вернуться. Хотел встать и потихоньку пробраться в ее комнатку – да тут-то и заснул.

Ему снился театр, снился какой-то никогда не существовавший балет, в котором фигурант Румянцев заменял внезапно уехавшего во Францию господина Лепика и танцевал партию Энея из «Покинутой Дидоны», но вместо дамы был Васька-Бес в юбках и шнуровании нимфы из «Бахуса и Ариадны». Когда же музыка смолкла и Санька вышел на середину, чтобы прокрутить пируэты, оказалось, что он босиком и вертеться не может, и нога также не вынимается «алескон» и не держится под прямым углом к тулову, а бессильно падает. Васька адски захохотал и убежал, разбрасывая по сцене румянцевские туфли – не менее двадцати пар.

На следующий день с утра Григорий Фомич отпаивал Потапа и Келлера огуречным рассолом, Жан играл на скрипке, а трезвый настолько, что тошно было, Никитин в гостиной учил попугая Цицерона, как выразился Келлер, гвардейскому лексикону.

Потом Санька и Никитин дождались извозчика Пахомыча и отправились к богатым лавкам на Невском – набирать конфектов, пастилы и прочего добра, любезного дамам и девицам. Пообедали в богатом трактире, оттуда заехали к волосочесу – освежить тупеи с буклями, вернулись домой, где у ворот уже ждал богатый экипаж, и тогда уж поехали к особняку Лисицыных.

Санька не был чересчур догадлив, не умел предчувствовать события. Но когда Лиза, в модной бархатной шубке на собольем меху, сопровождаемая музыкальной учительницей и чтицей, велела кучеру везти к Васильевым, какое-то беспокойство им овладело.

Вперед покатил экипаж Лисицыной, за ним – экипаж, присланный от господина Моськи. Через четверть часа они остановились на Итальянской.

– Отменный вечер проведем, – пообещала Лиза Саньке, который помог ей выйти из экипажа. – Тут все просто, по-домашнему, да веселье – не покупное, радушие искреннее. Здравствуй, Гаврилушка!

Это относилось к старому привратнику, который ответил глубоким поклоном.

– Ахти мне! – воскликнул Никитин. – Совсем забыл! Госпожа Голицына просила завезти ей свежий журнал для деток! Мне из Москвы журналы господина Новикова привозят, которые прилагаются к «Московским ведомостям», так она просила «Детское чтение для сердца и разума», для семейства своего.

Имя княгини Голицыной Саньку удивило, а о том, что Никитин в гости не пойдет, они условились заранее – надобно было, чтобы Лиза без смущения пленяла владельца заветного перстенька.

– Но вы можете приехать, выполнив сию комиссию, – сказала Лиза.

– Непременно постараюсь. Позвольте ручку!

И Никитин укатил в щегольском экипаже господина Моськи.

Санька вместе с Лизой и ее свитой вошел в теплый, прекрасно убранный дом, оказался в гостиной, где два кавалера уже развлекали трех девиц. Навстречу шла хозяйка, полноватая дама, не красавица, но с отменно доброй улыбкой. Она расцеловалась с Лизой, назвав ее любезной сестрицей, кивнула музыкальной учительнице и чтице.

– А что Марфинька? – спросила Лиза.

– Пошла на кухню – сама хотела присмотреть, как блины пекутся.

Саньку аж передернуло: опять блины? И он вообразил себе толстую девку, раскрасневшуюся от кухонного жара, и непременно в большом фартуке, заляпанном тестом. Но та, что несколько минут спустя вошла, потупив взгляд, в гостиную, была хороша, как юная Мадонна работы кого-то из итальянских мастеров, увиденная Санькой в Эрмитаже, перед представлением придворного балета с участием фигурантов Каменного театра.

На вид ей было лет шестнадцать. Она подошла к матери и к Лизе, позволила расцеловать себя в щеки, подняла взгляд, увидела Саньку и безмолвно спросила: кто ты таков и не собрался ли смутить мой покой?

– Да, да, да, – ответили ей Санькины глаза.

– Нет, нет, нет… Этого не будет, я этого не желаю, и матушка не велит.

– Ты хороша, как ангел небесный.

– Нет, нет, нет…

Марфинька отошла к гостьям, а Санька был вовлечен в светскую суету, и обласкан дамами, и преподнесен Лизой как истинный бриллиант, случайно найденный среди столичного сора. Но он все время искал взглядом девушку – а та ускользала, и от того делалась еще милее.

Откупщик Красовецкий не был особо смущен отказом, полученным от госпожи Васильевой. Он заявил о своих намерениях – этого для начала вполне довольно.

Красовецкий понимал, что редкая мать согласится отдать дочь за мужчину чуть ли не вчетверо старше, да еще девицу с замечательным приданым. Знал он также, что не слишком хорош собой, да и в родовитых семьях откупщиков не больно уважали. Но он себя уважал – начинал с грошей, был сидельцем в лавке и умом, хваткой достиг богатства.

Он был азартен, а в особенном состоянии, когда все идет в руки, и весел. Но он же терпелив – даже за карточным столом, и почтенные игроки его компании сравнивали его с котом, замершим в неподвижности у мышиной норки.