– Как вы это могли знать?

– Хм…

Пока Шапошников собирался ответить, Федьку осенило:

может, и привязанность к той девице у Саньки ненадолго? Мало ли, что собрался жениться? Однако его пылкая речь выдавала истинное чувство – таким своего избранника она еще не видела.

– Другая? – неожиданно спросил Шапошников.

– Да…

И Федька наконец заревела.

Шапошников не впервые видел женские слезы и знал, как с этой бедой управляться. Он обнял Федьку и пристроил ее голову на своем плече, он стал гладить девушку по спине, прекрасно понимая, что сейчас к ее отчаянию прибавится еще и нелепое чувство – жалость к самой себе. Но взрыв страстей не может быть длительным – на это он и рассчитывал.

Наконец он услышал невнятные слова:

– Ну чем, чем я перед ним провинилась? Что я делала не так?..

– Вы в Бога верите? – спросил Шапошников.

– Да…

– Когда родитель отнимает у дитяти игрушку, чтобы дать ему азбуку, стоит ли жалеть дитя?

– Стоит! – воскликнула упрямая Федька.

– Его нужно утешить и помочь ему собраться с силами. А если из жалости оставить игрушку – оно до двадцати лет будет ею забавляться…

– Румянцев не игрушка!

– Обычная девическая игрушка, друг мой, и поблагодарите Бога, что у вас ее более нет. Забрав это очаровательное создание, Бог даст вам кое-что получше. А будете хныкать – то и вымолите, пожалуй, обратно свою игрушку. Потратите на нее драгоценное время – и только. Недоверие к Богу – тяжкий грех. Я это на своей шкуре испытал. У меня Господь многое отнял – да потом многое дал.

– И вы утратили ту, кого любили? – недоверчиво спросила Федька.

– Ох, да как бы вам растолковать… Я в тот миг думал, будто утратил все. Вот как вы сейчас. И я был совершенно один. У вас подруги есть, должность в театре, у вас ремесло… Я один, и хуже того – на меня глядели с надеждой старые и больные люди, ждали от меня помощи, а я помочь не мог, я не знал, что завтра буду есть и найду ли кров, чтобы переночевать. К тому же вы приучены к труду и к скромной жизни, а я был избалованный барчук.

– Зачем вы говорите это? Хотите показать, что моя утрата гроша ломаного не стоит? – возмутилась Федька. – Да разве вы когда любили? Разве готовы были всем жертвовать ради любимого существа?

– Тогда мне казалось, что и любил, и готов… Да вы сядьте, – попросил Шапошников. – Сейчас найду платок.

Федька все же села на вышитую плоскую подушечку, приняла платок, вытерла глаза, но высморкаться постеснялась. Немного придя в себя, она вспомнила о своем замысле.

– Я твердо решилась, – сказала она. – Кто тот господин? Сможет ли он увезти меня из столицы?

– Не брак вам нужен, – ответил на это Шапошников. – По крайней мере теперь. Но вы на верном пути, вы правильно поняли свою задачу. Вам нужно совершить нечто – такое, что поставило бы между вами и Румянцевым неодолимую преграду. Уехать в Америку, скажем…

Федька ахнула – как он мог знать про Америку?

– А брак – брак подождет. Есть много мужчин, более достойных, чем ваш фигурант. И в вашей жизни еще будет танец под снегопадом…

– Вы видели?

– Да – я как раз возвращался домой и стоял на крыльце, вы меня не заметили. А вы полагали всю жизнь вот этак с ним проплясать?

– Да!

– Хотя в вашем случае как раз это было бы возможно. Вы же оба – фигуранты, целый день плясали бы, взявшись за руки…

– Мне только это и нужно для счастья… А он…

– А он влюбился в прехорошенькую девочку – ведь так? Да не хнычьте! Он и должен был в нее влюбиться! Ему – двадцать, а ей, поди, шестнадцать? Не в эту – так в другую! Он долго был пришпилен к подолу той дансерки, как бишь ее… Ну вот и…

– Нет! – от возмущения Федька даже вскочила.

– Ну и норов, кто бы мог подумать. Давно вы его любите?

– Давно… четыре года…

– Я знаю способ, как быстро выбить из вашей головы сей вздор. Хотите рискнуть?

– Да, – твердо сказала Федька.

– Ох, как в этом мире все некстати случается… Ну что же – раздевайтесь и ложитесь. Не бойтесь – это поможет. Именно сейчас, сгоряча. Согласны?

– Да!

Если бы кто час назад сказал Федьке, что она полезет в кровать к Шапошникову, то был бы назван дуроломом пустоголовым. Сейчас же она соображала очень странно – словно угодила в мир, где обычная человеческая логика бессильна, недействительна, и нужно приспосабливаться к иной. Невозмутимый Шапошников, который всегда казался ей странноватым, как раз был жителем того мира – возможно, сильфом, который, пролетая над Парижем, присаживается отдохнуть на колокольне.

– Но сперва мы должны поцеловаться. Я вам не противен? – спросил он.

Федька сдвинула брови, ее дыхание отяжелело – но не от страсти, а от недовольства. Треклятый живописец произнес слова, которым тут было не место. Это когда мужчина зовет девицу замуж, то деликатно спрашивает, не противен ли он ей.

– Нет, – сказала Федька.

Тогда Шапошников взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал сперва в висок.

Федька положила руки ему на грудь – ее вдруг обуяла неуверенность, и она хотела в любую минуту оттолкнуть живописца. Он, мужчина опытный, это понял и легонько похлопал ее по плечу – совсем по-приятельски, как Бориска Надеждин в пору их амурного баловства, когда уходил из ее комнаты.

И это воспоминание было совершенно некстати! Федька осознала, что история с Бориской была ошибкой – вот за это Господь и наказал. Сейчас же ей грозила другая – а более всего опасна была сумятица и околесица в собственной голове. От смятения чувств Федька попыталась высвободиться, но Шапошников не пускал.

– Пустите меня… На что вам такая уродина?

– Вот это прелестно! – воскликнул Шапошников. – Для старого унылого бобыля вы, значит, уродина? А для молодого красивого вертопраха – нет? Вот образчик дамской логики!

Его веселый голос словно делал знак: сударыня, со мной ты безопасна.

– Я думала, он ко мне привык, – помолчав, призналась Федька; из объятия она, впрочем, больше не вырывалась.

– Мужчины к этому не привыкают, разве что те, кому деваться некуда. Случается, что ради денег…

– Ради денег?..

– Так вышло, что я знаю, кто та девица. Она не только хороша собой, но и очень богата. Хорошеньких-то и у вас в береговой страже довольно. Мне помощник сказывал – подружка ваша, девица Тихонова, просто красавица. И по годам, сдается, господину Румянцеву подходит.

– Да, Малаша очень хороша, да она другого любит. А та?..

– Та девица? Просто богатая невеста, без особых дарований. Единственная дочка у матери. У них дом в Итальянской, свой выезд, дворовые люди. Ей действительно шестнадцать лет, звать Марфой. Но дело не в ней. Когда встречаются два юных и глуповатых существа – естественно, им хочется целоваться… Скорей всего, эту девицу за вашего красавца не отдадут. Побегает за ней, побегает – и перестанет. Может, даже приползет к вам, как побитый пес, чтобы приласкали и утешили. А потом воспрянет духом – и ударится в новые проказы.

Федька ничего не ответила. Она, конечно, лучше знала Саньку, чем Шапошников. Главным его грехом пока что была молодость – оттого и оказался в постели у Анюты, оттого и тосковал по Глафире, а потом вдруг влюбился в Марфиньку. Однако Федька полагала, что он способен на привязанность, а что еще нужно в супружестве?

– Ему двадцать лет, и он еще лет пять будет порхать мотыльком, – преспокойно продолжал Шапошников. – И при этом принимать ваши заботы как должное. А потом он вдруг поумнеет и найдет себе супругу с неплохим, по его возможностям, приданым. Скажем, с домишкой в Коломне, с хозяйством, с огородом и коровой, может, с полудюжиной людишек. Вам через пять лет будет уже многовато… а сколько?

– Не ваша печаль.

И опять крепкая ладонь похлопала Федьку по плечу – с каким-то комическим пониманием. Но Федька уже передумала целоваться с живописцем. Она отвернулась.

Шапошников говорил правду – да только от такой правды хотелось выйти на Фонтанку и прыгнуть в прорубь. «Любовь твоего красавчика продается и покупается», – вот что сказал Шапошников. Вряд ли Санька погнался за приданым Марфиньки – но ведь прекрасно о нем знал и помнил! Продается и покупается…

– Что вы задумали? – вдруг спросил Шапошников.

– Задумала разжиться приданым.

– Ого! А как?

– Не знаю. Но деньги у меня будут.

– Воровать, что ли, пойдете?

– Не знаю. Может быть.

Федька не понимала, что с ней происходит, однако хорошей такую перемену и лучший друг не назвал бы. Она ощущала себя деревцем, которое еще сутки назад было покрыто цветами, и вдруг налетел вихрь, унес лепестки, остались голые ветки и ствол. Но этот вихрь покрыл кору деревца льдом, а лед – отполировал так, что каждая ветвь обратилась в двуострое тонкое лезвие. И это случилось сейчас, только что.

Федька высвободилась из неласкового объятия Шапошникова и встала.

– Куда вы? – спросил он.

– Не знаю. Переночую у вас. Дмитрий Иванович, вы человек светский – может, кому нужна в дом учительница танцев?

– Ясно. Вы полагаете, что этак заработаете больше, чем в театре, и за пять лет скопите приданое.

– Скоплю быстрее.

– Не та должность.

– Мне нужны знакомства. Если будет другой способ получить деньги – пропади они пропадом, эти танцы.

– Ого… С вами лучше не ссориться.

– Если вы можете мне помочь – то помогите, а если нет – заплатите, сколько вы мне должны, и расстанемся.

Оставаться в доме, где живет Санька, она не желала. Переночевать – и уйти, даже не попытавшись с ним увидеться.

Шапошников прошелся по комнате.

– Я вас не отпущу, – сказал он. – Вы понаделаете глупостей. И денег не заработаете, и жизнь себе испортите. Но я предлагаю вам должность, которая принесет деньги. Служить вы будете мне и еще одному господину. Коли все пойдет, как надобно, вы сколотите себе приданое быстрее, чем за пять лет.

– Что за должность?

– Сильф. Или, точнее, сильфида.

Федька вспомнила письма, найденные в рабочей комнате.

– Я не умею летать, разве что на «глуаре».

– И не придется. А что вы умеете кроме кабриолей и антраша?

– Ничего. Но я научусь.

– Писать?

Федька посмотрела на Шапошникова с негодованием:

да, береговая стража грамотностью не блещет, но тот же бездельник Петрушка в состоянии записочку изготовить, Малаша с Анисьей записывают в тетрадки хозяйственные сведения: как испечь царские блины или отбелить простыни. Несколько мгновений спустя она сообразила: речь о письмах сильфов, пролетавших над Парижем и присевших на колокольне.

– Я трагедию, как господин Княжнин, не напишу, но могу изложить связно… мысли или приключения… только чтобы запятые потом кто-нибудь расставил.

– А мужской костюм носить доводилось?

– Доводилось. Я еще в школе часто за кавалера танцевала. И в театре случалось, как раз сегодня была кавалером в свите Париса.

– Вот и славно, – сказал Шапошников. – Вы не спросили о деньгах. Поскольку вы ради этой службы, возможно, оставите театр и танцевальную карьеру – скорее всего, на время, но коли пожелаете, то навсегда, – то платить вам менее, чем вы получаете в береговой страже, я не могу. Вы будете получать сперва сорок рублей в месяц, потом – прибавки, коли будете усердны. Жить – у меня, в палевой комнате. Дом настолько велик и бестолков, что вы можете месяцами не встречаться с господином Румянцевым – разве что сами пойдете его искать.

– Я хочу задаток.

– Извольте. Двадцати рублей довольно?

– Да.

– В Великий пост театр закрыт, и вы сможете служить нам без помех. Еще – вам доводилось ездить верхом?

– Нет.

– Лошадей боитесь?

– А чего их бояться?

– Отлично. Теперь – последнее. Вот тут у меня в поставце ром. Выпейте чарку. И ступайте спать. Он уложит вас с непривычки наповал. Утром же – извольте в рабочую комнату. В этом для вас ничего не изменилось.

Ну, разумеется, подумала Федька, хоть все гори синим пламенем, а для него важнее всего на свете – картина! Но насчет рома он, похоже, прав. Это средство должно помочь. Пусть Шапошников видит в ней говорящую фигуру с полной головой вздора, пригодную только для возлежания на топчане в голом виде, – начхать! Лишь бы только дал способ заработать приданое.

– Где ваш ром? – спросила Федька.

Напиток был ароматен, и она чуть было не выхлестала большую чарку залпом.

– Стойте, стойте, – удержал Федькину руку живописец. – Возьмите с собой, а то до постели не дойдете. Эта отрава бьет по ногам. Придется вам ночевать в коридоре на полу, как таракану. И знайте – вы приняли верное решение. Приданое у вас будет.

– Благодарю, – ответила она.

Шапошников улыбнулся. Федька увидела ту многообещающую прореху меж передними зубами. Странно, подумала она, вот амурной пылкости-то и не было – погладил, как кошку или моську. То есть совершенно никакой пылкости. Как же он собирался проказничать в постели?