Дарья Плещеева - Береговая стража

– Ей по ремеслу положено льстить, – сказал Дальновид. – А ты, когда намажешься и при свечах, можешь нравиться. Сейчас ты привлекательна.

– Так мне теперь только при свечах и жить? – огрызнулась Федька.

– Искусство требует жертв, – и Дальновид перешел на немецкую речь.

Гросманша на просьбу показать тех, кто в двух дальних комнатках развлекается с девицами, ответила сердито – не для того к ней приходят господа, чтобы их разглядывали.

Дальновид подмигнул Федьке с Потапом и пошел в атаку. Он уселся рядом со сводней на канапе, стал хватать ее за ручки, заглядывать в глазки и нести какую-то сладостную немецкую ахинею. Гросманша смеялась и отбивалась, но не слишком сурово. Потап потянул Федьку в сторонку.

– Я тут бывал, я знаю, – шепнул он. – Идем смотреть…

Они тихонько вышли в коридор, такой узкий, что Потаповы плечищи там не помещались.

За первой дверью, им распахнутой, баловался с двумя девицами невероятный толстяк – отродясь Федька не видывала такого гигантского голого брюха. За второй на двух кроватях резвились две парочки, и девицы взвизгнули, увидев суровую Потапову физиономию где-то на высоте потолка и фонарь в высоко взнесенной руке.

– Гляди, сударыня, – сказал Потап.

Федька встала на пороге – и тут же зажмурилась.

– Никого не признаешь?

Где-то далеко в воображаемом мире явился сундук, вроде тех, с которыми путешествуют из Парижа в Санкт-Петербург, набив их модными платьями. Крышка откинулась, из сундукова нутра хлынул свет, ударили в разные стороны лучи от бриллиантовых граней, и стало ясно: это – приданое.

Федька открыла глаза и посмотрела на возмущенных мужчин.

– Нет, никого…

– Пошли.

Их проводила возмущенная ругань опомнившихся любовников.

В коридорчике Потап почесал в затылке.

– Может, еще в светлице кто прячется? Идем в разведку. Где тут у нее лестница?

Но туда выбираться не пришлось – сверху брел кто-то, неуверенно ставя ноги. Сперва Федька увидела босые ступни, потом – голые икры и колени, подол рубахи… Наконец явилось и лицо.

– Пресвятая Богородица! Сенька! – воскликнула Федька.

– Званцев? – уточнил Потап.

– Званцев! Сенька, ты что тут делаешь?!

– Не шуми, – одернул Федьку Потап. – Видишь – ни черта не соображает. Основательно назюзюкался. Ну, слава те Господи, сыскали. Теперь его надобно одеть и увезти.

– Сенька, Сенька! – Федька изо всех сил встряхнула собрата по береговой страже, но Потап был прав – красавчик выпил больше, чем позволяла натура, хотя и меньше, чем требовала душа.

– Я выведу его на морозец, потычу харей в сугроб, а ты снеси сверху его штаны и что там найдется. Завернем в мой тулуп, с ветерком доставим к господину Световиду.

– Вот дурак! – сердито сказала Федька и пошла наверх. Там действительно оказалась крошечная комнатка, в которой одна кровать и помещалась. На кровати спала кверху задом девица пышного сложения – костлявых Гросманша не держала, сама она тоже была весьма аппетитна.

Федька на ощупь нашла и штаны, и жилет, но под кровать за чулками и башмаками не полезла. Когда она спустилась, Сенька уже что-то бормотал, уже руками махал, пытаясь ударить Потапа.

– Ну-кось, я его держу, а ты ему ногу задирай да в штанину встромляй! – велел Потап.

Сенька влезать в штаны не желал, брыкался. За это получил от Потапа умеренный подзатыльник. Обидевшись, Сенька расслабился и повис в потаповых объятиях, как толстый жгут мокрого холста. Кое-как Федька натянула на него штаны и заправила в них рубаху.

– Довольно с него, – сказал Потап. – Не то до утра провозимся. Везти-то недалеко – чай, до смерти не замерзнет.

И тут раздался хохот – такой, что Федька ойкнула. Люди так адски не смеются – это она твердо знала. Следом добавился возмущенный женский голос – он выкрикивал немецкие слова, и не требовалось переводчика, чтобы уразуметь – женщина кроет кого-то в хвост и в гриву.

– Опять бед натворил! – воскликнул Потап.

Но когда он, одной рукой прижимая к себе Сеньку, другой распахнул дверь в горницу и увидел беду, то захохотал еще пуще – басом, да таким, что хоть приглашай в театр за сценой гром небесный представлять.

А было вот что. Гросманша, имея от роду не более сорока пяти лет, еще могла нравиться. Оставшись с ней наедине, Дальновид тут же предложил ей слиться в страсти. Она, зная, что времени у него мало, назначила приемлемую цену – четыре рубля. Он согласился и, чтобы не терять ни минуты на барахтанье в объятиях, попросту развернул Гросманшу спиной к себе и нагнул над канапе, а она уперлась руками в спинку. Тут же он задрал многослойные юбки, быстро изготовился к атаке и радостно устремился вперед.

Но канапе, как и полагается, стояло у стены, на которой висели акварельки и гравюрки в рамочках. Вид этой стены, а также вид пышных округлостей немки как-то странно подействовали на Дальновидову память. Возникли вирши, сразу же преобразовались, совпали с ритмом первых движений, удержаться не было сил. И тогда, когда бы лучше помолчать, он заговорил:

Стоит телесно,

К стене примкнуто,

Звучит прелестно,

Быв кляпом ткнуто!

Все это было настолько нелепо, что Дальновид не выдержал и захохотал во всю глотку. А Гросманша, не поняв, в чем дело, решила, что показалась кавалеру смешной, и возмутилась так, словно ей за честный труд ни гроша не заплатили.

Федька, сунувшись в комнату вслед за здоровяком, ахнула и отскочила. Потап, отступив в коридор, захлопнул дверь.

– А чего ж ты хотела, сударыня? – отгрохотав, осведомился Потап. – Мы, чай, не в святую обитель пришли. Ну, помогай вытаскивать дурня.

На крыльце он поднял босого Сеньку, укутанного в тулуп, на руки и бегом донес до санок.

– Гони, брат, – сказал извозчику, когда следом прыгнула Федька. – А господин Никитин сам прибежит, ему полезно по морозцу побегать!

Но Дальновиду после Потапова вторжения было уже не до амурных утех. Он успел задержать сани и тоже туда повалился, обхватил Федьку.

– Вот как тяжко нашему брату кавалеру приходится, – горестно сказал он ей.

Федька промолчала. Добывание приданого уже казалось ей каким-то дурным сном – вроде того бреда после чарки крепчайшего рома.

– Ги-и-ись! – заорал извозчик Пахомыч, хотя на ночной улице беречься и шарахаться было некому. Сани понеслись – и Федька подумала, что такой дивной ночью, под снегом, лучше бы ей кататься в обнимку не с Дальновидом.

Потом была забота – втащить в дом малость протрезвевшего и испуганного Сеньку. Его доставили в гостиную, выдали вместо Потапова тулупа большой шлафрок на вате, мало чем поменьше потапова тулупа, пригодного для путешествия в Сибирь.

В комнату, где возились с Сенькой-красавчиком, вошел Световид, сопровождаемый Выспрепаром. Он откуда-то приехал и раздевался на ходу.

Федька никогда не видела его в таком наряде – в модном парике, в отлично сшитом фраке. Шапошников-Световид выглядел весьма достойным кавалером, хотя красавцем его бы никто не назвал. Именно сейчас Федька разглядела его повадку – человека из хорошего общества, которого учили толковые наставники, который держится с достоинством и движется непринужденно.

Первым делом Световид приказал Никитину утром отправиться на поиски стрелы.

– Должна быть, – сказал он. – Коли наш сокол ясный там застрял в силках, то Миловида захочет про то отписать. Чего-то мы, видать, не предусмотрели…

– Вот Званцев, – Дальновид указал на Сеньку-красавчика. – Как искали! Я себя в жертву принес! Слушай…

И Федьке пришлось узнать о своих странствиях по кабакам в литературном переложении, в котором гротеск легко перерастал в патетику и правда служила незримым основанием для развесистого вымысла.

– Вот славно! – воскликнул Световид, выслушав донесение. – Изловили молодца! Теперь видишь, Фадетта, что мы бы без тебя не управились, ты одна его в лицо знала. В деле поимки этого бездельника стала главной.

Выспрепар принес ковш огуречного рассола и заставил Сеньку сделать несколько глотков.

– Оставьте меня, ироды, – совсем внятно сказал красавчик.

– Иродами нас назвал – значит, соображает! – обрадовался Дальновид.

– Ты, Званцев, отчего в театре столько времени не был? – очень строго спросил Световид. – Где пропадал? И как у сводни оказался? У тебя ж невеста есть, госпожа Огурцова, чего по девкам бегать вздумал?

– Какая она мне невеста?! – вдруг заорал Сенька. – Сука она, курва! Ничего, ничего! Отольются мышке кошкины слезки… тьфу!.. Не так!

– Гляди ты, ожил, – заметил Выспрепар. – И с чего ты, кавалер, так ее вдруг невзлюбил? Чем не угодила?

– Сука, – повторил Сенька. – Как амуриться – так я хорош, а под венец – с дворянином! А мне – сто рублей отступного и пинком под гузно! А я ее, курву, три года без устали тешил и ярил!

– С того и запил? – уточнил Световид. – С того и все сто рублей на девок протратил?

– Эх… – ответил Сенька и махнул рукой.

– Все совпало, – сказал Световид, повернувшись к Федьке. – По тому адресу, что ты раздобыла, я человека посылал, и он мне доложил, что Огурцова вздумала знатной барыней стать. К ней посватался отставной пехотный майор, весь в долгах, но роду почтенного. Она и решила для будущих деток дворянство приобресть. Разумная особа, что и говорить. Что, братцы сильфы, будем сейчас терзать несчастного или дадим проспаться?

– Покажем ему нашего страдальца и отправим сразу в кровать, – посоветовал Выспрепар. – Не то он нам спьяну такого наврет – не расхлебаем.

– Ну, хорошо, Потап Ильич, помоги ему, – велел Световид и первый вышел из гостиной.

– Сударыня, – наигалантнейше сказал Федьке Дальновид, пропуская перед собой. Затем он придержал дверь, пока Потап протаскивал Сеньку.

Вся компания собралась в комнате, где лежал раненый. Он уже приходил в сознание, но ненадолго. Сейчас как будто спал. Григорий Фомич принес двусвечник. Выспрепар осветил бледное лицо раненого, а Дальновид спросил:

– Ну что, узнаешь?

– Как не узнать, это ж Егорка Волчок…

– Слава те, Господи! – с чувством произнес Выспрепар. – Теперь хоть понятно, кого вы с Потапом притащили.

– И кто таков Егорка Волчок? – полюбопытствовал Световид.

– Да кто… наш человек, из фигурантов…

– Нет у нас такого! – вмешалась Федька.

– Был… – тут вдруг на Сеньку снизошло просветление, а может, спермацетовые свечи способствовали узнаванию: – Бянкина, ты, что ли?

– Главное – что признал, – сказал Световид. – Вот ниточка, ведущая к убийству, и не дай бог, чтобы порвалась. Теперь, сильфы, мы переходим на военное положение. Волчка охранять. Этого чувствительного любовника не выпускать. Сдается, завтра мы узнаем, кто приказал убить Глафиру Степанову, и как это удалось сделать. Кстати – Григорий Фомич, Румянцев не давал о себе знать?

– Нет, сударь.

– Не нравится мне это, – заметил Дальновид. – Не могла его прелестница до утра у себя оставить, даже если бы пожелала.

Федька открыла было рот – спросить: кто?!

Это не могла быть Анюта – той хватало сейчас забот из-за откупщика, и рисковать она бы ни за какие коврижки не стала. Это не могла быть Марфинька Васильева – девушка из богатого дома никогда одна не остается, а подкупать девок она в шестнадцать лет вряд ли выучилась. Так кто же?

– Ясно же, кто приказал – братья Ухтомские, вот и Мироброд в письме про то написал, – напомнил Выспрепар.

– Ухтомские ли? – спросил шустрый Дальновид. – Слишком явно тянется дорожка к этим господам. Проверять надобно, братцы сильфы, каждое слово проверять! И даже коли Ухтомские – не может быть, чтобы гвардейцы, офицеры, сами до того додумались!

– Уведи этого пьяного селадона, Григорий Фомич, он стоя спит, – сказал Световид, словно бы не слыша товарищей. – Ну, Фадетта, каково?

– Отлично, Световид, – упрямо вздернув подбородок, отвечала Федька. Она не имела права показать, что обеспокоена еще одной женщиной, вклинившейся между ней и Румянцевым.

– Отлично, – согласился он.

Лиза следила за развитием событий и тихо радовалась. Девки исправно доносили о занятиях супруга. И о том, что явился с докладом Матвеич, тоже сообщили. Лиза знала, что Матвеичу велено купить зелье, вроде знаменитой «аквы тофаны», которое отправляет людей на тот свет. Ей очень хотелось знать подробности, и потому она воспользовалась чуланчиком, примыкавшим к кабинету, где загодя, несколько лет назад, была проделана в стене дырка. Чуланчик она посещала редко, обычно все необходимое муж сам выбалтывал. После того, как неизвестные благодетели спасли убийцу Глафиры Степановой, за мужем нужен глаз да глаз: ну как сделает опасную глупость? Да и за Матвеичем также.

– Передано вместе с задатком, – говорил незримый Матвеич. – Баба там жадная, да ей и Полкашка много чего наобещал, а он, хоть страшнее, чем смертный грех, малый речистый. Одно плохо – зелье-то Волчок добывал, а где он, что с ним, – неведомо. Так-то, добрый барин. Хорошо, коли он уже преставился и все, что знает, с собой на тот свет поволок. А прочее – как задумывали.