– Давайте наконец изменим дефиницию, – пылко предложил Дальновид. – Убить Степанову приказал не господин Лисицын. Убить Степанову приказало семейство Лисицыных! Тогда нам сразу станет легче и удобнее…

Федька ничего не понимала и на всякий случай молчала.

– Нет, – сказал Световид. – Это невозможно. И хватит об этом.

– Вот что – если тот, кто убил дансерку, хочет навести свет на мысль, будто это сделали Ухтомские, то он озаботится уликами. Давай побьемся об заклад? – предложил Дальновид. – Не позднее, как на первой неделе поста явятся улики, управа благочиния возьмет след, ведущий к Ухтомским! И улики будут им поднесены на тарелочке севрского фарфора с амурной картиночкой!

– Господа! – вдруг закричала Федька. – А что же Шляпкин? Коли он дружил с Волчком и пропал – так, может, и его порешили?

– Фадетта права! – воскликнул Дальновид. – До сей поры мы не могли понять, замешан ли Шляпкин в эту историю, а теперь ясно – замешан! Надобно его искать, да поживее!

– Кого можно о нем расспросить, Фадетта?

Бянкина задумалась. И вдруг вспомнила.

– Васька-Бес! Да только он ничего не скажет!

– Как это – не скажет? – удивился Выспрепар. – Немой он, что ли?

Федька рассказала, как ночью Васька отогнал от нее преследователя и заявил, что доносчиком не был и не будет.

– Занятный герой, – сказал Световид. – Каких только чудаков не поставляет миру береговая стража…

– Он не знает, что Волчок опасно ранен. Если узнает – может, перестанет корчить из себя древнего римлянина? – спросил Дальновид. – И, сдается, прозвучала фамилия машиниста Платова. Кто-то из нас мог бы сегодня к нему сходить.

– Платов лежит без чувств, – вдруг заговорил Сенька. – Он же пьет, как лошадь. А вчера все были пьяны.

– Ты с ним ладишь? Коли да – сходи к нему, авось что узнаешь и про Волчка, и про Шляпкина, – велел красавчику Сеньке Световид. – Все равно у тебя сейчас иных дел нет. Прогуляйся по холоду, из тебя остатки хмеля выдует. Ступай.

Сенька посмотрел на Федьку – что означают такие приказы и надо ли повиноваться?

– Ступай, ступай, – подтвердила Федька. – Да про Шляпкина расспроси поточнее! А то я тебя знаю…

– Расспрошу.

– Что-то не внушает мне доверия сей красавец, – вдруг сказал Выспрепар. – Где наш Потап?

– Точно! – закричал Дальновид, выскочил из комнаты и поскакал по коридору с воплями: – Потап Ильич! Потап Ильич!

Потом Потап увел Сеньку, а Дальновид, любитель всюду сунуть нос, полюбопытствовал, что за неприязнь между красавчиком и Шляпкиным.

– Да вроде Шляпкин ему туфли изнутри клеем мазал, а он потом Шляпкину пряжки попортил – тот моряцкий танец плясал, правая туфля с ноги сорвалась и в партер улетела, смеху было! – Федька невольно засмеялась, вспомнив тот вечер, когда спектакль не задался – все скользили, падали, Ванюша Вальберх, отменный танцовщик, и тот налетел задом на колонну, да так, что рухнула она поперек сцены.

– Экие у вас нравы, как у детишек, – проворчал Выспрепар.

– Дети и есть, – ответил Световид. – Коли актер не дитя, то в театре ему делать нечего.

Федька недовольно отвернулась. Опять Световид явил свое высокомерие!

Говорить ему прямо о том, что с людьми так обращаться нельзя, она не стала. Но, когда сильфы разлетелись по делам, она удержала Дальновида. В маленьком, шустром, языкастом человечке она угадала родственную душу – и ему пришлось в жизни наслушаться пакостей, и он, поди, знал, что такое безответная любовь. Из всех сильфов этот ей понравился больше прочих.

– Он хоть о ком-то в жизни сказал доброе слово? – прямо спросила Федька. – Или всех язвит, как аспид какой?

– Он человек причудливый, – сказал Дальновид. – Плакаться ему на свои беды бесполезно. Он и не дослушает твоих иеремиад, пойдет прочь. Помогает людям тогда, когда сам сочтет нужным. Вот меня он подобрал пьяного в зюзю на Смоленском кладбище. Я, статочно, шел туда помирать и провалился в могилу. Что он в тех краях делал в поздний час – не знаю и никогда не узнаю. Из могилы он меня вытащил, а я в благодарность изругал его матерно. Это ему, видать, понравилось.

– По нему петровская Кунсткамера плачет, – брякнула Федька.

– Он засмеялся и повел меня с кладбища прочь. Проснулся я в его доме – он тогда на Васильевском снимал комнатку. Зная, что пьяные ведут себя бессознательно и пошло, он постелил мне на полу старую рогожку. Потом раздобыл для меня капустного рассолу. И тогда я ему сказал: живу, прости Господи, как последняя скотина, а ведь за мое ученье деньги плачены, знаю немецкий и французский, по-аглицки могу изъясняться, пишу складно. Он мне: это оттого, что ты никому не нужен. Я ему: и подавно не нужен, девки только за деньги дают… А он мне: на девках свет клином не сошелся, хочешь быть моим другом? Я ему: как так? Он мне: а так, с сего дня. И подружились.

– Это он тебя от водки отвадил?

– Как он мог отвадить? – удивился Дальновид. – Он же не знахарь. Я сам стал искать способа вылечиться. И вот – сыскал. Заговорили меня. А он потом объяснил – в молодости попал в беду, вчера еще был богат, сегодня – ни гроша.

– Проигрался?

– Нет, там другое. Там – куда хуже. И вот он решил – с голоду не помру, ремесло в руках есть, но вкладывать душу в добывание денег не стану, а первым делом заведу друзей. Будут друзья – будет и все прочее. Заводил он их, надо сказать, тоже диковинно. Он – полуночник, любит шастать в потемках. Как-то набрел на девицу – сидит под забором в лопухах и рыдает. Оказалось – она с любовником своим сговорилась бежать из дому, чтобы повенчаться, а родители были настороже – тут же снарядили погоню. Догнали их, началась свалка, она побежала, куда глаза глядят. И вот – сидит, не знает, жив ли любовник, как быть, куда идти. Световид ее привел к себе, расспросил, наутро пошел отыскивать того любовника. С большим трудом на третий день отыскал. И чуть ли не сам их повенчал, на свадьбе был за посаженного отца. С тем новобрачным он тоже подружился, стали – не разлей вода. Но тому не повезло – умер, оставил молодую вдову.

– От чего умер?

– В утробе сделалось воспаление. Брюхо вздулось, рвота вонючая, горячка, бред – немца доктора позвали, он только рукой махнул. Сказывал, помочь невозможно, три дня промучается – и все. А вдове Световид потом сказал – будешь мне сестра. И она его полюбила… на все для него готова… А она, Фадетта, она… вот коли бы нарочно собрать все качества лучшей в мире жены, так это и будет она…

– Ты ее любишь? – догадалась Федька.

– Нет. Как я могу любить? Засмеют! У меня не осталось того органа, которым любят, Фадетта. Тот, которым девок пользуют, есть, а которым любят… Я ж избегался, вашей сестры столько перепробовал, да не по любви – какая там любовь по рублю… А от таких похождений в душе что-то умирает и отсыхает, как ветка от дерева. Что я могу ей дать? Да ничего! Имя-то у меня к нежностям располагает, Романом окрестили, и душа, может, нежная, да только покрылась корявой коркой. А с Выспрепаром он познакомился в типографии. Тоже какая-то история была, но о ней оба молчат. Григория Фомича приютил – так даже сперва от полиции прятал. Григорий Фомич служил в богатом доме, а там случилась кража, подумали на него. Потом все открылось – Световид с Выспрепаром догадались, где украденное искать, и они вора чуть ли не за руку поймали. Хозяин умолял Григория Фомича вернуться, он – ни в какую. Сказал – буду там жить, где мою верность и преданность ценят. Что было с Потапом… тоже ведь что-то было… Еще Андронушка, он в полку помощником лекаря был, в бою ногу оторвало, когда прусского короля воевали. Световид его замерзавшего в снегу откопал. Сказывал – идет поздно вечером мимо Покровского храма, слышит – в сугробе шебуршит кто-то, прислушался – а там человек псалмы наизусть бормочет, как над покойником. Андронушка тихий, сидит себе в каморочке и штопает нам всем чулки, но коли кто заболеет – с того света вытащит. Сейчас вот с раненым день и ночь возился. Кухарку, Секлетею, пригрел – но тут оплошал, Секлетея замуж хотела и перед всеми хвостом вертела, пришлось выгнать.

– Так что ж плохого, если женщина хочет быть замужем? – спросила Федька. – Этот ваш господин Световид не понимает любви, вот и злится на тех, кто любит…

– Он не злится.

– Ну, не злится… Он их презирает! Глядит на них свысока! Я-де страстей лишен, а вы – дурачье!

– Эх… – вздохнул Дальновид. – Тут я ничего объяснять не стану, потом сама догадаешься. Или вот Жан, Мироброд. За него Световид боится – парнишка талантлив, как бес, работать может сутками, а обидчив без меры. Его сам Княжнин пригрел, наш российский Расин, а супруга княжнинская, самого Сумарокова старшая дочь, над ним подшутила. Она особа спесивая и убежденная в непогрешимости. Жан тогда перевел либретто оперы Паизиелло «Инфанта Заморы» и был безмерно горд, что театральная дирекция приняла его перевод. Настолько горд, что менее всего беспокоился о деньгах. Он полагал, что это – первая ступенька на лестнице славы, а деньги придут, скажем, на десятой. И вот как-то госпожа Княжнина возьми да спроси его, много ли он получил за перевод. Ему бы отшутиться или соврать, а он, непонятно зачем, брякнул правду: дали, мол, свободный вход в партер, в рублевые места. Она полюбопытствовала, часто ли пользовался сим правом. И он опять же правдиво отвечал: да раз пять. Тут она засмеялась и говорит: «Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей!» Ну, мало ли что дама ляпнет не подумавши? Так он на все семейство озлился, памфлеты стал писать, – это на благодетеля своего!

– Экая глупость! – удивилась Федька.

– Глупость, да. Таланту у него – на троих, а вздумал корчить из себя либертина, чуть ли не развратника, это и восемнадцати лет на свете не прожив. Но коли что делает – всей душой отдается, хоть бы той же музыке. Когда он предложил Световиду выпускать «Кабалистическую почту», а тот сообразил, как из нее извлечь прок, и нашел покровителя этой затее, Жан взялся переводить высокоумные письма маркиза д’Аржана для журнала, но с ними вышла странная история. Когда он показал переводы Световиду, про маркиза ни слова не сказал. Световид спросил: сам, что ли, столь философски мыслишь? Жан как-то так высказался, что все поняли: мыслит сам. А про маркиза докопался Выспрепар, он ведь и сам отличный переводчик. Ну, понятно, кому ж не хочется славы и похвалы? Ты вот тоже, поди, мечтаешь стать первой дансеркой.

– Кабы в дансерки производили за мастерство, то стала бы. А у меня рябая рожа и нет покровителя, – прямо сказала Федька.

– Погоди, довершим начатое дело – Световид твоим покровителем станет, – пообещал Дальновид. – Ты ему понравилась. И амурных услуг не попросит. Он выше этого!

– Ой… – ответила Федька, вдруг заметив, что в дверях стоит Световид и с любопытством слушает приятеля.

– Мы с Миробродом оба либертины, – сказал Шапошников, – но я практический, а он – теоретический. Ему приятно рассуждать и писать о колебаниях любовного барометра – вверх-вниз, а я свой барометр в дело пускаю реже, чем хотелось бы. Но тебе, сударыня, этого опасаться не стоит. Хотя я и приглашаю на прогулку, которая иным барыням показалась бы предосудительной. Мы будем вдвоем – и в лесу.

– Тех барынь отправить бы зимой в лес амуриться! – встрял Дальновид, немного смущенный.

– Иных любителей и стужа не испугает, – усмехнулся Световид. – Обувай сапоги, сударыня, надевай полушубок. Тебя ждет кое-что занятное.

– Сейчас буду, – холодно отвечала Федька и ушла в палевую комнатку.

Она собралась очень быстро и вышла на крыльцо.

– Сюда! – крикнул Световид.

Он, также в полушубке, ждал, сидя в санях у распахнутой калитки.

– Садись, Фадетта, у нас немного времени.

Кучер Пахомыч хлопнул длинными вожжами по конскому крупу, сани выкатили из ворот, понеслись в сторону Коломны; не доезжая, своротили налево, миновали матросские казармы, пересекли по льду Фонтанку там, где строился новый мост, и покатили дальше; остановились у шлагбаума, означавшего границу города, оставили слева какое-то жалкое селение, выехали Петергофской дорогой в поля, потом – в лес, и все – на юг, на юг…

Световид молчал, глядел прямо перед собой.

– Куда ты везешь меня, сударь? – спросила Санька.

– Хочу поглядеть, на что ты способна. Испугаешься ли – или блеснешь мужеством.

Федька отвернулась. Ей уже давно не нравилось, как Световид распоряжается чужим временем и даже чужими судьбами.

Наконец сани выкатили на открытое место, и более того – Федька увидела перед собой парковую ограду и вдали, сквозь голые черные ветки, дворец.

– Что это? – невольно спросила она.

– Стрельня. Несостоявшийся наш Версаль. Здесь на мызе одного моего приятеля, в его конюшне, стоят верховые лошади. Я уговорился, что могу их взять. Они нам, похоже, понадобятся. А заодно поучу тебя ездить верхом. Ты ведь не боишься лошадей, как наши щеголихи и вертопрашки?

– Нет, сударь, чего их бояться?