Федька имела в виду, что от упряжных лошадей не шарахается – они в хомутах и оглоблях, а если богатая запряжка четвериком или шестериком, то и в шорах. Если не прыгать под самые копыта, а благоразумно подождать, пока лошади пробегут мимо, то и страха никакого нет.

Но когда конюшенный мальчик вывел из стойла гнедую кобылу, при которой не было никаких оглобель, вообще ничего не было, кроме недоуздка из тонких ремешков, Федька малость струхнула.

– Я сам оседлаю, – сказал Световид. – Ну, ну, стой смирно, моя красавица.

Бянкина подумала: с лошадьми-то он любезен! И вдруг вспомнилось слово «мизантроп» – фигурантки совещались, сходить ли на спектакль французской труппы, ставившей комедию Мольера о нелюдимом чудаке, да побоялись сложностей французской стихотворной речи.

– Изволь, Фадетта, – Световид красивым жестом указал ей на кобылу. – Левую ногу – в стремя, правой резко оттолкнись, у тебя получится. Держись двумя руками за седельную луку. Было бы время – поучил бы прыгать на лошадь без всяких стремян, но времени нет.

– И незачем, – отрубила Федька. – Я в берейторы служить не пойду.

– Так и государыня наша в берейторы не готовилась, а ездить верхом училась правильно – сперва без стремян.

В седло Федька села быстро и ловко – девица, делающая во время утреннего урока чуть не сотню глубоких плие по всем позициям, не станет себя втаскивать на лошадь, вцепившись в луку, как утопающий в соломину.

Пока она осваивалась – а больше всего смущало, что не видна кобылья морда, – Световид сам оседлал и каракового мерина. В седло он вскочил с такой же ловкостью – чувствовалось, что его конной езде смолоду учили, и учили на совесть.

– Едем в лес. Там коли и свалишься, то в снег, это не страшно, – сказал он. – У тебя должны быть сильные шенкеля, ты очень скоро усвоишь правильную посадку. Для первого раза от тебя много не потребуется.

– Усвою, господин Световид, – мрачно пообещала Федька.

И точно – полчаса спустя она уже отважно скакала галопом по лесной тропе, а Световид – следом.

Федька впервые в жизни оказалась в зимнем лесу. На охоту ее никогда не звали – она не имела знакомцев, которым по карману своры собак и полки загонщиков. Кататься на санях – тоже. А пешая прогулка по пояс в снегу – это удовольствие разве что для безумца.

Лес поразил ее свежестью и роскошью. Пышные снежные подушки на раскидистых еловых лапах казались вечными – такая красота не имела права таять. Но небо, серое зимнее небо, уже обретало понемногу голубизну – пока еще слабую, нерешительную предвестницу летней синевы. И если запрокинуть голову – то над острыми верхушками елей и округлыми верхушками сосен, над белизной, была глубина – такая, что и не снилась ни одному театральному декоратору.

Пейзаж в Федькином воображении был неразрывно связан с задниками, на которых обыкновенно умещается целый мир и сходятся вместе явления, которые в природе разделены сотнями верст. Лес был однообразен – но в однообразии чувствовалось особое великолепие. А главное – сбылась детская мечта уйти в театральный задник, по тропинкам, что ведут к греческим храмам, ручьям меж камней и водопадам, вверх и потом вниз, к морским берегам, у которых несколькими взмахами грубоватой кисти набросаны причалы и парусные лодки. Лодок не было – а пейзаж был, и принял в себя, и кинул под конские копыта тропу, и мелькал справа и слева, и раскрывался впереди большой поляной.

– Стой, довольно! – закричал Световид. – Поворачивай лошадь. Нам еще домой их вести.

– Еще немного! – крикнула Федька, обернувшись.

– Хватит, хватит! Теперь я уверен, что ты при нужде проскачешь пару верст и не свалишься в канаву.

Федька прекрасно понимала – Световид учит ее не ради удовольствия, а ради своих загадочных затей, и деньги заплатит за покорность. Но сердце не выдержало – взбунтовалось. Федька разозлилась так, что впору глаза выцарапывать и космы выдирать – как задравшиеся на торгу пьяные бабы.

– Господин Световид, тебе дела нет до того, что чувствуют другие люди! – выкрикнула она, подъезжая. – Ты – мизантроп! Мы, береговая стража, не пишем философических писем, у нас шутят злые шутки, но мы добрее! Тебе наплевать на мои чувства, на чувства Румянцева, и на Бориску Надеждина тоже наплевать. Думаешь, я не вижу ехидства, когда он читает куски из своего «Словаря», не вижу твоего глумления? Ты просто жестокий человек!

– Да, я жесток, – согласился Световид, – оттого, что вы мне нужны как орудия, – и ты, сударыня, и Румянцев. У орудия не спрашивают, что оно ощущает. Спроси у танцевальных туфель, каково им, когда вы скачете по сцене. Но я плачу за услуги. И тебе – вспомни уговор. И Румянцеву – ему нашли сильного покровителя, он был введен в хорошее общество, избавлен от преследования управы благочиния, хотя одному Богу ведомо, как он на самом деле провел ту ночь. Это – честно, не так ли?

– Все равно – жестоко!

– О, Господи… – Световид поморщился. – Ты о себе, Фадетта? Жестоко заставлять молодое и здоровое существо бегать по столичным улицам, выполнять несложные поручения, скакать верхом по зимнему лесу! Ну, прямо адовы муки!

– А картина?

– Так ведь и это ты делаешь не из благотворительности! И скажи, Фадетта, – я к тебе хоть пальцем прикоснулся? Кроме тех мгновений, когда затягивал шнурованье? Ты ведь в Бога веришь?

– А ты, Световид?

– Если Господь послал мне на пути именно береговую стражу для решения моих задач – то я беру ее и употребляю в дело…

– Вот тоже дело – собирать слухи и сплетни, чтобы использовать их в журнале!

– В каком журнале?

Впервые Федька услышала в Световидовом голосе беспокойство.

– В «Кабалистической почте», сударь!

– Вот оно что. Ты полагаешь, что лишь ради журнала вы с Румянцевым выполняете мои распоряжения?

– Да.

– А правду знать хочешь?

– Нет.

Световид усмехнулся.

– Ну да, у тебя же на все случаи жизни своя правда. Переубедить тебя невозможно. Очевидно, надо, чтобы ты набила несколько хороших шишек. Довольно, мы зря тратим время. У нас еще кое-что намечено…

Оказалось, что у него на груди, за бортом полушубка, висел на веревочной петле пистолет.

– Держи и сделай выстрел, все равно куда.

– Зачем? – Федька даже испугалась.

– Затем, чтобы знать – каково это. Не бойся, Фадетта, будут только грохот и отдача – оружие в руке сильно дернется. И этого с тебя пока хватит. Учить тебя стрелять в цель – большая морока, хотя многие наши дамы умеют и тем развлекаются. Если тебе и потребуется пистолет – то в ближнем бою, когда противник в двух шагах. Да он и придуман-то был для ближнего боя.

Федька осторожно взяла за рукоять протянутый пистолет.

– В меня только с перепугу не выпали, – Световид преспокойно, даже медленно отвел рукой глядевшее прямо ему в грудь дуло. – Ну-ка, сбей снег вон с той ветки. Более пока не надобно. Держи двумя руками и жми, не бойся. Это нужно ощутить – как боль, когда учишься стоять выворотно.

Федька прищурилась и выстрелила в ветку. Грохот оглушил ее, она чуть не выронила оружие.

– Отлично, Фадетта. Теперь ты при нужде не побоишься стрелять. Возвращаемся на конюшню, – сказал Световид, забирая пистолет. – Сильф из тебя выйдет. Лучше бы, конечно, тебя поучил Выспрепар, вот кто меткий стрелок. Может, когда и получится.

Теперь впереди скакал он, а Федька, чтобы не отстать и не заблудиться, – следом. Правое ухо было как не свое. Она видела спину Световида в светлом овчинном полушубке – и вдруг пожалела, что отдала пистолет. Эта спина была бы прекрасной мишенью.

На конюшне они забрали троих лошадей – гнедую кобылку, каракового мерина и еще рыжего.

– Раз уж тебе так понравилась конная езда, мы можем часть пути проехать в седле и потом пересесть в сани, – предложил Световид. – Но назавтра твои непривычные ноги будут болеть.

– Не будут!

Рыжего мерина привязали к задку саней. Пахомыч поехал впереди, Световид и Федька – следом, рысью, колено к колену. Сперва молчали, потом он заговорил.

– Помнишь, ты упрекнула меня в жестокости?

– Да.

– Я решил объяснить, что происходит, чтобы ты могла, выполняя поручения, при нужде принимать решения самостоятельно.

– Объясняй, сударь, – с высокомерием театральной королевы сказала Федька.

– Когда-нибудь я найму француза, чтобы внушил тебе хорошие манеры. Это дело семейное. Моя мать – незаконнорожденная дочь богатого человека, не вельможи, но человека достаточно знатного. Он воспитал ее у себя дома, выдал замуж, и появился на свет твой покорный слуга. Батюшка мой погиб на турецкой войне. Матушка после того прожила недолго. Меня вырастил дед.

– И меня… – сказала Федька, хотя собиралась гордо молчать.

Как-то так вышло, что караковый мерин и гнедая кобылка, не чувствуя посыла, пошли шагом, и никто не призвал их к порядку.

– Моя матушка была старшей дочерью деда. Он вскоре после ее рождения женился и обрел в браке троих детей – двух дочерей и сына. Семейной жизнью он был недоволен, с супругой ссорился непрестанно, а моим воспитанием занимался прилежно, нанимал мне учителей, готовил меня к тому, чтобы я занял достойное место в обществе. Все знали, что я получу со временем порядочную часть его наследства. В конце концов он отправил меня в Париж. Со мной поехал для присмотра и услуг надежный человек, Андрей Иванович, уже в годах, знающий по-французски, он первый учил меня рисованию. Перед моим отъездом дед говорил со мной о завещании. Он распорядился, чтобы десяток его крепостных людей, в их числе и Андрей Иванович, получил вольные с прибавлением суммы, достаточной, чтобы поступить в обитель или жить на покое. Он взял с меня слово, что я о них позабочусь. Я дал слово. Видимо, мне не следовало уезжать, но такова была его воля. Он знал, что я нашел себе невесту, и не хотел поспешного брака.

Федька посмотрела на Световида с великим подозрением – менее всего он был похож на жениха, способного вступить в поспешный брак; впрочем, история была давняя…

– В Париже я много учился, занимался в мастерских Шардена и Фрагонара. Я был не из первых учеников, но и не из последних. Это меня удручало – способностей, достаточных для того, чтобы сделать из живописи ремесло, мне казалось мало. Когда я вернулся, оказалось, что мой дед умер.

– И мой… – глядя на свои руки с поводьями, тихо сказала Федька.

– Душеприказчиком своим он назначил врача, Горнфель-да. Знаешь, из тех немцев, которые живут в России полвека, не знают ни слова по-русски, лечат так, как лечили при царе Михаиле, но беспредельно порядочны и честны. Дед привязался к нему – оба были уже старики, оба в одно время служили, имели много общих знакомцев. В последние дедовы минуты рядом с ним были Горнфельд и камердинер Евсей Иванович, тоже – ненамного моложе деда. Я опоздал на три недели. В дом, где я вырос, меня не впустили. В доме невесты моей – велели передать, что сватовство не состоялось и просят не обременять девицу своим обществом. Родня знать меня не желала. Этого дед и боялся. Я задумался – что же с завещанием? Я его видел. Стал вызнавать – и оказалось, что оно уж было оглашено, и мне досталось пятьсот рублей денег. Пятьсот рублей – вместо многих тысяч. И никого из людей на волю покойник не отпускал.

– Это какой-то обман, – сказала Федька. – Поддельное завещание?

– Разумеется. Но я должен был узнать, как это все получилось и где настоящее. Я отыскал Горнфельда – надо сказать, отыскал с большим трудом и не сразу. Он был стар и безмерно напуган. Пошел в домашние лекари к знатной барыне, и она его увезла в деревню. При этом я еще сделал глупость – нужно было снять комнатки где-нибудь на Охте, а я жил в столице открыто. Ко мне пришла полиция, забрали и увели Андрея Ивановича, ведь он после дедовой смерти достался иным наследникам, и они написали явочную, что я-де удерживаю их имущество. Когда я наконец встретился с Горнфельдом, то он мне рассказал про последнюю дедову ночь.

И тут Световид основательно замолчал. Федька смотрела на него и ждала. Она видела – воспоминание для него болезненно.

– Они были у постели вдвоем. Дед уже лежал без чувств. Евсей Иванович вышел и тут же вернулся перепуганный. Кто-то из дедовой дворни вызвал его старших детей, сына и дочь, моих дядю и тетку. Этого делать не следовало – дед не велел. Евсей Иванович понял – им нельзя давать в руки завещание. Он немного знал по-немецки и пытался убедить Горнфельда взять завещание из секретера, поскольку немец – законный душеприказчик. Но доктор растерялся. Тогда Евсей Иванович сам взял его и вынес через черный ход. А что было дальше – толком установить невозможно. Если свести вместе все, что я узнал, то выходит – за Евсеем Ивановичем послали погоню. Дело было ранней весной, лед еще стоял, но был уже тонок. Дедов дом был напротив Петропавловской цитадели. Судя по всему, в Евсея Ивановича стреляли, и он ночью, раненый, попытался перейти реку и погиб. Вместе с ним погибло завещание.