– Я сам бы ее написал. В Париже ходил в театральные мастерские и заметил любопытные вещи. Там пытаются приблизить зрелище на сцене к действительности. У нас – тоже, но хоть какого гения поставь заведовать задниками и декорациями, хоть самого Пьетро Гонзаго из Рима пригласи, все упрется в малограмотного балетмейстера. Когда художник пишет картину, где вдали виден Юпитер на Олимпе или Аполлон на Парнасе, разве он не рисует их крошечными, куда меньше, чем, скажем, нимфы на первом плане? Рисует! Ибо создает иллюзию правдоподобия. А если живописец подчиняется законам перспективы, то отчего балетмейстер их презирает?

– Но как же быть, если Аполлон должен спуститься с Парнаса и станцевать чакону или пассакайль?

– Ничего нет проще. Одеть Аполлоном мальчика лет десяти, он спустится с вашего Парнаса и уйдет за боковую декорацию, а из-за нее тут же выйдет взрослый танцовщик – и пусть себе пляшет на здоровье! Это исправно проделывают в Европе. Разве в Театральной школе не найдется подходящих мальчишек?

Федька задумалась – а нужны ли балету такие тонкости? Существует договор между публикой и балетмейстером, по которому все передается языком прыжков и жестов, а зритель принимает это как должное. Если в финальном дуэте Альцесты и Адмета радость выражается под музыку, бризе и кабриолями, а не воплями и объятиями, как в жизни, и все довольны, то отчего нужно приспосабливать Аполлонов рост и вносить ощущение действительности?

– С этой вашей береговой стражей, охраняющей жуткие берега, тоже не все ясно, – сказал Световид, пробежав взглядом страницу. – Если следовать закону распределения света, то она должна быть обряжена в платье неярких тонов. Сильным основным цветам место на переднем плане, затем идут цвета менее живые, и там, где уже задний план, тона нежные, дымчатые, затуманенные. Это соответствует природе человеческого зрения. Только так возможно водворить на сцене гармонию. Сколько раз я наблюдал – самый хороший балет убивают костюмы. Плохое распределение красок и их резкие сочетания просто оскорбляют взор, в глазах рябит от движущихся фигур, хотя все они вырисованы точно. Вот что бывает, когда художник не желает ничего приносить в жертву, – все богато, все блистает красками, и это неуместное равенство уничтожает общую картину. Как мало балетмейстеров, которые пожелают подняться над сочинением танцев и представить публике цельную картину.

– Погодите, погодите, Дмитрий Иваныч, я запишу! – и Бориска заметался в поисках пера.

Федька вскочила и принесла чернильницу из рабочей комнаты. Когда вернулась – Световид уже толковал о ином, и во всех бедах винил балетмейстеров.

– Симметрия хороша! Но на своем месте! – заявлял он. – Она терпима в выходах, где все шествуют чинно. Они служат для того, чтобы дать отдохнуть первым танцовщикам – разве нет? Симметрия хороша в па-де-катре, в па-де-сиз, но когда на сцену является действие – оно симметрию изгоняет! Вот представьте – толпа нимф, увидев подкравшихся фавнов, обращается в бегство. Соблюдают ли нимфы симметрию? А фавны? Они преследуют, останавливаются, чтобы нимфы успокоились, опять преследуют – я прямо вижу этот бег вокруг сцены, в котором фигуры возникают лишь в нужные моменты и напрочь лишены симметрии! Знаете, как это называется? Прекрасный беспорядок!

– Но коли начать приближать балет к действительности – танца вовсе не останется! – возразил Бориска, и Федька мысленно с ним согласилась.

– Танец должен знать свое место! Ты же читал Новерровы письма. А приближение к действительности иными средствами достигается. Должно быть, надобен царский указ, чтобы с голов древних римлян убрали букли с тупеем и надели шлемы. Когда у воина Горация загнуто по пять буклей с каждой стороны и при каждом его прыжке с головы слетает облако дешевой пудры, – что прикажете делать образованной публике, как не хохотать во всю глотку?

– Я читал о действенном танце! Но ежели его делать главным средством – тогда останутся лишь сцены пантомимические и необходимые по сюжету дивертисманы. Вот, вот… – Бориска вынул из середины кипы листки, показал Световиду.

– Сам сочинил? – удивился тот.

– Про дивертисман я сочинил сам! Надоело, не хочу и не могу врать! Кто-то ж должен наконец сказать правду! Не то от вранья уж все мы сдурели! Как же и двигаться вперед, коли сами себе врем?!

Федька отродясь не видала, чтобы Бориска так кипятился.

– И что ты написал? – осторожно спросила она.

– А вот! «Дивертисман!» – это слово Бориска выкрикнул с непередаваемой издевкой и, выхватив у Световида, сунул Федьке под нос листок. – «Сим именем называют известныя собрания танцев и песен, которые обыкновенно в Париже помещают в каждое действие оперы, балета или трагедии. Сие продолжение плясания происходит без всякого порядка, связи и начального действия».

– Отчего ж только в Париже? – удивился Световид. – У нас – иначе?

– Не иначе, сударь… да только неловко… Но содержание должно быть связано хоть каким действием! Иначе нет главнейшего на театре!

– Чего же?

– Ожидания!

– Ого! – Световид подошел и дважды хлопнул Бориску по плечу. – А ты не дурак! Послушай – как избавишься от словаря, иди к нам в компанию. Возясь с балетными статьями, ты выучился занятно писать, ты нам пригодишься.

– Верно? – спросил ошарашенный Бориска.

– Верно. Вот видишь ли, у каждого человека, если это человек с разумом и душой, возникают особые отношении со своим делом. И нужно уметь вовремя сказать: то, что мог, я совершил, могу с чистой совестью уходить и браться за другое дело. Ты несколько лет танцевал в береговой страже, ты отменно знаешь все танцевальные дела, тебе захотелось вступить в спор с общим мнением, ты вступил и спор выиграл, – Световид указал на кипу исписанных листов. – Можешь ли ты еще что-то дать балету? Может ли балет что-то дать тебе? Вот она – твоя точка! Твои отношения с балетом завершены. А теперь, выпустив словарь, переходи к нам, дело для тебя найдется.

Бориска слушал Световида, приоткрыв по обыкновению рот.

– Это не шутка?

– Нет, не шутка. Я убедился в твоем упрямстве и в способности трудиться, ни на что не взирая. Ну что, Надеждин, начнешь новую жизнь?

– Как же я уйду из театра?

– Очень просто – напишешь рапорт в дирекцию и уйдешь. А я, так и быть, помогу тебе довести твой «Танцовальный словарь» до приличного вида. Оставь его мне.

Бориска улыбнулся – и по улыбке Федька поняла, что прощание с театром, кажется, состоялось.

– Я должен подумать, – сказал он. – Походить, подумать…

– Бог в помощь. Будь к ужину. Потолкуем о твоих новых занятиях.

Бориска пошел в сени, где оставил шубу с шапкой, Федька выскочила следом.

– Погоди! Подожди меня на улице, – сказала она. – Пойдем вместе.

Она видела, что в доме Световида неладно. Одно то, что на подоконниках лежали заряженные пистолеты, должно было ее озадачить и удержать от подвигов. Но уж больно хотелось проучить язвительного сильфа.

Федька чувствовала, что может принести важные сведения. И представляла себе лицо Световида – в кои-то веки не каменное, а изумленное. Видела она и себя со стороны – уверенную, независимую, даже высокомерную, именно такую, какая могла бы поставить Световида на место.

Выскользнув из дома незаметно, она подбежала к Бориске и потащила его за собой.

– Что ты затеяла? – спрашивал он. – Куда ты собралась?

– На Васильевский, – отвечала Федька. – Вон, вон извозчик!

– На что тебе?

– Мне нужно на Васильевском кое-что разузнать. Едем вместе, вдвоем веселее! У тебя же все равно других дел нет. А так – покатаешься, по дороге подумаешь, ты же обещал господину Шапошникову подумать! Эй, эй, стой!

Глава двадцать вторая

Федька превосходно чувствовала себя в мужском наряде. Можно свободно бегать, не подхватывая юбок, можно прыгать по сугробам, высоко поднимая коленки, можно звонко вопить извозчику, чтобы остановился; женственность же сковывает разнообразными цепями. Для той, которая несколько лет носила платья, отделанные розовыми гирляндами, жеманничала и манерничала в танцах, выучилась, невзирая на боль, держать на устах сладенькую улыбочку, побыть хоть малость бойким парнишкой – праздник.

Извозчик попался въедливый, пока Федька не растолковала, куда вести, не срядился за десять копеек, да и потом торговался, выгадывал, клялся, что не сыщет там себе обратного седока. Наконец Федька с Бориской сели в сани и покатили.

По дороге остановили извозчика, подозвали уличного сбитенщика в нагольной шубе и шапке с заломом, который один являл собой целую ходячую лавку: на перевязи через плечо висела у него большая деревянная баклага, обернутая войлоком и холстом, на шее – кренделя и калачи, навязанные на длинное лыко; поперек брюха был особый пояс с футлярами для стаканов, на боку имелась фляга с молоком, которое он по желанию покупателя добавлял в горячий сбитень. Также к поясу был подвешен кулек с булками. Федька взяла для дедова шурина гостинец – постный крендель и калач, рассудив, что этого должно быть довольно.

Нечасто навещала Федька дедова шурина – да он и сам, пожалуй, в том виноват, особой нежности к дальней родственнице не показывал. Он был ей благодарен, что пустила жить, и прямо сказал, что отпишет на нее все имущество, да много ли того имущества? Федька подозревала, что старик копит деньги, откровенно не понимала – для чего, но много об этом не задумывалась. Жилище на Васильевском острове ей ни к чему, артисту полагается селиться возле театра, чтобы его при нужде легко отыскали.

Федькина недвижимость была неподалеку от Никольского моста, он же Тучков – в честь купца Авраама Тучкова, одного из подрядчиков на строительстве. Мост был хитро устроен – на мелководье он держался на сваях, а на глубине был плашкоутным – его составляли несколько десятков скрепленных плоскодонных судов. Это было удобно – в нужное время их разводили, чтобы пропускать суда к складам с лесом. В детстве Федька бегала смотреть на это зрелище. Ее жилище было ближе к устью Смоленки, на Пятой линии.

Понимая, что потащила за собой Бориску едва ль не вопреки его желанию, Федька всю дорогу старалась его развлекать и обещала показать сущее богатство – залежи старых журналов, собранных покойным дедом за несколько лет. Приятель был ей жизненно необходим – она не хотела оставаться одна. После нелепого объяснения с Румянцевым она нуждалась в подтверждении своих женских достоинств, хотя сама себе в этом не призналась бы. А Бориска все же был каким-никаким, но любовником. И если бы она предложила ему еще раз сойтись – он бы не отказался. О том, что это может быть лекарством от неприятностей, Федька знала от товарок по уборной, но пускать лекарство в ход не спешила – пока было довольно того, что оно под рукой.

Устин Карпович оказался дома – сидел, как водится, один, топил печку. И, как многие старики, стал совсем прост в обращении.

– Жениха показать привезла? – спросил он. – Ну, славный молодец, славный. Совет да любовь!

Федька с Бориской переглянулись, но спорить не стали.

– Он хочет старые книжки посмотреть, – сказала Федька. – Я ему обещала. А я с тобой, Устин Карпыч, поговорю. Вот гостинец. Чем богаты, тем и рады.

Старик гостинцу обрадовался, прибрал его в древний поставец, и тогда Федька начала задавать вопросы. Бориска меж тем был впущен в чуланчик, где пристроился под крохотным оконцем и, невзирая на пыль, стал отважно потрошить связки журналов.

– Все пляшешь? – полюбопытствовал старик. – Ничего, выйдешь замуж, муж плясать не даст.

– Он и сам в театре фигурантом служит. Устин Карпыч, помнишь, дедушка говорил про человека, которого из воды вытащил? Давно это было, лет больше десяти назад. Помнишь?

– Да, – не совсем уверенно сказал Устин Карпович. – Было такое.

– А кто тот человек? Он деду ничего про себя не говорил?

– Нет, голубушка, кто он – мы так и не дознались. Он у Кирюшки на руках помер.

Федька не сразу поняла, что Кирюшка – это и есть дедушка Кирилл Семенович.

– А когда в точности это было? Ты можешь вспомнить?

– Ого! Да тут и «Трудолюбивая пчела» имеется! – раздалось в чулане. – Дюжина номеров! Это ж чуть ли не первый журнал, который выпускало частное лицо! Ого, и при нем – «Невинное упражнение»! Да эти журналы старше нас с тобой!

– Да на что тебе? – удивился старик.

– Может статься, тот человек – слуга одной важной персоны, – загадочно прошептала Федька. – Которая персона за сведения хорошо заплатит.

– Хорошо – это сколько?

– Может, даже пять рублей.

– Беглый, что ли?

– Беглый, дедушка. Так ты вспоминай, вспоминай!

– Был бы жив Кирюшка…

– Так когда это было? – тут Федьку вдруг осенило, что вопрос нужно строить иначе. – Что еще было в том году? Может, кто родился? Кто помер? Церковь поставили?

– Казаков в каземат посадили! – вдруг выкрикнул Устин Карпович.