Анжелик Барбера - Бертран и Лола

В детстве Бертран старался не слушать «больничные» истории матери, но запомнил все в деталях, и теперь знание убивало его.

В понедельник, ровно в десять, Франк второй раз за утро позвонил в больницу и услышал от Лолы, что ночь была трудная – из-за судорог и повышенной тревожности. К ней приходил доктор Шмидт.

– Не думаю, что меня отпустят…

– Ясно. Говори, что привезти из одежды. Я заскочу часов в двенадцать.

– Не забудь зарядку для телефона.

– Это запрещено, дорогая. Нужно соблюдать…

– Это чистый идиотизм! Я не могу звонить, мне нельзя покидать палату и уходить с этажа. Хорошо хоть музыку не запрещают слушать!

Франк сдержался, не стал спорить и спросил:

– Хочешь чего-нибудь вкусненького?

Лола посмотрела на соседку – та замкнулась в тяжелом молчании и уже два часа разглядывала ногти – и неслышно вздохнула, продолжая слушать голос мужа.

– У нас родятся изумительные, лучшие дети на свете, дорогая! Ты выдержишь. Слышишь? Ты сильная, ты все сможешь. – Франк изображал бодряка и старался быть очень убедительным.

Я и сама-то не очень знаю, на что способна. «Трусость» выплыла из дремы и неслышно зазмеилась по голубым стенам палаты 2204. Лола закрыла глаза и почему-то потребовала свое вязание. «Хочу закончить ирландский жакет». Франк бурно обрадовался.

– Отличная идея! Где оно лежит?

Лола задумалась.

– В одной из последних неразобранных коробок.

– Как ты ее подписала?

– НМ-нь – несрочная мутотень.

Коробки с пометкой НМ-нь обнаружились у стены в коридоре. Франк плюнул на обед, вернулся домой и пересчитал их. Семь. Откуда берется все это ненужное барахло? В памяти мелькнул образ бабушкиного подвала. Франк встряхнул головой. Никаких негативных волн. Осмотр и отбор. В седьмой по счету коробке отыскались наконец упакованные в папиросную бумагу мотки чистой ирландской шерсти цвета вайснатур. Под ними лежали спицы разных размеров и страница из журнала со схемой и фотографиями модели в готовом изделии. Девушка чем-то напоминала Эльзу. В самом низу лежала недовязанная спинка – Лола начала ее летним вечером, сидя в шезлонге в саду родительского дома в Безансоне. Она была в черных шортах, мама морочила ей голову всякими глупостями.

Франк сбежал по лестнице, примчался в клинику, но пакет пришлось оставить на стойке дежурной медсестры. Церберша наотрез отказалась пропустить его, только твердила: Nein. Nein. Nein, – и стучала пальцем по циферблату часов.

В 15.00 Лола позвонила сказать спасибо, и Франк ответил:

– Хочу такой же, но мужской.

– Заказывай шерсть.

– Какого цвета?

– Выбери сам.

Он не ответил, и Лола мгновенно напряглась. Когда Франк общался с Лолой на расстоянии, она превращалась в другую женщину, которая другим голосом вела беседу с другим мужчиной своей жизни.

Соседка не расслышала этой разницы, когда Лола позвонила Бертрану, да она вообще ничего бы не заметила и не ответила бы на оклик. Нет, Астрид Клейн не была глухой и понимала французский язык, но природа лишила ее способности различать полутона и нюансы.

Астрид не казалась ни идиоткой, ни робкой деревенщиной. У нее было высшее образование, она занимала высокий пост в какой-то администрации (Лола так и не разобралась, в какой именно). Если бы Лолу попросили сравнить Астрид с дорожной машиной, она выбрала бы дорожный каток, один из тех «равнодушных» мастодонтов, что ровняют автобаны.

Взгляд молодой женщины оживал только при виде десертов. Лола их не ела и оставляла на подносе, что выглядело как предложение угоститься. Голос она перестала понижать, поняв, что Астрид пребывает в параллельной вселенной и ей нет дела до других.

– Нет, вставать не разрешили, но мне лучше.

– Слава богу…

– А ты как? Все получается?

– С фотографиями – да. А проклятый текст на три тысячи слов, который… Я застопорился.

– Где?

– Застрял в начале пути. К востоку от Москвы… Сижу в кабинете за компьютером.

Накануне Бертран описал Лоле свой стол – белый, узкий, очень длинный и без ящиков. «Я катаюсь вдоль него и легко нахожу нужное в моих «завалах». У меня безупречная визуальная память, – похвастался он. – А у тебя?»

Вчера она не успела ответить – в палату вошел врач. Теперь, ясно представив себе Бертрана в офисном кресле на колесиках, она произнесла серьезным, не допускающим возражений тоном:

– По-моему, я знаю, в чем проблема, но скажи сам, сейчас же.

– Хочу тебя видеть. Так сильно, что внутри все дрожит. Но… Только не смейся. Боюсь навредить. Вдруг я вернусь, а кровотечение усилится? – Он помолчал. – Появлюсь, когда ты поправишься.

– У меня в голове те же мысли, – с тяжелым вздохом призналась Лола и добавила голосом, прозвучавшим, как музыка:

– Все равно ничего бы не вышло – вечером приезжают родители Франка.

– Надеюсь, на много дней. – Бертран улыбнулся.

– Боюсь, что да.

– Они на пенсии?

– Нет, но своим временем распоряжаются и купят все, что я уже вряд ли успею.

– Пусть бабушка с дедушкой понаслаждаются, – с нежной иронией сказал Бертран. Он понимал, как сильно она нуждается в утешении и поддержке, чтобы не чувствовать себя «никчемной неудачницей». – Забудь обо всем, кроме детей, теперь важно только их здоровье.

– Тогда поговори со мной о чем-нибудь красивом – немедленно, а то запла́чу!

– Твое красное платье, – мгновенно отреагировал он. – Не в шкафу на вешалке. В метро. Ты держалась правой рукой за верхний поручень и притворялась, что не видишь моего отражения в стекле, и платье тянулось вверх, как живое. Чуть-чуть. Жалко, что я был без камеры, мог бы поймать твой взгляд и присвоить его, ведь ты думала обо мне.

– Верно, о, «мастер сладких речей». И…

Дверь открылась.

– Что – и? – переспросил Бертран, понизив голос.

– И это было очень красиво.

– Конечно, очень. Еще как красиво. Просто сумас-ш-ш-ш-едшая красота! – передразнил Бертран и тут услышал в трубке посторонние шумы.

– Это каталка громыхает?

– Меня повезут на внутриутробную эхокардиографию. Надолго.

– Удачи и счастливого пути.

Лола положила трубку. Последняя фраза далась ей нелегко, и Бертран это почувствовал. Он нервно ходил по комнате, закладывал руки за голову, совал в карманы, дергал себя за волосы и на каждом шагу выговаривал новое слово: УЗИ, допплер, текст, кровь… Моя поездка. Много недель в разлуке с ней… «Я нуждаюсь в твоей любви». Он вернулся к столу. Я тоже, Лола. «На востоке Москвы…» Три тысячи слов. И что мне с ними делать? Сложить во фразы и объяснить, что я люблю эту женщину, что никогда даже близко ничего подобного не чувствовал и не знал, что такое бывает? Я же не дебил какой-нибудь! Но это именно то, от чего я убегал, и то, чего я так хочу сейчас… Хочу слушать ее голос, когда она говорит со мной. Господи, как же страшно она закричала! А потом упала, и кровь потекла по ногам… Лола ни словом его не упрекнула, но из-за чего-то же случилась отслойка! В тот самый момент, когда я был рядом…

Эта кровь на ногах… Даже если Лола ничего не сказала, не винила его, что стало причиной? Почему, когда я был там?

Бертран подошел к окну. Этажом выше его мать ходила по кухне, открывала и закрывала дверцы шкафов. Она попробовала подбодрить сына, когда тот вернулся из Франкфурта в состоянии черной тоски и тревоги. Приводила примеры «чудес», и Бертран записывал, чтобы потом пересказать Лоле.

Флоранс уверяла, что «подобные вещи случались, случаются и будут случаться», Бертран верил сам и убеждал Лолу: «Все наладится…» Он без конца думал об этом в Париже, и перед лифтом, и в кровати, но так и не выговорил проклятую правду… Это МОЯ вина.

Родители Франка прибыли во Франкфурт, чтобы купить коляску, кроватку, пеленки…

Бертран повернулся спиной к окну. С жизнью не поспоришь. Лола должна преодолеть трудности с минимальными потерями, а он должен зарабатывать на жизнь. Абсолютный приоритет. Нужно идти вперед, нужно трудиться.

Бертран написал два параграфа. Четыреста двенадцать слов. И остался доволен.

В течение дня Бертран так и не поговорил с Лолой, но дозвонился в Германию после деловой встречи на Монпарнасе. Стоял на тротуаре авеню дю Мэн и задавал вопросы. Со вчерашнего дня ничего не изменилось, она чувствовала себя хорошо. «Твои родственники там?» – «Постарайся завтра позвонить пораньше!» – «Целую, целую, целую…» – «И я…»

«Локаторы» Астрид не улавливали перемен в интонациях Лолы. Зато у ее свекрови только что уши назад не отгибались от любопытства, хотя она вроде бы увлеклась разговором с молодой немкой. Мари-Анж Милан не была ни бесчувственной, ни глупой, что бы там ни придумывала королева-бабушка. Мари-Анж, косметолог по призванию, любила делать красивыми других женщин и преуспевала, потому что умела слушать. Даже нескольких человек сразу. И сейчас она уловила весь разговор мужа с невесткой. Конечно, если бы его предприятие в свое время дало ему шанс «отличиться», он бы его не упустил. Как сейчас Франк…

– …тем более что я, как и ты, свободно говорю по-немецки и люблю картошку.

– Слишком сильно, – вмешалась Мари-Анж. – Кто звонил, Лола?

– Подруга. Диана. Хочет меня навестить.

– Она была на свадьбе? – не отставала свекровь.

– Только на ужине. Опоздала на поезд и не успела в мэрию.

– Вспомнила, на ней было красивое ярко-зеленое платье.

– Хорошенькая! – подхватил свекор Лолы. – И пухленькая – как я.

– Она стюардесса?

– Нет. Адвокат по финансовым делам.

– А ты почему не пошла в юристы?

– Трудный вопрос…

Разговор затягивался. Лола отвечала коротко и осторожно, не поднимая глаз от вязания. К счастью, Астрид решила «выдать» все, что могла сказать по-французски, и с улыбкой заметила, что «все-таки вязание – глуповатое занятие, старомодное и нехудожественное». Лола взглянула ей в глаза и спросила:

– Вы рисуете? Пишете маслом?

– Зачем мне заниматься живописью?

Мари-Анж и Лола в кои веки раз понимающе переглянулись, но тут появилась медсестра: обеим пациенткам пора было отправляться на допплер. Когда они вернулись в палату, супругов Милан уже не было.

– Симпатичные люди… – высказалась Астрид.

– Очень.

– И помогают больше, чем твоя мать.

– У них больше свободного времени, – сухо бросила Лола.

– Я все приготовила и купила заранее, потому что у меня почти сразу начались осложнения, – призналась Астрид, созерцая свой живот. – Я знала, что придется скучать здесь.

Лола взяла спицы. Во всяком случае, в одном Конрад Шмидт оказался прав. Компания ей полезна, есть с кем поговорить, сравнить, посетовать, отвести душу, хотя время все равно тянется невыносимо медленно. А с Бертраном летит, как сволочь, словно его подгоняют. За два дня она услышала от него всего три слова: «На востоке Москвы…» Мне мало! Хочу еще. Хочу моих детей. На руках, обоих. У вас хорошее, сильное сердце. Отличная новость. В кровотечении нет вашей вины. Так сказал Конрад.

Мама, а ты почему молчишь? Почему не приезжаешь? Боишься, что вернутся прежние ужасы?

– Насколько большой? – решила уточнить Лола.

Накануне утром ее мать с огорчением сообщила, что еще долго не сможет приехать: Эльза шла по коридору, «нос к носу» столкнулась с большим коричневым пауком, и у нее случился приступ паники.

– От лапы до лапы – сантиметров шесть. Холодает, вот они и лезут в дом. Твоя сестра будет некоторое время избегать этого маршрута, из-за того что я прошляпила шестинога! – Жеральдина попыталась пошутить.

Лола знала, что мать умалчивает о другой причине плохого настроения. Что навело ее на эту мысль? Намек на иронию в голосе Жеральдины, «ложка» смирения, «ковшик» могло-быть-хуже, «щепотка» все-как-всегда. И недавно появившаяся «добавка» – боязнь больниц.

– Приезжай, как получится.

– Я – плохая мать.

– Перестань, у меня отбоя нет от посетителей!

– Как детки?

– Они шевелятся, я теряю кровь, но каждый вырос на миллиметр.

Не дожидаясь следующей реплики матери, Лола спросила, чем сейчас занята сестра. Жеральдина ответила тоном «ты-изумительная-дочь»:

– Витает в яблоках…

Лола наконец-то улыбнулась: да, это ее сестра умеет!

– Протирает восемь желтых и красных ранеток, которые сорвала с дерева.

Лола представила, как полотенце в бело-зеленую клетку порхает по фруктам, как Эльза ставит их на кромку стойки напротив стола, где уже приготовлен нож, лежащий строго горизонтально. Ни одна долька не пропадет. Не будет и ни одной лишней, ее сестра – волшебница по части мер, весов и объемов. Она никогда не ошибается с ингредиентами. У Лолы едва слюнки не потекли, и она попросила Франка купить пирог. Он принес два и, пока резал, смешно описывал технические трудности, с которыми столкнулся, собирая первую колыбельку.