Анжелик Барбера - Бертран и Лола

Франк вернулся к кривым и диаграммам, выправленным красным маркером. Потер затылок. Голос журналистки перешел на радостный фальцет, и она возвестила: «Завтра будет сол-неч-но!» Инженер убрал звук – ему хотелось гаркнуть в ответ, что на его берегу Рейна небо остается омерзительно свинцовым! Заснеженные ели тянутся черными стволами вверх, прямые, как дороги на его чертежах. Черный. Белый. Красный. Свет. Снег.

Солнце.

В глубине комнаты, за плоским экраном, Франк заметил девицу в темно-красном платье. Она беседовала со стенами. Асфальт дорог, автобанов и взлетно-посадочных полос. Инженеру дико захотелось пива. Он встал, прошел мимо телевизора и вдруг зацепился взглядом за силуэт в белом кресле. Черт! Бывшая соседка с улицы Эктор! Он хотел сделать громче, но тут зазвонил телефон, и на дисплее появилось лицо Камински.

– Я получил твое сообщение, – сказал Франк.

– Так почему не перезвонил?

– Собирался.

– Ты меня задолбал!

– Охотно верю. Но я, кажется, додумался, как сделать, чтобы покрытие не растрескивалось при -25°.

– Думаешь, что, кажется… Ух ты… Мне это не нравится.

– Нашел – без кажется. Необходимо протестировать одну новую величину.

– Ты – король зануд.

Две секунды раздражения прошли, и Камински произнес:

– Слушаю тебя… – В его голосе сквозило любопытство.

– Нам недостает гибкости.

– Nicht möglich![50] – произнес немец с намеком на улыбку.

– Sehr möglich[51]. Я все пересчитал, введя промежуточную величину, и думаю – нет, знаю, – что все получится.

Камински сел.

– На сколько увеличится гибкость?

Внутренний голос подсказывал, что Франк сейчас выдаст теорию, которая заставит его, Камински, вставать на рассвете, а он мало того, что злоупотребил спиртным во время рождественских каникул, так еще и загрипповал.

– На 0,35.

– 0,35… Шалле рассмеется нам в лицо.

– Нет. 0, 35 – запас, увеличивающий гибкость и сопротивляемость.

– Но ведь микротрещины по сути не важны…

– С точки зрения бизнеса еще как важны!

– Ты перепроверил расчеты?

– Буду сидеть до утра, хотя и сейчас уверен, что прав.

– Интуиция француза?

– Нет, инженера.

– Мы только время потеряем.

– Не будь идиотом, Камински! Мы обязаны добиться лучшего результата, и оба это знаем. Скажешь не так?

– У Шалле послезавтра презентация.

– Значит, у нас есть завтра.

– …

– Я прошу всего…

– …один шанс?

– Поступай как знаешь, – отрезал Франк. – Я приду в лабораторию к семи утра.

В этот самый момент, в гостиной дома в Нуазьеле, Лола, сидя перед бормочущим телевизором, читала и перечитывала материалы о побеге Бертрана. Выискивала упущенные детали. Фотограф освободился сам, выпрыгнув из грузовичка, у него украли все, кроме фотоаппаратов, и один из них отклонил роковую пулю. Он едва не погиб. Ему требовались покой и отдых, он оставался в Африке и пока не дал ни одного интервью. Папарацци не сделали ни одной фотографии. Ни одного слова от него. Почему?

По скайпу выступили родители, старший брат, доктор – и ничего не добавили. У Бертрана были глаза матери и цвет волос отца. В каком же он состоянии, если до сих пор не сообщают ничего определенного? – подумала она в тот самый момент, когда Клэр Шазаль произнесла его имя. Она пошла к телевизору, как будто хотела дотронуться до экрана, поставила звук на максимум и громко зашипела на Эльзу, которая веселой пчелкой кружила по комнате. На экране Дафна красовалась в кроваво-красном платье с лиловым воротничком «Клодин», ее волосы были собраны в аккуратный конский хвост. Безупречная челка, безупречная поза в безупречно-белом кресле в центре комнаты, которую Лола не узнала. Лицо Дафны было серьезным и одновременно улыбающимся. Журналистка хотела выглядеть внушающей доверие. Она рассказывала, что смогла коротко поговорить «со своим другом», и телезрители всего мира услышали «с моим возлюбленным». Дафна была рада сообщить аудитории, что Бертран Руа в самом скором времени покинет больницу. Она говорила с Бертраном. Она знает, где он.

– Чтобы вернуться во Францию? – спросила Клэр.

Дафна кивнула.

– Вы знаете, каковы его планы?

– Восстановиться и работать.

Эльза застыла перед экраном и начала повторять:

– Мсье со свадьбы! Мсье со свадьбы! Мсье со свадьбы! Мсье…

– Прекрати! – крикнула Лола.

– Мсье со свадьбы! Мсье со свадьбы! Мсье со свадьбы! Мсье…

– Замолчи!

– Он ел апельсин! – завопила Эльза и швырнула тапок через всю комнату. – Он ел апельсин! Он ел апельсин!

Прибежавшая Жеральдина схватила руки дочери-которая-всегда-говорит-правду и повернулась к той-что-только-и-делала-что-врала.

– Мы верим тебе, дорогая! Верим! И просто хотим понять, почему этот мсье-который-ел-апельсин был на свадьбе Лолы.

– Откуда мне знать?

Эльза встала перед сестрой, уперев руки в бока, и крикнула: «Мсье сложил корки в кучку рядом с моими голубыми туфлями. Рядом стояли два мешка. А майка у него была зеленая, как мамины тапки. В руке, – она схватила сестру за правую руку, – он тоже держал фотоаппарат. А волосы у него были короткие – вот такие». Эльза коснулась головы сестры, посмотрела ей в глаза, и Лола убежала. Жеральдина опустилась на диван. Эльза стояла перед ней и улыбалась – как пирогу из духовки.

– Ты помнишь гораздо больше, чем мы думаем, – устало произнесла ее мать.

Эльза не ответила. Ее взгляд был, как волна в отлив.

– Ты знаешь, кто такой Бертран Руа?

Девушка ткнула пальцем в экран и отвернулась, а через тридцать секунд открылась и захлопнулась дверца холодильника.

Утешимся клубничным рожком.

– Ты знаешь Бертрана Руа… – констатировала Жеральдина, входя в комнату.

Лола смотрела, как высокий тонкий силуэт матери плывет к ней, как по воздуху. Жеральдина устроилась рядом. Они лежали в темноте и молчали, сердца бешено колотились – рвались на волю. Жеральдина сложила руки на груди, словно хотела поймать свое на лету или сбежать с ним в другой мир, где время не имеет силы. Страх рушил стены, которые они терпеливо возводили все эти годы, но уж если заводить разговор, то сейчас, не откладывая. Потом мне не хватит мужества.

– Впервые я влюбилась в шестнадцать лет. Его звали Бенуа Дельваль, и он был намного старше, женат и собирался оперировать мне колено.

Жеральдина помолчала, вспоминая первое свидание и все остальные.

– Мы очень скоро поняли, что это любовь – не интрижка, не приключение, – и скрывали наши чувства от окружающих. Я врала, что ночую у подруги, Бенуа придумывал всякие отговорки. Он возил меня в отель в Довиле и на уик-энд в Канн. Обещал уйти от жены, как только я окончу лицей. Пасхальные каникулы я провела взаперти – занималась, учила, повторяла, а он был на конференции в Штатах. Потом занятия возобновились, и в первый день, выйдя из здания, я увидела машину Бенуа. За рулем сидела его жена, она была великолепна в легком темно-зеленом пальто поверх костюма яблочно-зеленого цвета. Она сказала со своим неподражаемым американским акцентом, что знает о нас. С самого начала. Что позволила мужу развлечься, но теперь все кончено. Она протянула мне письмо и заставила прочесть его вслух. Это было унизительно. Бенуа писал под диктовку, я это поняла, но ничего не сказала. Она гипнотизировала меня взглядом и с какой-то свирепой радостью рассказывала, что ее муж сейчас оперирует своего первого пациента в Нью-Йорке. Его карьера выходит на новый уровень, а я должна «взять свою жизнь под контроль и забыть глупую подростковую страсть».

Жеральдина вздохнула и продолжила:

– Я последовала совету мадам Дельваль. Мне нужен был мой второй шанс, я хотела получить от жизни подарок – и получила. Встретила твоего отца. Замуровала воспоминания, а несколько месяцев спустя забеременела. Из чистой бравады назвала тебя Лолой – в честь Лолы Монтес и балета…

Жеральдина повернулась к дочери:

– Мне нравилось, что между мной и Жаном изначально не было страсти, и, ложась спать, благодарила судьбу за «второй шанс». Я мечтала о большом красивом доме, элегантных костюмах и втором ребенке. Я атеистка, ты знаешь, но говорила себе, что имею право на кусок пирога, и зажигала свечи. А потом на свет появилась Эльза…

Жеральдина надолго замолчала. Она даже дышала бесшумно, но взгляд не отводила.

– Твоя сестра все изменила. Я считала ее жизнь трагедией, верила, что она наказана за мою спесь, наивность и претенциозность. Я не испугалась, услышав от врачей, что Эльзу следует поместить в специнтернат, но ужаснулась мысли, что ее могут отнять у меня. Я сражалась, и Эльза начала ходить. Потом произнесла несколько слов. Я видела, что моя дочь понимает куда больше, чем полагают специалисты, и счастлива, что не ошиблась. Сегодняшний вечер подтвердил правоту моей интуиции. Жаль только, что ваш отец не может разделить со мной эту радость.

Она закрыла глаза и призналась, не поднимая век:

– Я видела, что Жан пьет, прячет бутылки, но мечтала. Между нами стояла не Эльза, а печальная убежденность в том, что я никогда никого не смогу любить так, как любила Бенуа.

Жеральдина снова вздохнула и закончила свой грустный рассказ:

– Я чувствовала себя одинокой и пренебрегала Жаном. Мне стыдно, что я позволила тебе расти с мыслью, что ты обязана сама контролировать свою жизнь. Я просто не представляла, что существует иной путь, но… – Она издала печальный смешок. – …увидела его, перекрашивая комнату для детей в яблочно-зеленый цвет. Я говорила себе: вот доказательство, что страх наконец исчез, – но ошиблась.

Ее голос сорвался.

– Мама…

Жеральдина накрыла руку Лолы ладонью и рассказала, что в конце ноября ей нанесла визит дочь Бенуа Дельваля.

– У него болезнь Альцгеймера, он все время повторяет по-французски «Жеральдина» и «прости», хотя почти всю жизнь провел в Нью-Йорке. Джудит разобрала вещи отца и обнаружила мою фотографию. Меня сняли у дверей Нуазьельского лицея. Сзади было написано: «Жеральдина. 11.12.76». Других пациенток с этим именем у Бенуа не было, и Джудит легко нашла адрес моих родителей. Она долго колебалась, но в конце концов прилетела в Париж. Новые владельцы дома посоветовали ей справиться у соседки, и та дала адрес в Нуазьеле. Я прожила здесь всю жизнь…

Они долго молчали. Жеральдина не понимала, как такое возможно, а Лола совсем не удивилась.

– Ничего не исчезает без следа, и…

– И?

– Джудит зовет меня в Нью-Йорк.

– А как же его жена?

– Она умерла от рака, два года назад.

– Я позабочусь об Эльзе. Она сумеет пережить твое отсутствие. С нашей помощью.

– Знаю. Но мне страшно. Подобная любовь – опасная штука. – Мать погладила дочь по щеке. – Думаю, тебе это известно.

Жеральдина хотела подняться, но Лола удержала ее за руку, и она нежным жестом отвела волосы с лица дочери.

– Ничего мне не говори. Что бы ты ни решила, это будет твое решение, милая. Мне повезло меньше – за меня решали другие.

Жеральдина пошла к двери, взялась за ручку и сказала, не оборачиваясь:

– Я соорудила могилу, чтобы спрятать все свои секреты. Думала, это лучший способ не допустить повторения истории. Сегодня я знаю, что невысказанное не исчезает. Возможно, я передала его тебе, но хочу, чтобы ты была свободна, Лола.

Лола оставалась в темноте, пытаясь оценить роль Неожиданного, его огромную власть и плетущиеся втихаря последствия. Они неизбежно всплывают на поверхность, как капля воды, пленница айсберга, освобожденная глобальным потеплением. Твердое – жидкое – газообразное. Самолет в небе. Ловушка горящего взгляда. Плохие воспоминания и радости. Печаль и бактерии. Маленькие радости и пылинки всех сортов. Жидкость конденсируется, собираются облака. Ветры дуют и гонят их прочь. Иногда капли превращаются в градины, они падают на землю и разбивают все на своем пути.

Ученые называют это «круговорот воды в природе», переживающей капризы погоды. Приходится принимать во внимание Неожиданное и Неподозреваемое, которые наделены властью держать в плену и высвобождать как непристойные, так и пламенные, легкие или леденящие душу воспоминания. Секреты, страсти, обман.

Сколь бы тяжело ни сражались Неожиданное и Неподозреваемое, рано или поздно они наносят урон душам и сердцам – совсем как влажность, от которой растрескиваются каменные стены. Сдавшиеся сердца и души исходят ядовитым по́том, подобно чудовищу, наводящему ужас вопросами и ультиматумами.

Чтобы история не повторилась с моими детьми.

Лола закрыла глаза. В комнате звучал хрипловатый голос ее матери. Последний взгляд Франка перед тем, как он сел в машину. Взгляд Бертрана на фотографии, которую показывают по всем каналам: он улыбается, но смотрит не в объектив, а куда-то вдаль.