— Александр Борисович, — Лера стряхнула с себя медвежью лапу Борисовича и пересела через стол, — я здесь по делу.

— Сучье вымя, — заявил Крашенинников, отрыгнув.

— Что? — растерялась Лера.

— Да не ты, есть одна. Такого парня, такого орла уделала.

Лера нахохлилась:

— А что такое? — Говорила она Галке, что с Крашенинниковым дел иметь нельзя.

— Какая-то профура сердце разбила нашему Васеньке. Он, болезный, вторую неделю ружье из рук не выпускает, вошел в штопор, слышать о бабах, пардон — дамах, не хочет, видеть никого не желает. Смерти ищет, — окончательно сбился в трагедию предприниматель.

Такого поворота Лера не ожидала. Это она-то сучье вымя и профура? Это она-то разбила сердце драгоценному Васеньке?

— Ну, этот-то быстро утешится, — с неожиданной злостью ответила Ковалева. Уроки Бочарниковой не пропали даром.

В ответ Крашенинников издал неопределенный звук и переменился в лице:

— Да что ты понимаешь в настоящей любви?

— Ой, господи, — скривилась Лера.

Борисович еще больше покраснел, а голос приобрел особую интонационную выразительность.

— Поверхностные вы существа, бабы, — поделился глубоко научным выводом Крашенинников и даже не подумал сделать исключение для присутствующих, — мелкие душонки.

— Это что-то новенькое, — имея в виду первую часть реплики, заметила Лера.

— Новенькое, говоришь? А разве не вы любите ушами? О чувствах на каждом перекрестке треплетесь, с соседками, с одноклассницами, с подругами, с коллегами подробности мусолите. Так и разбазариваете чувства. А мужик — он все в себе, как торфяник: горит на глубине — фиг потушишь.

— Да вы поэт, я смотрю, — фыркнула Лера.

— Молодая еще, — с осуждением заметил Борисович, вызвав у Леры бурю возмущения.

— Я вас умоляю! В глубине! Этот ваш страдалец напоказ уже, поди, забыл, из-за кого он здесь.

— Не смей, — рявкнул Борисович так, что Лера подпрыгнула, — не зная человека, судить о нем и его чувствах!

Незаметно для себя оба распалились. Борисович — потому что был горяч по своей природе, Лера — потому что ее опять сделали козлом отпущения. Ну сколько можно, на самом деле?

— И вообще, может, нет никакой профуры, и ваш друг вовсе не от женщины прячется, а от ответственности!

За эти несколько дней Лера о чем только не передумала.

Покоя не давало одно: почему Василий так легко отказался от нее? Мысль, которую она высказала вслух, поразила Леру. А что, если Крутов на самом деле испугался ответственности?

— Чушь собачья! Это любовь.

За столом становилось жарко, как на ток-шоу, разогретом подсадными утками — актерами.

— Отличный способ вернуть любовь — спрятаться в этой дыре.

— Бывают обстоятельства, — вывернулся Борисович.

Намек на обстоятельства Лера поняла по-своему: значит, Крутов разболтал Борисовичу про звонок анонима?

— Все эти обстоятельства — до первой смазливой мордашки. — Слезы душили Леру, чтобы не расплакаться, она почти кричала, соревнуясь с Крашенинниковым. — Насколько я знаю, на улицах полно утешительниц.

— Вот! — победно громыхнул Борисович. — Я о том и говорю: у любой шлюхи больше сердечности, чем у наших ломак-интеллигенток, которые цены себе не сложат.

И тут Ковалева, чтоб ей пропасть, выдала нечто такое, отчего потом долго не могла прийти в себя:

— А спорим, я излечу вашего друга за пару дней.

— Ну-ну. Так уж и за пару дней? — не поверил profondo, прощупывая горящими глазками Лерин камуфляж.

— Хорошо, — согласилась Лера, — за три дня.

Крутов не повелся:

— Блефуешь.

— А какая вам разница? Ну так как, спорим? — давила Лера.

— А давай! — завелся Борисович.

— Надеюсь, вы понимаете, что я это сделаю не просто так.

— Разумеется, — проявил понимание Крашенинников. — А в обмен на что?

— В обмен на вашу долю акций объединения «Бланк-информ», — выпалила Лера.

Крашенинников стал фиолетовым, как баклажан.

— Так, — прорычал бизнесмен, — ты кто такая?

Неожиданно резво для своей грузной фигуры вскочил, сорвал с Лериной головы «комбат», сдернул с носа очки и разоблачил шпионку:

— Валерия Константиновна, ты, что ли?

Улыбаясь жалкой улыбкой, Лера вернула «комбат» на голову, очки на нос и притихла в ожидании вердикта.

Внезапно необъятная туша Борисовича заколыхалась от хохота. От души насмеявшись, Крашенинников вытер слезу и признался:

— Провела меня, шельма. А мне понравилось твое предложение! Значит, так, — он стал серьезным, — я улетаю по делам на следующей неделе, оставлю на тебя доверенность. Если ты выиграешь — забираешь мою долю. Если проиграешь — отдаешь мне… Что у тебя есть? — Масленые глазки Борисовича вмиг стали колючими. Отечная физиономия теперь напоминала посмертную маску.

Вопрос Крашенинникова поставил Леру в тупик. Действительно, что у нее есть? Спорная доля акций, такая же спорная доля квартиры и… и все. Да и то — в перспективе. Так что в сухом остатке у нее есть только она сама. Такова участь одинокой женщины. Она сама — это голова, две руки, две ноги, два глаза, два уха и две почки… между прочим…

— Я выиграю, — ощетинилась Лера. Господи, что она делает? Куда ее несет? Прощай, почка.

— Нет, так не пойдет. Что ты ставишь на кон? — Пока Лера барахталась в вариантах ответа, глазки превратились в два рентгена.

— Акции Дворяниновича, — вытолкнула из себя Лера и ощутила, что летит в пропасть. От ужаса вибрировали все внутренности.

— Вот так, да? Люблю женщин со скрытым темпераментом, — поплыл profondo и протянул Лере ручищу с квадратной ладонью и пальцами-сосисками — закрепить сделку.

Ничего постыдного в этом пари нет, малодушно пыталась убедить себя Лера. Кому плохо, если Галка сохранит «Ведомости»? Никому.

Осталось обсудить детали.

— А как вы узнаете, что я излечила вашего друга?

Ответил Крашенинников уже знакомой фразой:

— Любовь и кашель не скроешь.

Идиот, с неприязнью подумала Лера и поглубже натянула кепку.

— Только, чур, Александр Борисович, не говорите Крутову, кто я. — Это было последнее, что следовало обсудить на берегу.

— О’кей.

На Леру навалилась дикая усталость. Для виду можно еще поклевать салат — и домой, в спокойной обстановке обдумать случившееся.

Это был тот самый салат, который она никогда не жаловала. Лера вообще не жаловала салаты, предпочитала продукты не смешивать. Но салат, который готовил Василий собственными руками, заслуживал того, чтобы его попробовать.

Все эти помидоры, огурцы, перец, лук — все они познали Василия, как познала Василия она сама. От одной этой мысли глаза набрякли слезами, и нос потек.

Сморкаясь, Лера не заметила, как Крутов вернулся, да еще и с гитарой.

Услышав вступление, Лера узнала мелодию романса из репертуара Б. Штоколова, Д. Хворостовского и вот, оказывается, еще и А. Крашенинникова: «Я вас любил… Любовь еще, быть может…» Очень актуально. Впрочем, Пушкин всегда актуален.

Борисович настроился, продул нос, попробовал голос на квинте и взял первую ноту.

Выждав, пока последний звук растает над лесом, Лера с чувством произнесла:

— Браво, Александр Борисович!

Не веря ушам, Василий повернулся на звук знакомого голоса. В то же мгновение в голове у Леры что-то щелкнуло: если Крутов узнает ее, то сделке с Крашенинниковым крышка. Она пропала!

Хитрая бестия Крашенинников уже что-то учуял, и пронзительные глазки-рентгены уже переползали с лица Крутова на Леру и обратно.

Чуть пониже спины Лера почувствовала дискомфорт: Краша наедет на нее, потребует акции, Казик акции не отдаст — и прощай, почка! Пожалуй, почка ее не спасет. Теперь одна дорога — в рабство к какому-нибудь нечистоплотному владельцу гостиничного бизнеса на Средиземноморье. Утешать восточных любителей толстушек не первой молодости.

Продолжая сморкаться, Валерия стянула с головы кепку и тряхнула головой. Стрижка и цвет волос должны были смутить Крутова и посеять сомнения насчет того, кто перед ним.

Василий помрачнел: «Отлично! Теперь к обонятельным галлюцинациям присоединились слуховые. Верной дорогой идете, товарищ Крутов». Струны под рукой издали протяжный стон.

Для новообращенной аферистки это был удар гонга. Этот раунд она выиграла. Крашенинников поскучнел и засобирался.

— Пойду проверю капканы, — бросил он Крутову, прихватил ружьишко и направился к лесу.

Совершенно некстати в Лере проснулась защитница природы:

— Капканы?

Слава богу! Помощь психиатра не понадобится. Во всяком случае, не сейчас.

— Как ты меня нашла?

Понадобилась минута, чтобы до Леры дошло: Крутов ее узнал.

— Я тебя не искала. — Глупо было запираться.

— А-а, — Василий оставил наконец струны в покое, — конечно, как я сразу не догадался. Акции — все дело в них. И Крашенинникова ты окучиваешь с той же целью.

Жалящие слова легко слетали с языка Василия — он получал садистское наслаждение, говоря гадости. Хотелось сделать Лере больно, хотелось уязвить, отомстить, заставить страдать. Одновременно росла мучительная жажда обладания, желание припасть истосковавшимися губами к ее рту, впиться в плоть, овладеть, проникнуть, подчинить своей власти.

— Зачем ты так? — прошептала она. Сил спорить, что-то объяснять, доказывать, возражать не было.

— А как? — вскрикнул, как от боли, Крутов. — Как? Что я должен был думать?

Внезапно Леру скрутило от жалости к любимому: конечно, он страдал, мучился догадками… И все из-за мерзавца, оставшегося неизвестным.

— Василий, скажи, ты выяснил, кто звонил?

— А зачем? Какое это имеет значение? Я даже рад, что так вышло: звонок раскрыл мне глаза на некоторые вещи. — Василий снова перебирал струны и не смотрел на Леру.

Лера, наоборот, не могла оторвать глаз от Василия, смотрела как в последний раз и отчетливо понимала, что потеряла его. Она потеряла этого мужчину. Ей больше не пробовать на вкус его губы, не целовать глаза, не касаться горячей кожи. Она не имеет никакого права уткнуться лбом ему в грудь или хотя бы взять за руку — она ни на что не имеет права. «Потеряла, потеряла, потеряла!» — кричало все внутри.

Впервые Лера усомнилась: неужели у них что-то было с этим чужим, отстраненным человеком?

«Не фантазируй, — остановила себя Лера, — Крутов никогда не говорил тебе о любви. Да, вам было хорошо вместе, вы дарили друг другу удовольствие и радость, но о любви речи не было».

Может быть, все-таки… Нет, не может быть. Опять она осталась в дураках. Что они себе позволяют — мужчины, которым она верит? Боль пронзила грудь навылет. Лере хотелось биться о бревенчатую стену избы головой до крови, до потери сознания.

Пересиливая себя, она поднялась со скамьи:

— Крутов, ты можешь не говорить Борисовичу, что мы знакомы?

Василий обратил на Леру недоумевающий взгляд, который быстро сменился всезнающим.

— Боишься, что я тебя скомпрометирую?

Леру уже подташнивало от бесполезного препирательства — ей никогда не давалась позиционная война, как и партизанская. Война — не ее призвание, совсем не ее.

— Просто мне так нужно. Пообещай, что ты не сболтнешь о нас.

— Я все понял. — Василий устало прикрыл веки.

«Да что ты можешь понять?» — хотелось крикнуть Лере, но даже такого права у нее не было.

— Когда ты будешь в городе? Мне нужно обсудить кое-что с тобой.

— Я даже знаю что. — И опять это скучающее выражение мудреца, которому подвластны тайны Вселенной. Доморощенный Гарун ар-Рашид.

— Отлично, — Лера еле сдерживала закипающие слезы, — значит, много времени это не займет. Так что, до завтра?

Василий молчал, но в глазах наконец появилось что-то живое — укор и сожаление.

— Хорошо, я приеду.

— Где встретимся?

— Все равно, хоть в «Утке».

— Во сколько?

— Мне все равно — у меня отпуск.

— Мне тоже все равно — я безработная, — зачем-то сказала Лера.

— Бывает, — утешил отпускник. — Давай в два часа, заодно пообедаем.

— Тогда пока. — Лера закусила губу, чтобы не разреветься.

— Давай, — вяло отозвался Крутов.


Размазывая слезы, Лера отъехала на несколько километров от Демидовки, остановила джип и, как в плохом кино, упала головой на руль.

Так нельзя. Надо успокоиться, уговаривала она себя, но чем больше уговаривала, тем хуже получалось. От слез уже пощипывало щеки, а они никак не кончались. Только когда всхлипы перешли в икоту, Лере полегчало.

Солнце спускалось, над дорогой висела дымка.