В дверь постучали. Мисс Престон глубоко вздохнула, встала и впустила Мерри.

— Заходи, Мередит, — сказала она. Мисс Престон всегда называла воспитанниц полным именем.

— Спасибо, — сказала Мерри.

— Садись, пожалуйста, — предложила мисс Престон. Мерри присела на диван, а мисс Престон устроилась рядом. Во взгляде Мерри, устремленном на воспитательницу, не было и тени любопытства. В лучшем случае — почтительное внимание.

— Боюсь, что должна тебя огорчить, деточка, — сказала мисс Престон.

— Да? — вежливо поинтересовалась Мерри. И вновь — скорее безучастно, чем с любопытством.

— Твоя мачеха погибла.

Лицо Мерри даже не дрогнуло.

— О, — только и вырвалось у Мерри. И потом она спросила: — Как это случилось?

— Она утонула.

— Странно.

— Почему странно?

— Она никогда не любила плавать. А что случилось — она вывалилась за борт с лодки?

— Нет. Судя по всему, у нее свело ногу. Полной уверенности у полиции нет. Она была одна, и никто не видел, как это случилось.

— Как, она отправилась купаться в одиночку?

— Похоже, да.

— Удивительно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Просто мне это кажется очень странным, — сказала Мерри.

— Вот как? — вскинула брови мисс Престон. Но Мерри не стала продолжать. — Хочешь чашечку шоколада?

— Нет, благодарю вас. Врач сказал, что хватит мне уже есть сладкое.

— О, мне кажется, что он понял бы. Все-таки такое несчастье…

— Несчастье? Нет, она меня не очень любила. Да и я платила ей тем же. Словом, пить какао по такому случаю не следует. Да и мне ничего не нужно. То есть я вам, конечно, благодарна за приглашение и сочувствие…

— О, право, — развела руками мисс Престон.

— Вы… вы хотели поговорить со мной еще о чем-нибудь? — спросила Мерри после того, как добрую минуту молча разглядывала пустые чашки и вазочку с печеньем.

— Нет, больше ничего, — сказала мисс Престон. — Можешь идти к себе.

— Спасибо, мисс Престон.

Мисс Престон кивком попрощалась с Мерри. Просто невероятно. Ни одна девочка еще не отказывалась от чашки шоколада. Она озадаченно качала головой, уязвленная и обиженная, а затем налила какао себе.


Мерри вернулась в свою комнату. Точнее, в комнату в восточном крыле, которую они занимали на двоих вместе с Хелен Фарнэм. Мерри нравилась Хелен, поскольку Хелен не походила на остальных девчонок. Возможно, потому, что она была из семьи Фарнэмов, или же из-за характера и внешности — толстушка Хелен держалась скромно и никогда не совала нос в чужие дела. Ее нисколько не смущало, что Мерри — дочь кинозвезды, и она была свято уверена, что никто не имеет права вторгаться в чью-то личную жизнь. Поэтому она никогда не задавала лишних вопросов и не позволяла себе отпускать двусмысленные шуточки. Она просто сидела и помнила, что ее зовут Хелен Фармэн, а больше ничего значения не имеет. Впрочем, когда твоя фамилия Фарнэм, возможно, что так и есть.

Вот почему Мерри могла непринужденно общаться с Хелен. И вот почему, вернувшись в их общую комнату, Мерри сразу без обиняков выпалила:

— Моя мачеха погибла. — О! Сочувствую.

— Не стоит. Мы с ней не слишком ладили.

— Да?

— К тому же мне кажется, что она покончила самоубийством. Не представляю, чтобы она могла просто так утонуть. Я имею в виду — случайно.

— Да?

— Так потешно было смотреть на мисс Престон. Мне показалось — она страшно огорчилась, что я не расплакалась.

— Да? А шоколадом она тебя угостила?

— Да.

— Так я и думала. Пег Хамильтон тоже угощали шоколадом, когда умер ее отец.

— Но я пить не стала.

— Надо же.

— Но я вот что подумала…

— Да.

— Может быть, стоило выпить.

— Почему?

— На самом деле я думала вовсе не про шоколад. Просто мне кажется, что я должна выглядеть расстроенной. Хотя бы немножко. Это позволило бы хоть какое-то время не общаться с этими простушками.

— О'кей.

— В каком смысле?

— Я скажу нашим главным сплетницам, что ты ужасно расстроена. Тебе тогда останется только избегать их общества и выглядеть грустной.

— Я и так стараюсь их избегать. — Тогда все просто.

— Спасибо. Ты просто чудо.

Хелен принялась за уроки, а Мерри задумалась над тем, что на самом деле почувствовала, узнав о смерти Карлотты. Она пришла к выводу, что даже рада. Теперь между ней и отцом никто больше не стоял. И это было приятно. Но выглядело это слишком бессердечно и бесчувственно. Правда, призналась себе Мерри, теперь ей будет легче сносить пребывание в школе. После кончины Карлотты отцу в любом случае пришлось бы отослать дочь в школу. Но почему все-таки Карлотта утонула? Неужели она и впрямь решила свести счеты с жизнью? Но из-за чего? До тех пор пока Мерри не узнала, что Карлотта предложила отослать ее в интернат, ей казалось, что мачеха ее любит. Души в ней не чает. Да и сама она успела привязаться к Карлотте. Но… Вспоминать все это было тяжело… И страшно. Мерри бросила взгляд в сторону Хелен Фарнэм, надула щечки, как порой это делала сама Хелен, и решила — что случилось, то случалось…


Мередита раздражало не то, что будильник такой шумный, а то, что он такой дешевый. Уродливый, круглый будильник стоял на белом металлическом столике у изголовья кровати Мередита и громко тикал. Где только доктор Марстон откопал его? В «Лиггете»? Нет — ни там, ни в «Уолворте» или «Кресге» такую дешевку не потерпели бы, а между тем этот уродец с двумя шишками-звонками на голове стоит тут рядом и оглушительно тикает. Словно молотком по голове. Невыносимо. И жутко стыдно, что доктор Марстон опустился до того, что привез такую гнусную образину в Швейцарию из Соединенных Штатов.

Мередит решил, что ни в коем случае не должен думать о будильнике. Не прислушиваться к одуряющему тиканью и даже не смотреть в его сторону. И еще нужно выкинуть из головы мысль о том, что до звонка будильника остался только час. Сейчас — даже меньше. Минут сорок пять? Нет, пятьдесят три. Нет же, вот он опять посмотрел на круглый циферблат. Так можно просто свихнуться. Вот, кстати, в чем настоящая проблема. Правда не его, Мередита, а доктора Марстона и других врачей из этой клиники. Чертов будильник. Все, хватит о нем думать. Он переключится на что-нибудь другое. Что угодно, но другое.

Нет, так тоже ничего не выйдет. Нужно непременно постараться уснуть. Ни о чем не думать и уснуть, не обращая внимания ни на громкое тиканье, ни на оглушающий трезвон. Нужно стараться спать хотя бы в часовые промежутки времени между процедурами. Ничто так не изматывает, как недостаток сна. Мередит где-то читал, что полный покой почти заменяет сон. Чушь собачья! Только смерть может полностью заменить сон. А умереть было бы сейчас куда предпочтительнее, нежели мучиться без сна и прислушиваться то к тиканью, то к звону. Без сомнения. Надо же — выкладывать тысячу зеленых в неделю за подобные измывательства! Жутко дорого и чудовищно несправедливо.

Нет, ни о каком сне не может быть и речи. Как он ни пытался, ничего не выходило. Мысли роились и стучали в воспаленном мозгу Мередита, тщетно пытаясь бороться с назойливым «тик-так, тик-так». Мередит даже не мог упрятать голову под подушку — доктор Марстон предусмотрительно распорядился, чтобы подушку Мередиту не давали. Так что спасения от проклятого будильника не было. Тиканье молотило по барабанным перепонкам, словно капли воды по черепу в изощренной китайской пытке. Да, так оно и было на самом деле. Конечно, это китайская пытка, подумал Мередит. За тысячу долларов в неделю. Методика промывания мозгов, разработанная во время корейской войны. А он, болван, сам на нее напросился. Добровольно. Совсем, видно, с ума спятил. Нет, уж лучше умереть.

Мередит подумал о Карлотте, которая тоже пришла к выводу, что самое лучшее — умереть. И еще он подумал о том, что уже почти искренне считает, что она права. Что он должен сам последовать за ней. Однако врачи и это предусмотрели. Ему не оставили ни бритвы, ни ремня, ровным счетом ничего острого, режущего или тяжелого. И дверь была заперта, само собой разумеется. Чтобы ему вдруг невзначай не втемяшилось в голову прогуляться к озеру. Вот ведь насмешка судьбы, да? Только так и можно было наказать его за содеянное с Карлоттой.

Нет, к черту всю эту мелодраматическую чепуху! Его пребывание в клинике никак не связано с Карлоттой, и все его мысли о самоубийстве — дешевый обман. Мередит знал это наверняка. Просто его тошнило от этой клиники, от доктора Марстона, от процедур и от будильника. Накладывать же на себя руки Мередит точно не собирался. И попал он сюда вовсе не из-за Карлотты, да и запил вовсе не из-за ее смерти. Хотя в какой-то степени гибель Карлотты была причиной того, что с ним стряслось. Но только в какой-то степени.

Мередит осмотрелся по сторонам, и взгляд его, обежав безжизненно-пустые стены палаты, остановился на будильнике. Как того и следовало ожидать. И он заметил время, что тоже было совершенно очевидно. Мередит почти безотрывно следил за движением стрелок. Господи, каких-то тридцать две минуты — и медсестра снова вернется. Задребезжит звонок, распахнется дверь — и она возникнет в проеме. При этой мысли желудок Мередита судорожно сжался.

Все это было ужасно несправедливо. Просто чудовищно несправедливо. Он бы сумел вынести смерть Карлотты, будь это единственная из свалившихся на него напастей. И он бы сумел пережить одиночество и вынужденную праздность. Но вынести все вместе оказалось Мередиту не под силу. С праздностью навалились искушения. Чем еще, черт возьми, мог он заполнить теперь всю прорву свободного времени? Без съемок, без семьи — не с кем даже словом перекинуться. Естественно, он запил. Да и Джаггерс подлил масла в огонь, решительно настаивая на том, что нужно выждать, пока в кинематографе закончится свистопляска и вновь начнут предлагать настоящие деньги. Меньше чем на пятьсот тысяч при совместном производстве соглашаться нельзя — такова была позиция Джаггерса. Между тем такими деньгами сейчас никто не располагал. «Погоди, скоро они зашевелятся, — уверял Джаггерс, — и вот тогда пробьет твой час». И Мередит покорно ждал, изнывая от безделья, пока ему предложат полмиллиона. Затянувшееся ожидание породило подозрение, быстро переросшее в уверенность, что он больше никому не нужен. Раз никто не хочет вкладывать в него деньги, значит, он больше ничего не стоит. Это казалось Мередиту вполне логичным. Он стал читать сценарии, но ничего достойного не нашел. Тогда-то он и начал по-настоящему прикладываться к бутылке. Сперва только перед обедом, а потом даже с утра — перед завтраком! Впрочем, тогда еще в этом ничего страшного не было. Со многими такое порой случается. Тут вдруг объявился Сэм Джаггерс с неожиданным предложением. Какой-то сумасброд был готов выложить денежки. И Мередит снова стал нужен. Затея-то была какая-то вывихнутая: снимать новыми камерами, проецировать фильмы на широкий экран… Именно поэтому их выбор пал на Мередита. Словом, Мередит должен был самым срочным образом покончить с выпивкой. У него же никак это не получалось. Во всяком случае — быстро. А рисковать заказчики не могли. Громкие имена, огромный бюджет, шумная реклама — все это должно было свести возможный риск к минимуму. Хотя риск все равно оставался — никто еще не снимал новыми камерами и не выпускал широкоэкранные ленты. Ни один режиссер еще толком не знал, как пользоваться этими камерами или даже как выбирать план. Вот так и вышло, что по настоянию студии Мередит согласился лечь в клинику и подвергнуться этому безумному, бесчеловечному и озлобляющему лечению, в результате которого, как утверждали северокорейские и китайские коммунисты, пациент становится готов на все. Отказаться от своей Родины? Раз плюнуть! Отказаться даже от пристрастия к зеленому змию.

Впрочем, Мередит уже перестал жалеть себя. Через эту стадию он прошел давно, когда глушил бутылку за бутылкой. Думая о Карлотте, он вспоминал чувство вины, которое захлестнуло его, когда он узнал о своей роли в том, что Карлотта стала бесплодной. И о том, как он пытался найти себе оправдание, что в ту злополучную ночь отправился с Джослин на берег озера, где в кромешной темноте пытался спрятаться от этого чувства в жарких объятиях Джослин. Господи, что он натворил! Разве мог он тогда предвидеть или хотя бы даже предположить, как воспримет случившееся Карлотта? Мог ли попытаться представить, что она захочет утопиться?

В итоге Мередит уже не только не пытался бежать от чувства вины, но, наоборот, начал жить и упиваться этим чувством, отдаваясь ему целиком, как хотел упиваться самой Карлоттой, если бы удалось вернуть ее к жизни. А спиртное, как казалось Мередиту, помогало ему в этом, обостряя чувства. Что, в конце концов, и привело его в клинику Фу Манчу Марстона. В клинику китайских пыток и наимерзейшего будильника. Дешевого гнусного сукиного сына — будильника. Как бы переломить ему хребет? Все равно ведь врет безбожно. Не может же быть, чтобы до звонка осталось пять минут? Пять жалких и худосочных минут.