Когда настало время идти, он встал, принял из рук Мориса ее накидку, учтиво помог Мелиссе набросить ее на плечи и предложил свою руку.

— Что ж, вперед, на просмотр, — вздохнул он. — Как-то один сценарист рассказал мне, какую шутку отпустил Бёрк[15] насчет Французской революции. Хотя, возможно, ему просто приписали эту шутку. Дело не в этом. Речь шла о том, что, глядя на Францию, испытываешь жалость к гибнущему ярко раскрашенному оперению, а не к самой умирающей птахе. Так вот, я надеюсь, что хоть какое-то яркое оперение вы увидите и откровенно скучать вам не придется.

Как он догадался, что она не испытывает особого желания смотреть этот фильм? Или он вовсе не догадался, а и сам относился к предстоящему просмотру с недоверием? Мелисса улыбнулась ему, словно у них с Мередитом появилась маленькая общая тайна.


Фильм имел ошеломляющий успех. Во всяком случае, когда он завершился, зал разразился шквалом аплодисментов и одобрительных выкриков. Чего и следовало ожидать, поскольку публика почти наполовину состояла из работников студии, акционеров, а также их родственников и друзей. Фильм оказался едва ли не самым дорогостоящим за всю историю, но новизна восприятия широкого экрана, эпический характер и грандиозный размах, умелая рекламная кампания, а также единодушное мнение ведущих критиков о том, что будущее всей киноиндустрии зависит от успеха этого фильма (и соответственно их хвалебные, даже восторженные отклики на него), — все это сделало свое дело. Впрочем, фильм и впрямь удался. Реки крови, обилие казней, страстные любовные сцены. Мелиссе даже стало как-то не по себе сидеть в зале рядом с актером, который в это время на экране обнимал другую женщину.

Мередит смотрелся прекрасно. Тут, конечно, многое зависело от режиссера, от операторов, от монтажа и от освещения, но, даже принимая все эти тонкости во внимание, Мелисса ощущала, какой чисто физической притягательностью и мощью обладает образ главного героя. Или, вернее, сочетание образа героя и человека, сидевшего по соседству с ней.

— Пришлось же вам попыхтеть, — прошептала она Мередиту.

— Да, — согласился он, — но за это прилично заплатили.

Завораживающее впечатление после просмотра не рассеялось, несмотря даже на короткие реплики, которыми они перебрасывались, и Мелисса поймала себя на том, что то и дело посматривает на Мередита. И еще на том, что испытала явное облегчение, когда любовная сцена на экране сменилась очередным кровопролитием.

Когда фильм кончился и затихли овации, Мелисса и Мередит вышли из кинотеатра на залитый огнями Бродвей, миновали отделенные полицейскими кордонами зрительские толпы, пересекли улицу и вошли в «Астор». Мелиссе показалось довольно занятным, что их видят вместе с Мередитом сразу после премьеры. Любопытные взгляды, шепот и приветственные возгласы, люди, еле сдерживаемые полицейскими, — все это напомнило ей некоторые сцены из только что виденного фильма. Пеструю толпу на баррикадах. Ей даже стало приятно оказаться на некоторое время не в центре всеобщего внимания — как одной из богатейших женщин в мире, привыкшей к всеобщему поклонению, а по соседству с этим центром.

В огромном зале яблоку негде было упасть. Помимо гостей, набилось множество телевизионщиков, которые понаставили повсюду осветительные приборы, камеры и прочую аппаратуру, растянули множество проводов и кабелей. Мелиссу и ее спутника усадили за центральный стол, и Мередит сразу заказал шампанское. Поговорить им почти не удавалось, поскольку без конца подходили какие-то люди, которые поздравляли Мередита с успехом. Находились, правда, и такие, которые благодарили Мелиссу за помощь в организации вечера и за поддержку Фонда борьбы с сердечными заболеваниями. Наконец, улучив благоприятный миг, Мередит шепнул, что неплохо было бы улизнуть и потанцевать.

— Да, давайте, — с облегчением согласилась Мелисса.

Они станцевали. А затем еще и еще — вальсы, фокстроты, танго и даже чарльстон. Мелиссу приятно поразили легкость, изящество и отточенность движений Мередита. Он оказался изумительным танцором. Между ними развернулось что-то вроде соревнования — кто проявит большую музыкальность, большую изобретательность и экстравагантность в танце. Ни тому ни другому не хотелось возвращаться в серую обыденность сидения за столом, к необходимости выслушивания бесконечных поздравлений, приветствий и излияний благодарности. И самое главное — ни один не хотел признать, что устал. Уж слишком они были необычными, совершенными и возвышенными, чтобы признаться в слабости, свойственной обычным смертным, влачащим бренное существование. Да, кружась в объятиях Мередита, Мелисса испытывала подлинный восторг, который углублялся от сознания того, что на них сейчас устремлены все взоры гостей — не только тех, кто присутствовал в зале, но и всех тех, кто, затаив дыхание, прильнул сейчас к экранам телевизоров — ведь благодаря многоглазому чудовищу, направленному на танцующую парочку оператором, за ними следила сейчас вся страна.

Но на этом ощущения Мелиссы не кончались. В еще больший трепет приводило ее острое ощущение самого Мередита, его физического мужского начала. Это одновременно пугало, очаровывало и завораживало Мелиссу, так как этого она не могла и представить. Танцевали ли они медленный танец, и она кружилась в его объятиях, или они переходили на быстрый ритм, и она чувствовала его мимолетные прикосновения — но Мелисса вся пылала.

— А вы, оказывается, очень волнующий мужчина, — проговорила она, переводя дыхание. А мгновением позже, вряд ли отдавая себе отчет в своих словах, добавила:

— Долго мы еще собираемся оставаться здесь посреди этой толпы?

— Давайте уйдем, — предложил Мередит.

— Но сейчас еще только начинают подавать на стол… — Вы голодны? — участливо спросил Мередит.

— Нет, — ответила она. Есть, во всяком случае, ей явно не хотелось.

Они ушли внезапно, ни с кем не попрощавшись. Мелисса ощутила себя Золушкой, второпях убегающей с бала. С той лишь разницей, что на сей раз принц исчезал с ней вместе. Парочка забралась в лимузин, который доставил беглецов в апартаменты-«люкс» в «Хэмпшир-хаусе».

Колетт и Морис, как и полагалось, встретили их. Колетт всегда готовила госпоже чай с тостами перед отходом ко сну. Морис открыл дверь и принял у Мелиссы манто.

— Шампанского! — приказала она и добавила — Потом можешь идти.

— Oui, mademoiselle.

— Bon soir, mademoiselle, — сказала Колетт.

— Bonne nuit, — ответила Мелисса. — Сегодня мне больше ничего не потребуется.

— Mais, mademoiselle…[16] — начала было Колетт, но осеклась.

Мелисса прищурилась; глаза ее метали молнии.

— Я же сказала: мне больше ничего не потребуется. Колетт, потупив взор, удалилась в комнаты прислуги.

Морис поставил шампанское на кофейный столик, сказал: Bonne nuit, mademoiselle, monsieur»[17] и последовал за женой.

— Я должна извиниться за своих слуг, — сказала Мелисса. — Они привыкли, что должны ограждать меня от излишне назойливых мужчин. Да так, чтобы остальным неповадно было. Они очень преданные, но с трудом привыкают к новой обстановке. Расстегните мне «молнию», пожалуйста.

Мередит подумал, что Мелисса хочет выйти в спальню и переодеться во что-нибудь более свободное и удобное. Тем более что прислугу она только что отослала и помочь ей было больше некому. Это показалось ему вполне логичным, хотя и несколько необычным. Мелисса повернулась к нему спиной, и Мередит опустил застежку «молнии» до самого низа.

Мелисса повернулась к нему лицом, посмотрела прямо в глаза, потом чуть повела плечами, и платье соскользнуло к ее ногам. Бюстгальтера на ней не оказалось — фасон платья от Гивенши не оставлял для него места. Мелисса протянула к нему стройные руки, и Мередит поцеловал ее.

— Захвати шампанское, — проговорила она с чуть заметной хрипотцой, высвободилась из объятий Мередита и исчезла в спальне.

Мередит взял со столика серебряный поднос и последовал за ней. Мелисса, уже совершенно обнаженная, лежала в постели, откинув покрывала. Мередит поставил поднос на ночной столик и начал раздеваться, в то время как Мелисса, привалившись спиной к подушке и скрестив руки на груди, наблюдала за ним. Грудь у нее была нежная и едва сформировавшаяся, словно у девочки-подростка.

— Ты очень красиво раздеваешься, — заметила она. — Почему никто до сих пор не устраивает мужского стриптиза?

— Возможно, будь больше таких женщин, как ты, появление мужского стриптиза тоже не заставило бы себя долго ждать.

— Как я? Ты же меня совсем не знаешь. Иди ко мне. Скорей!

Мередит сбросил лакированные бальные туфли, снял носки, спустил трусы и лег рядом с Мелиссой. Их губы сразу слились в поцелуе, а руки нашли друг друга и начали жадно обследовать незнакомые, но такие манящие тела. Наконец, Мередит оторвался от губ Мелиссы и попытался было раздвинуть ее ноги и возлечь на нее, но Мелисса оттолкнула его:

— Нет, не сейчас. Не спеши. Потерпи.

— Мне показалось, что ты сама спешишь.

— Мне не терпелось забраться в постель, — поправила Мелисса. — Но не выбраться из нее.

— Но я… — начал было Мередит.

— Ну, пожалуйста, — прервала его Мелисса. — Медленно, медленно, медленно.

— Хорошо, — пожал плечами Мередит. — Почему бы и нет?

Они еще долго лежали рядом. Мередит гладил крохотные грудки, обводил пальцем нежные сосочки, ласкал углубление, в котором скрывался изящный пупок, проводил ладонью по атласной коже живота, спускаясь к треугольнику мягких пушистых завитков и лишь время от времени, словно невзначай, легонько касаясь пышущего жаром углубления между внутренними поверхностями бедер. И Мелисса обеими руками гладила его тело, обследуя выпуклости на груди, сжимая крепкие бедра и иногда задерживая пальцы на его мощном фаллосе — робко, словно даже боязливо.

Наконец, Мередит, не в силах больше терпеть эту сладостную пытку, взмолился:

— О, Мелисса, я не могу больше!

Он со стоном перекинул через нее ногу, потом лег сверху, и на этот раз его уже не оттолкнули. Его разбухший, нетерпеливо подергивавшийся член проскользнул в лоно Мелиссы, которая закатила глаза и только повторяла, вернее, даже всхлипывала, еле различимо: «Ох, ох, ох, о Боже…»

И снова, и снова.

Прошло довольно много времени, прежде чем Мередит сумел довести ее до пика наслаждения. Наконец, еле слышные придыхания Мелиссы перешли в один сплошной, нарастающий стон, и Мередит, возбужденный до крайности, извергнул свою огнедышащую страсть в самую ее глубину.

Потом они молча лежали, упиваясь сладостной опустошенностью, как до того упивались не менее сладостной страстью. Наконец, когда оба немного ожили, Мелисса попросила Мередита налить шампанского.

Он послушно наполнил для нее бокал.

— А тебе?

— Мне уже достаточно. Я много не пью.

— Ты счастливый.

— Ты так думаешь?

— Да. Впрочем, нет, не знаю. А вот я точно счастливая. Кстати, ты знаешь, что ты первый мужчина, с которым я легла в постель?

— Нет.

— Ты мне не веришь?

— Нет.

— Да, это неправда. Хотя в некотором роде и правда. Ты мой второй мужчина. Первым был мой кузен Никос. Мне тогда было одиннадцать. А ему, кажется, тридцать два.

— Ужасно.

— Да. С тех пор я не знала ни одного мужчину.

— Что ж, пожалуй, в таком случае я тоже выпью шампанского.

Четыре дня спустя они решили пожениться. Решение было принято в постели. Мелисса тут же сняла трубку и продиктовала по телефону телеграмму матери в Париж. Мередит, в свою очередь, позвонил Мерри, но поговорить с дочерью ему не позволили, поскольку она находилась на занятиях в гимнастическом зале. Мередит изложил свои новости мисс Престон.

Будь мисс Престон немного поумнее или прозорливее, она бы поняла, что ее час пробил, и возобновила бы натиск с помощью шоколада и выражений чувств. Она же ограничилась лишь тем, что, повстречав Мерри после обедни, поздравила ее.

Мерри, даже не улыбнувшись, произнесла: «Благодарю вас, мисс Престон» и последовала в столовую.

Мисс Престон вознегодовала. Еще никогда ей не приходилось сталкиваться с такой холодной и бездушной девушкой.

Однако Мерри отнюдь нельзя было упрекнуть в бездушии. Просто она отчаянно пыталась не показать вида, насколько огорчена, старалась сделать так, чтобы никто не догадался, что она влюблена в своего отца и буквально убита горем из-за того, что отец снова женится. Она даже не могла поделиться своими чувствами с Хелен, родители которой, а также отчим и мачеха и очередной отчим и очередная мачеха женились, разводились и выходили замуж едва ли не каждую неделю.

Днем, когда скрыть от посторонних глаз то, что творилось в ее душе, было слишком трудно, Мерри старалась не думать на эту тему, зато по ночам, дождавшись, пока погаснет свет, она целиком отдавалась своим мыслям.