Три дня спустя Мерри доставила Хелен на Парк-авеню по адресу, указанному Джаггерсом. Пока из чрева Хелен вычищали ребенка, Мерри сидела в приемной и листала «Лайф», «Лук» и «Сатердей ивнинг пост». Наконец, вышел врач и подсел к Мерри, дожидаясь, пока Хелен отойдет от наркоза.

— С ней все в порядке? — спросила Мерри.

— Да, все отлично. Не беспокойтесь.

Он затянулся сигаретой, пустил к потолку колечко дыма и сказал:

— Одно не могу понять: почему вы, дурехи, не вставляете спираль. Она бы сэкономила себе девятьсот восемьдесят пять зеленых. И избежала бы массы неприятностей.

— Вы правы, — кивнула Мерри.

— Или сэкономила бы вам девятьсот восемьдесят пять зеленых. Ведь это вы за нее уплатили, верно?

— Почему вы так решили? — спросила Мерри.

— Догадался.

Мерри припомнила, как вместе с чеками, подписанными Хелен и Томом, пошла в банк, выписала собственный чек, получила деньги и, сложив их в бумажник, опустила бумажник в сумочку. Разницы в весе она не заметила.

— Да, кое-что я доплатила, — призналась она.

— Слушайте, а что, если я вас осмотрю, пока мы ждем? Должны же и вы извлечь из этого хоть какую-то пользу?

— Давайте, — согласилась Мерри.

Врач провел ее через приемную в один из смотровых кабинетов. Проходя мимо распахнутой двери, Мерри увидела лежавшую на кровати Хелен. В примыкающей комнате она разделась. Врач все это время не спускал с нее глаз. Мерри забралась в гинекологическое кресло и, подняв раздвинутые ноги, опустила их на кожаные подушечки. Ох, до чего же холодные инструменты у этих гинекологов! Смертельно холодные.

Два дня спустя Хелен съехала с квартиры Мерри и вернулась в Дарьен, так что Мерри вновь оказалась в одиночестве. Мерри пришлось зажить прежней жизнью — читать, прогуливаться по парку, играть в театре, возвращаться домой и смотреть телевизор. Что было по-своему не так уж и плохо, решила она. Совсем не плохо.


* * *


В Лос-Анджелесском международном аэропорту ее ждал лимузин со студии. Приехавший встречать Мерри помощник режиссера получил ее багаж и отнес его в машину. Огромный лимузин плавно покатил, рассекая длинным рылом поток попутных автомобилей, словно марлин, затесавшийся в рыбий косяк.

Обо всем уже позаботились. Уеммик подыскал ей уютную квартиру в Колдуотер-Каньоне. Перед подъездом стоял роскошный белый «шевроле», который предоставила ей студия. На камине красовались свежесрезанные цветы, в баре стояли крепкие напитки, а холодильник ломился от соков и лимонада. Помощник режиссера и шофер занесли чемоданы и сумки в квартиру.

— Мистер Кляйнзингер с нетерпением ждет вас, — сказал помощник. — И просил, чтобы я поздравил вас с возвращением в Лос-Анджелес.

— Спасибо. Большое спасибо.

— Завтра в девять тридцать вы должны быть в гримерной. Приедете сами или прислать машину?

— Лучше, пожалуй, если вы пришлете машину. Хотя бы завтра. В первый день.

— Безусловно. Чем еще могу быть вам полезен?

— Спасибо, все в порядке. И я вам очень признательна за встречу. Вы очень любезны.

— Рад был познакомиться, — улыбнулся он и ушел.


Джо Миланос провалился в Бейруте. Но числился в Бейруте спецкором «Пульса», возглавляя местный корпункт. Правда, жалованье он получал с особого счета, открытого для «Пульса» Центральным разведывательным управлением. До определенных пор всем было удобно: «Пульс» содержал на средства ЦРУ корпункт в Бейруте, а ЦРУ имело там своего агента с отличной легендой. Однако после того как Миланос засыпался, легенду хотя бы для соблюдения приличий требовалось сохранить, и Миланоса перебросили в Лондон. Эда Уикса вследствие этого перевели из Лондона в Найроби на смену Гаррету Холмсу-Уоллесу, которого, в свою очередь, послали в Париж. А вот Джослин Стронг переместили из Парижа в Лос-Анджелес. Тому было две причины. Во-первых, останься она в Париже, местное бюро оказалось бы перенасыщено, а во-вторых, Джордж Map, заведующий лос-анджелесским бюро, в последнее время стал излишне часто прикладываться к бутылке. Поэтому было решено оказать Мару поддержку, что в переводе с журналистского жаргона означало «возможное замещение».

Впрочем, ни Джослин Стронг, ни Мара о подлинных причинах всех этих перемещений ставить в известность никто не стал. Тем более что такой стреляный воробей, как Map, в этом и не нуждался: он уже давно научился читать не то, что между строк, но даже между букв. Он прекрасно понимал, что Стронг представляет для него угрозу, и вместе с тем знал, что сама она не дает себе в этом отчета, полагая, что перевели ее в порядке понижения. В день, когда она появилась на новом месте, Map просунул голову в дверь ее кабинета и провозгласил:

— Счастлив приветствовать странницу, проделавшую путь из Города Света в Мишурный Городок.

Брезгливое смирение, прозвучавшее в голосе Джослин, рассказало Мару все, что он хотел знать. Теперь ему оставалось только загрузить ее рутинной работой, а дальше случится одно из трех. Либо она слишком рано раскроет козыри — и проиграет, либо ей осточертеет бессмысленная возня и она уволится, либо — и это наиболее вероятно — она деградирует в одного из бесчисленных зомби, из которых состоит журналистский корпус Голливуда. Map называл эту группу бригадой живых мертвецов, кормившихся сплетнями, бюллетенями для прессы и прочей падалью и мечтавших только об одном: как бы побыстрей дождаться, пока их избавят от мук и проткнут осиновым колом.

Джослин, которая даже не подозревала об истинных причинах перевода в Лос-Анджелес, тем не менее прекрасно знала, что ей делать. Порой случается так, что лишняя информация может только навредить математику при решении сложной задачи. Точно так и в политике: недостаток информации необязательно ставит тебя в невыгодное положение. Джослин отдавала себе отчет в том, что должна сработать «на уровне», поскольку спрос с нее будет особый. Не зная, чем обернется для нее новое место работы — потерей должности или, наоборот, повышением, — она прекрасно сознавала, что выход у нее только один: взяться за предложенную ерундовую тему и попытаться сделать из нее конфетку. Рано или поздно нью-йоркские издатели заметят, как она справляется с поручениями.

И тем не менее абсурдность первого же задания застала ее врасплох. Экспедиторша принесла ей досье и оставила в папке с входящими материалами, как самый обыкновенный документ, хотя с таким же успехом могла вложить туда кусок собачьего дерьма, выполненный из пластмассы. Джослин прекрасно знала, что это за материал. Она сама работала над ним в Париже восемь месяцев назад, и на ее глазах он рассыпался в пух и прах.

Собственно говоря, мертвяком он был уже изначально, когда она получила из Нью-Йорка задание с вопросами для интервью. Да и сам замысел был банальным, избитым, старым, как мир. Без намека на свежесть. Ну кто, скажите, не знает, что американские режиссеры часто снимают две версии фильма: одну для внутреннего потребления, а вторую — на экспорт? И кто не знает, что экспортные версии более сексуальны, раскованны и откровенны и что в них гораздо чаще бывают откровенные сцены? Фильмы делаются специально для Европы и рассчитаны на европейскую публику. Ну и что тут такого?

Внимание Джослин привлекла записка, начертанная почерком Мара и прикрепленная к конверту. Текст был нацарапан его излюбленным синим карандашом (синим карандашом пользовались редакторы, а Map вовсе не был редактором). Записка гласила: «Как насчет того, чтобы попробовать?»

Впрочем, Джослин думала даже не о материале, а о возможном столкновении с Маром. Стоило ли ей ввязываться в свару? Тем более из-за такой ерунды? Или подождать? Исчезнуть на два дня из редакции и притвориться, что она работает над статьей, а потом прийти на работу и сказать, что ничего не вышло? Или сказать это сразу, признавшись, что она работала над этим материалом в Париже? Каждый из вариантов таил в себе опасность. Она налила из титана кипятку, сделала себе растворимый кофе и вернулась к своему столу почитать «Голливуд репортер» и «Дейли вэрайети».

Она пила кофе и перелистывала страницы, когда зазвонил телефон. Она сняла трубку.

— Джослин Стронг слушает.

— Привет, Джослин! Это Джо Бартон из Нью-Йорка. Как поживаешь?

Бартон вел раздел спорта и развлечений в головной конторе «Пульса».

— Вообще-то я звоню Мару, — сказал он, — но хотел сперва поздравить тебя с прекрасной статьей о спутнике. Здорово сработано!

Статья о спутнике была посвящена гонке, которую устроили три разные кинокомпании, снимавшие фильмы о собаке в космосе, — несомненно вдохновленные запуском на орбиту русского спутника с Лайкой на борту. Каждая стремилась опередить конкурентов, но в итоге фильмы должны были выйти на экран в лучшем случае с недельным интервалом. Причем фильмы, судя по всему, препаршивые.

— Спасибо, — сказала Джослин. — Мне просто повезло с сюжетом. А дальше оставалось только сделать несколько телефонных звонков.

— Ты скромничаешь, Джослин.

— Вовсе нет. Я просто произвожу такое впечатление. И могу себе это позволить, поскольку вы мне делаете головокружительную рекламу.

— Это мы всегда готовы, крошка. Кстати, у тебя не ожидается что-нибудь горяченькое на этой неделе?

— Не знаю… — начала Джослин. А потом вдруг решила: была не была! И выпалила: — В каком состоянии старый материал об экспортных версиях американских фильмов?

— Эта дохлятина?

Значит, она оказалась права — Map намеренно подсунул ей эту рухлядь, чтобы она только понапрасну тратила время.

— Да, но, может быть, эту дохлятину можно как-то оживить…

— Каким образом? Если придумаешь, ты — гений. Джослин, которая, ведя беседу, не сводила глаз с раскрытого номера «Голливуд репортер», вдруг неожиданно для себя выпалила:

— Я вот как раз подумала о новом фильме Гарри Кляйнзингера «Продажная троица». Там играет Мерри Хаусман.

— Ну и что из этого?

— Это ее дебют в кино. Она такая юная и невинная, что может вдохнуть свежую струю в древний сюжет. А Кляйнзингер как раз делает две версии.

— Не знаю, — с сомнением произнес Бартон. — Может быть, ты и права. А она играть-то хоть умеет?

— Откуда мне знать, черт возьми? Она пока играла только в одной бродвейской пьесе, а я только что вернулась из Парижа.

— Ну и что? Ты же летела через Нью-Йорк, не так ли?

— Нет, я предпочла лететь через Северный полюс.

— Тогда вот что. Попытайся разнюхать, как обстоят дела, а потом перезвони мне. Если наткнешься на что-нибудь стоящее, я дам тебе зеленый свет.

— Отлично, — сказала Джослин. — Договорились.

— Вот и славно. Теперь дай мне Кряйгера, пожалуйста.

— Пожалуйста.

— И еще раз спасибо за спутник.

— Не за что.

Джослин нажала на кнопку интеркома и переключила Бартона на Кряйгера. Потом сходила к Мару и сообщила, что берется за присланный материал. Теперь, что бы ни случилось, она выйдет сухой из воды. Если статья удастся, Бартон вспомнит, что задумка принадлежала ей. Л в случае провала она отыграется на Мерри Хаусман.

Джослин позвонила на студию, побеседовала с пресс-агентом и договорилась, что приедет брать интервью завтра днем.


Из всего персонала студии личное бунгало осталось только у Гарри Кляйнзингера. Все остальные домики были уже давным-давно снесены, а их бывшие владельцы — режиссеры и кинозвезды, заслуживавшие подобные привилегии, — переселились в длиннющие приземистые строения из красного кирпича, внешне напоминающие казармы. Однако Кляйнзингер переезжать отказался, а вес, влияние, да и польза, которую он приносил студии, были столь велики, что для него сделали исключение, оставив отдельное бунгало, в котором размещались одновременно его жилье и офис. Располагалось бунгало в самом отдаленном и уединенном уголке огромной студии — примерно в пяти минутах езды от главного съемочного павильона. Столько, во всяком случае, приходилось добираться туда по извилистой дороге, змеившейся мимо других съемочных площадок — тропических джунглей, улочки поселения первых колонистов, Марокканского квартала и ковбойского городка с Дикого Запада. Впрочем, в бунгало хватало места, чтобы Кляйнзингер разместил в нем собственную монтажную комнату и небольшой просмотровый зал.

Однако на самом деле он так упирался, чтобы сохранить за собой это бунгало только потому, что некогда в нем проживала Джин Харлоу.[22] То есть по голливудским меркам домик был исторический. Правда, что именно он значил для Кляйзингера — не знал никто. Уважал ли он историю, преклонялся ли перед Джин Харлоу или просто капризничал (эксцентричность и вспыльчивость режиссера были притчей во языцех) — сказать не мог никто. Кляйзингер тоже никогда не распространялся на эту тему. Впрочем, от него никто этого и не требовал. Доходы, которые приносили снятые им фильмы, избавляли его от необходимости отвечать на любые вопросы. Как однажды выразился Лео Кан, директор студии, «если Гарри Кляйнзингеру вдруг втемяшится в голову спалить студию, я первый поднесу ему спичку».