л'Эн Аликс де - Бестолковая святая

— И у тебя получилось. Я бросила Марка. Разве я могу ему доверять? А тебя я больше видеть не желаю, никогда, поняла?!

Матильда Бургуа хлопнула дверью, проигнорировав чашечку настоя из лимонной мяты, которую я ей очень вежливо предложила для успокоения нервов.

Какая неблагодарность! Да, у моей лучшей подруги проблемы, и серьезные.

Мари-Анж Леприор была не в лучшем настроении.

— Явились? — сердито буркнула она, увидев меня в комнате свиданий. — Не вы случайно подослали ко мне старуху? Меня тошнит от вас, богатеньких, но эта — полная чума… еще чуть-чуть — и я бы ей четки в пасть затолкала. Запишись, говорит, на курс Закона Божьего к капеллану Флери. Ха! Классно придумала! Один поганый кюре все детство мне испоганил своими приставаниями!

Она смачно захохотала, хлопая себя по ляжкам, чем ослабила эмоциональный заряд грубого монолога. Редкий дар у девицы — вызывать у вас острую жалость и немедленно все портить, причем до такой степени, что даже стоять рядом с ней было неприятно. И как только у нее это получалось?

— Я не могла приехать на прошлой неделе, Мари-Анж, но сегодня привезла вам свежий номер «Модели».

Пока она жадно листала журнал, я разглядывала сутулую фигуру этой молодой еще женщины. Меня посетила гадкая мысль: пусть ты некрасива, нарушила закон, попала в тюрьму, прошлое твое ужасно, будущее неясно, — всего этого мало, чтобы вызвать симпатию… и даже (новую Полин передернуло от отвращения к себе)… сочувствие. А вдруг бедняки — такие же сволочи, как все остальные люди? Я прогнала опасную догадку, улыбнулась и спросила у Мари-Анж, что ее так привлекло в журнале.

— Вы нафигачили это дерьмо? — рявкнула она, ткнув пальцем в передовицу.

— Я, но почему «дерьмо»? Статья ведь против богатых и должна вам нравиться…

— Да это, это… чушь собачья! Бенедикт Дельплас никогда бы не написала такую хрень. Какого черта вы людей достаете? Им мечтать охота, смеяться, глядя на всякую разную красотищу в журнале, а не падать мордой вниз на Библию.

— Мари-Анж, вам бы познакомиться с моими главными редакторшами, вы бы точно поладили.

— Она еще и издевается! Па-а-дла.

— Не смейте так со мной разговаривать, — спокойно приказала я.

— Кретинка, чертова дура!

— Ну хватит, Мари-Анж. Я прихожу сюда не затем, чтобы вы меня оскорбляли! — Я повысила голос.

— Вот что я скажу, дамочка: вы просто тупая богачка, таскаетесь сюда для очистки совести, дура толстожопая!

Так, приехали. Эта мамаша Параша начинает меня раздражать. Я замедлила дыхание, чтобы открылись все чакры, как советовала в Буд-Божье сестра Фу-дальше-не-помню.

— Прекрасно. А теперь, Мари-Анж, я со всей серьезностью требую, чтобы вы извинились и взяли назад все свои слова. До две тысячи восемнадцатого нам предстоит выдержать по пятьдесят два свидания в год, и продолжать общение в такой форме совершенно неприемлемо.

Она сделала неприличный жест.

Чаша моего терпения переполнилась. Я взяла номер «Модели», свернула его в трубочку и собралась сунуть в сумку, но не удержалась и в последний момент пару раз съездила ей этим самым журналом по физиономии.

Такого Мари-Анж не ожидала…

Несколько секунд она бессмысленно таращила глаза, а потом выбросила руки и прыгнула на меня.

Надзирательницы, благослави их Господь, подоспели через тридцать секунд — шальная подопечная едва не свернула мне шею.

Я ждала маму на парковке, поглаживала распухшую шею и с горечью думала, как неблагодарны люди, которым я пытаюсь помочь все эти последние недели: не сравнить с тяжестью креста, который Создатель нес на Голгофу, но башка трещит. «Eli, Eli! lama sabachtani?» — без устали повторяла я фразу на иврите. «Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?»[44] Это была одна из любимейших мантр брата Мориса.

Мари-Анник пыталась на ходу одернуть мини-юбку, и лицо у нее при этом было почти таким же мрачным, как у меня.

— Все ужасно, дорогая, не знаю, как я это вынесу.

— Что, неужели на тебя тоже напали? Едем отсюда, и поскорее, мама, такие места не для нас, мы сделаны из другого теста…

— Что ты такое говоришь! Для меня не видеть Момо целых семь дней — все равно что брести по бесконечному темному туннелю. Представляешь, за эту неделю, — продолжила она в крайнем возбуждении, — он перевел мне все песни Эминема на французский, слегка изменив текст. Вставил там везде «Мари-Анник» вместо «fucking bitch»[45], наверное, так зовут его жену. Он настоящий поэт!

Тут очень кстати зазвонил мобильник, избавив меня от необходимости переводить маме «трогательное» имечко из песни американского рэпера.

— Мадам Орман-Перрен? Говорит Франсуа Брискар, директор колледжа Люк-Ферри.

— Добрый день, как поживаете, мсье Брискар… — отозвалась я дрожащим голосом. А кто не испугался бы, позвони на сотовый директор колледжа, где учится ребенок? Я всякий раз думаю, что произошло что-то серьезное. — Уверена, вы насчет стенда к дню празднования годовщины школы? Могу я перезвонить чуть позже? Я сейчас во Флери-Мерожи.

— Уже? Очень кстати.

— Не понимаю.

— Мне очень жаль, но вам придется срочно приехать. Поль сейчас у меня в кабинете и…

— Поль? Он что-то натворил? Что с ним?

— Э-э… Могу сказать одно: Поль совершенно здоров. Приезжайте как можно скорее, мадам Орман-Перрен, мы вас ждем.

Полтора часа спустя мы трое — мама, Поль и я — ехали домой, не имея ни малейшего желания разговаривать. Я думала, как буду объяснять Пьеру случившееся. Нужно придумать что-то простое и лаконичное.

Твой сын — наркоман? Нет. Слишком коротко.

Твой сын продает наркотики товарищам по колледжу? Не пойдет. Слишком упрощенно.

Твоего сына на месяц исключили из колледжа, через неделю состоится дисциплинарный совет, куда он должен явиться с родителями, — это довольно унизительная процедура, после чего его, вероятнее всего, окончательно исключат из единственного учебного заведения Парижа и окрестностей, куда согласились взять, невзирая на катастрофическую успеваемость? Нет, слишком патетично.

Твоему сыну неслыханно повезло — директор не сразу сдал его полиции. Взял три дня на раздумья. Нет, чересчур легкомысленно.

Твой сын наотрез отказывается сообщить, кто снабдил его наркотиками для перепродажи, он даже заявляет, что лучше выбросится из окна, чем будет давать объяснения по этому поводу? Нет, слишком мелодраматично.

— Мама, я так и не решила, что буду говорить Пьеру. Может, поедешь с нами и сама ему расскажешь?

— Уволь, дорогая.

— Прошу тебя. Теща, приносящая зятю дурные вести, это нормально. Как знать, может, Пьер выплеснет злость на тебя и сыну меньше достанется, а?

— Ты красноречива, — грустно улыбнулась Мари-Анник. — Нет, Полин, не проси.

— Мамочка, ну пожалуйста, ради меня, — взмолилась я срывающимся от отчаяния голосом.

И она сдалась.

— Хорошо, дорогая. Постараюсь тебе помочь.

Остаток пути я размышляла о своей ответственности за случившееся. Неужели новая Полин, такая терпимая, готовая слушать других и абсолютно не напрягавшаяся по поводу школьных успехов детей, виновата в том, что ее сын отбился от рук? А вдруг я все это время ошибалась? Нет, нет и еще раз нет. Я хотела, чтобы им было лучше. Мои поиски смысла жизни нужны не только мне, но и им всем. Я пыталась стать лучшей матерью, женой, человеком. Не может быть, чтобы мои благие намерения обернулись таким хаосом. Разве что сам Карл послал мне это испытание. Я не знала, что думать, я ничего не понимала.

Три часа спустя, ворочаясь в постели и не находя себе места, одно я знала наверняка. Я бы предпочла, чтобы Пьер пришел в бешенство, угрожал и ругался, а он просто взял и беззвучно заплакал, когда мама сказала, чем закончился разговор с мсье Брискаром.

Я не гордилась тем, что делала. Но так было надо. Проведя бессонную ночь в раздумьях о том, что заставило моего сына стать малолетним нарушителем закона, я ДОЛЖНА была понять, что произошло на самом деле. Расчесывая длинные волосы Адели, я пыталась выудить из нее хоть какие-то сведения.

— Солнышко, если тебя что-то беспокоит и хочется о чем-то мне рассказать, я готова подставить тебе плечо… Даже если захочешь обменять информацию на подарочек, я согласна.

— Мам, ты невыносима. Ну да, я знаю, что произошло, но ты же не думаешь, что я заложу Поля?

— Он твой БРАТ, дорогая! Ты его ненавидишь! Все время твердишь, что Поль — гад! Вспомни, как он швырял на пол твои тетради, нарочно прятал пульт от телевизора, обзывал «уродина, толстуха и нос к губе прирос»!

— Ну хватит, мам. У нас договор. Закон молчания: я не рассказываю ничего о нем, он — обо мне.

Я улыбнулась наивности ее ответа. Как будто у одиннадцатилетней крошки могут быть серьезные секреты от мамы! Добрая моя девочка, ДАЖЕ слишком добрая. Я крепко поцеловала ее в затылок, в нежные, как пух, ароматные мелкие кудряшки.

— Кстати, мам, скауты меня убедили. Пожалуй, пойду в монашки. Обреюсь налысо. Или наоборот, перестану стричься и убегу к Жану-Батисту, это лидер группы «Вирджин Мэри». Он классный, весь в татуировках с Христом. В общем, посвящу свою жизнь Богу.

При других обстоятельствах я бы только посмеялась. Но в последние дни настроение у меня было хуже некуда, и я вдруг почувствовала, что мне на плечи взвалили огромную бетонную плиту. Неужели за такой малый срок я сделала из своей дочери ярую фанатичку?

У меня за спиной раздалось деликатное покашливание. Жозефина, без саквебуты. Удивительно. Запинаясь — по-французски девушка говорила не слишком хорошо, — она попросила о разговоре один на один. Адель удивленно вытаращилась, как будто знала, о чем пойдет речь, и молча вышла из ванной. Очень странно.

— Полин, я думать, я должна тебе это говорить. Про Поль. Это быть моя вина.

Я остолбенела.

— Он… продавать дурь, чтобы делать мне подарок.

— ?..

— Я ему говорил, l'otro dia, что мой саквебута совсем старый, плохой, а мама и папа не покупать nueva, новый. И ваш Поль решить… как это… толкать наркота.

Мой мозг отказывался воспринимать информацию. Я как будто оглохла. Произошел сбой системы.

— Te juro, клянусь, я ничего не знать. Твой сын, он немного enamorado, любить меня, а…

Звук неожиданно снова включился.

— En… enamorado? Поль? Но он же еще ребенок!

— Ему catorce años, четырнадцать, Полин, — улыбнулась она.

Я как будто впервые увидела Жозефину другими глазами. Тонкое красивое лицо, кроткий взгляд, ямочки на щеках, чувственные пухлые губы. А Полю уже четырнадцать. Девочка права.

— Жозефина, прежде чем упасть в обморок, я должна узнать одну вещь. Между вами что-нибудь… э-э-э… было?

— Solamente besos, только поцелуи, мы только целовались, только целовались. Он очень guapo, красивый, а мне здесь скучно, я одна… извини. Я думала, он тоже забавляется, как я…

Мой мозг со скрипом переваривал информацию.

— Откуда взялась дурь, Жозефина?

Лицо девушки стало непроницаемым, как закрытая книга.

— No sé, не знаю, Полин. Но твой сын, он сильный, он не будет предавать, у него есть cojonec, не надо его наказывать…

А вот это уже не ее дело. Что они за люди такие? Совершенно недостойные колумбийцы, порочные, смущающие покой обитателей дома! Сначала Афликао с Рамоном, теперь Поль с Жозефиной, кто следующий? Может, Консуэло с Пьером? Я в бешенстве летела по лестнице, перескакивая через ступеньку, собираясь вытрясти, выпытать из моего негодяя сына, где он взял эту мерзость.

Зазвонил телефон.

Одной рукой уже вцепившись в ручку двери Поля, другой я ткнула кнопку мобильника.

— Мадам Орман-Перрен? Говорит инспектор Торань из уголовной полиции.

Ноги у меня сделались ватными. Не иначе как этот гад директор все-таки донес. Я поплотнее прикрыла дверь в комнату сына и юркнула в ванную. Только бы мальчик ничего не услышал. Маленький мой, что эти звери с ним сделают?

— Слушаю, инспектор, — отозвалась я замогильным голосом.

— Простите, что побеспокоил, дорогая мадам, я звоню по поводу одной вашей знакомой, мадемуазель Жермены Крике. Вы действительно знакомы? В ее ежедневнике часто встречается ваше имя. Мы хотели бы задать вам несколько вопросов относительно этой женщины, в настоящий момент она задержана и находится в полиции. Не могли бы вы приехать в комиссариат Девятнадцатого округа? Хотите, я пришлю за вами машину?