Дина Рид - Без боя не сдамся

Катя решилась-таки спросить:

– А он как? Ты поняла, о ком я.

Со спокойной горечью человека, волей-неволей привыкшего к ежедневному горю, Маша произнесла:

– Алёша жив. Недавно вышел из комы. Кости срослись, раны затянулись. Но полностью парализован. Не понимает ничего. Совсем. Врачи говорят, что так может и остаться… Только, Кать, я за два месяца разного насмотрелась: бывает, ребята вроде безнадёжные, а поправляются. Хотя… на прошлой неделе троих похоронили. Зато недавно Женька Махов выписался из пятой. Год здесь был. Тоже кома, паралич. И выкарабкался. – Маша сглотнула: – А Лёшик, знаешь, смотрит своими огромными глазищами – похудел ужасно – глаза ещё больше кажутся – и не узнаёт: ни меня, ни отца Георгия, ни монахов… Он просто лежит, смотрит. И всё.

– То есть мало шансов… А батюшка с тобой как? Он вообще приходит?

– Конечно, приходит. – Маша усмехнулась: – Он меня сначала не узнал. А потом присмотрелся и оторопел. Глазам не поверил. Но орать не стал и гнать, как в прошлый раз. Да и куда гнать? Я в отделении официально работаю. В две смены, часто вообще домой не ухожу. Мы с батюшкой разговорились понемножку. – Маша вздохнула: – Представляешь, оказывается, у него сын погиб. На мотоцикле разбился. В девятнадцать лет, почти как Лёшику. Тогда отец Георгий в монастырь ушёл. Вообще он хороший дядька. Со своими тараканами в голове, но ничего, нормальный. Алёшку любит сильно. Как родного. Вот мы вместе тут с Лёшиком и возимся: купаем, поднимаем, переворачиваем, чтоб пролежней не было. Я так переживала, когда ИВЛ ставили…

– Чего?! – не поняла Катя.

– Искусственную вентиляцию легких. Ну, когда в коме ещё Лёшик был. Он же поёт, а тут могли связки задеть. Ох, и наплясалась я перед врачами! Вроде постарались. Но не знаю, что в итоге. Не говорит ведь пока. – Машин взгляд потускнел: – Если вообще заговорит…

– Может, и хорошо, если не заговорит, – мрачно заметила Катя. – Он тогда тебе такого наговорил… Я до сих пор не могу понять, как после всего того ты решила ради него собой жертвовать, работать в этой ужасной больнице и вообще делать всё, что ты делаешь! Он же преступник. Маньяк! Жаль, смертную казнь отменили, но хорошо, что он сам…

– Не надо, Кать, – взмолилась Маша.

– Мне просто за тебя обидно! И страшно. А если он придёт в себя и за старое – мстить или ещё чего? Психи, они не лечатся…

– Кать! Я прошу тебя! Прекрати! Сейчас же!

– Ладно, прости. Я просто… не могу, – Катя покачала головой, – и по тебе скучаю. Сильно.

– Я тоже.

Катя достала из сумочки кошелёк:

– Марусь, по твоей квартире: я за коммунальные плачу, но ты знаешь, я считаю, этого мало. Я тебе буду и за аренду платить. А то ты как сорвалась тогда, пропала, ни о чём толком не договорились. Вот тут денежка.

– Да брось!

– Нет, ну чего брось?! Ты же в Краснодаре сама наверняка квартиру снимаешь! Не бесплатно! Я вообще не понимаю, на что ты живёшь? Родители присылают?

Маша криво улыбнулась:

– Не-а, в основном на Далановы деньги. За клип. Прикинь, ещё остались…

– Ничего себе! – удивилась Катя.

– Гонорарчик века, – хмыкнула Маша и добавила: – Я просто ничего почти не покупаю: по мелочи только. По магазинам шляться некогда. Хотя вот кеды купила и толстовку… Зарплата у меня великая – девять тысяч – это за две смены. Одним словом, справляюсь.

– Слушай, ты тут свою повинность выполняешь, потому что тебе совесть велит, а меня заставляешь мучиться от угрызений. Так нечестно! – возмутилась Катя. – Короче, бери деньги – тут за полгода, а не возьмёшь, я тебе просто их на карточку сброшу. Номер разузнаю, уж не волнуйся.

Маша пожала плечами:

– Ладно, Катка, раз настаиваешь…

– Настаиваю! Ты, кстати, где живёшь?

– Да тут, напротив, в пятиэтажке. Снимаю однушку. Ничего так, пойдёт для сельской местности.

Катя удручённо посмотрела на подругу:

– Марусь, может, всё-таки ты уже отработала своё, а? В больницу устроила – не то умер бы уже, вон откачали, полечили, как получилось. Но ты ж не будешь всю жизнь купать, переворачивать и о пролежнях думать?

Машино лицо стало суровым:

– А что ты предлагаешь? Бросить?

– Ну, он же не один. С батюшкой. Тот, сама говоришь, его любит…

– Я тоже люблю, – буркнула Маша.

– Маш! Ведь он на тебя нападал, помнишь?! И говорил, чтоб ты ушла!

– То был аффект. Если б не я, он жил бы спокойно в своём ските. И такого ужаса бы с ним не случилось.

– Но ты же танцовщица от Бога! – воскликнула Катя. – Талант зарывать – большой грех!

– Ты не понимаешь. – Маша посмотрела куда-то в сторону. – И Юрка не понимает – уже два раза приезжал забирать; считает, у меня просто эмо-закидон. И хорошо, что не понимаете. Не дай бог кому-то такое чувствовать, что я…

Катя замолчала. Из правого крыла коридора послышался чей-то хриплый крик:

– Маша! Маша! У нас тут беда! В четвёртой палате… Маша!

Маша поднялась:

– Опять небось Егорыч до туалета не доковылял. Ладно, Катюш, мне пора! Спасибо, что зашла!

И, чмокнув подругу в щёку, Маша побежала в глубь коридора – спасать Егорыча или кого-то там ещё. Катя с грустью посмотрела ей вслед, понимая, что переубедить не удастся.

* * *

Маша далеко не всем поделилась с подругой. Не сказала, что пока Алёша был в коме, по случайности или по чьему-то злому умыслу два раза отключались аппараты жизнеобеспечения. Но повезло – один раз дежурная, другой – сама Маша оказалась рядом. Не рассказала она о том, что её подозрения относительно Юриной причастности к падению Алексея росли с каждым днём. Не рассказала, что несколько раз наведывался сюда следователь. Он выудил от членов съёмочной группы информацию о нападении, но Маша сказала, что ничего особенного не произошло – обычная ссора, и подписала бумагу о том, что к Алексею Колосову претензий не имеет. Не призналась Маша Кате, как на коленях молила отца Георгия не забирать Алёшу в монастырскую больницу после соборования, когда тот вышел из комы, и только каким-то чудом убедила батюшку, что здесь у Алёши больше шансов восстановиться. Не сказала Маша, что Алёшин врач, Артур Гагикович, уже достал её недвусмысленными предложениями.

Каждый день Алёша просыпался, но глаза не открывал. Не хотелось. Ничего не хотелось. Он как-то попробовал пошевелить рукой, не вышло. Рука не слушалась, а, может, её и не было вовсе. Он не чувствовал ног, тела, ничего. В темноте закрытых глаз было тихо, покойно. Вдалеке что-то негромко, однообразно шумело. Скоро Алёша догадался – это машины за окном, много машин, которые едут и едут куда-то. А ему никуда не надо ехать. Хорошо.

Иногда слуха касалось лёгкое шуршание бумаги. Звонкий девичий голос начинал почти нараспев говорить – к примеру, вот такое:

– Лёшик, послушай, как красиво:

Мы – источник веселья и скорби рудник.

Мы – вместилище скверны и чистый родник.

Человек, словно в зеркале мир – многолик.

Он – ничтожен и он же – безмерно велик.

– Верно сказано, правда? Это Омар Хайям, мне очень нравится. И ещё:

Ты – рудник, коль на поиск рубина идёшь,

Ты – любим, коль надеждой свиданья живёшь.

Вникни в суть этих слов – и нехитрых, и мудрых:

Всё, что ищешь, в себе непременно найдёшь…

С кем разговаривала девушка, было непонятно, но Алёше голос нравился: лёгкий, музыкальный. И кажется, слышал его где-то. Так продолжалось неопределённое время: отдалённый гул автомобилей, шорох страниц, мелодичные, умиротворяющие строки, а потом долгие промежутки затишья и туманная полудрёма. Бывало, слышались и другие голоса: сухой, уверенный, вроде бы доктора, а ещё бархатистый мужской. Этот тоже читал, но скучно, монотонно. Молитвы, наверное. И разговаривал по-отечески с каким-то Алексеем, рассказывал про скит и горы, про митрополита и далёкую, чужую жизнь. Порой что-то навевало знакомые ощущения, как сюжет старой книги, прочитанной давным-давно. А потом улетало снова. Далеко. В туман.

День ото дня до Алёши доносился шум отворяемой двери, шаги, то мягкие и неровные, будто кто-то прихрамывал в тапочках, то быстрые, то летящие, то тяжёлые. И Алёша понимал, что рядом ходят разные люди.

С голосом девушки, что читала стихи и книги, приходило иногда непонятное смятение. А она была той ещё болтушкой: рассказывала всякую ерунду, часто было даже не ясно, о чём, но как-то задорно, весело и хотелось слушать. Она умела раскрасить, придать новые нотки его настроению, заставляла волноваться и тихо радоваться чему-то, и тогда из глубины него самого, из сокровенных пещер вырывались наверх облачка эмоций.

Алёша так и прозвал девушку «Болтушка». Он уже привык, что после чтения и баек Болтушка объявляла «музыкальную паузу», которая длилась долго и была особенно приятной. Песни и композиции ласкали слух, Алёша даже иногда внутренним голосом повторял их. И тогда ему становилось хорошо. Иногда Болтушка не угадывала, и музыка Алёше не нравилась. Но он всё равно слушал: «просматривал», как картинки, ушами ноты, гармонии, аккорды. Было занятно. Каждый раз, просыпаясь, Алёша играл в «угадайку»: поставит ли Болтушка что-то новое или включит старое, и очень радовался, когда отгадывал верно.

Иногда с ним что-то делали, он не понимал что – в его мире оставались только звуки – ни прикосновений, ни боли, ни удовольствия. И это Алёшу не тревожило – его ум и уши жили сами по себе, в какой-то тёплой, тёмной массе.

Однажды Болтушка не стала ничего рассказывать. Он слышал: она где-то рядом – встаёт и ходит, издаёт странные судорожные звуки, от которых внутри становилось муторно, неприятно. И вдруг Алёша услышал её очень близко: дыхание, всхлипывания – и он понял – Болтушка плачет, заливается слезами, приближается так, что вот-вот проникнет в него самого – туда, где он прятался от всех. Сквозь рыдания он различил шепот: «Алёшенька, Лёшик! Ну что же ты?! А если аппараты отключат? Или опять замкнёт жизнеобеспечение? Что я делать буду? Лёшик, пожалуйста, возвращайся! Пожалуйста! Я же люблю тебя!»

И ему нестерпимо захотелось открыть глаза. Медленно к центру начали сдвигаться грузные, чужие глазные яблоки. Изо всех сил Алёша заставлял вялые, ленивые веки распахнуться, борясь со слипшимися ресницами. Внезапно в привычную темноту врезался свет, яркий, острый. В глазах защипало, и Алёша часто заморгал. Постепенно сквозь мутные пятна вырисовались бежевые стены, белый потолок, капельница и нежное лицо совсем близко. Болтушка вытирала тыльной стороной ладони глаза и вдруг встретилась с ним взглядом.

– Ой! – вскрикнула она. – Лёшенька! Очнулся! Надо доктора! Сейчас я Артур Гагиковича позову. Алёшенька! Счастье!

Она скрылась из виду. Алёша медленно повёл полуоткрытыми глазами и увидел пластиковые трубки, пара которых шла ему прямо в нос. И тут Алёша осознал, что совершенно не понимает, где находится, кто он, и что вообще происходит. Но размышлять об этом не хотелось, на него накатила усталость. Он заснул, не дождавшись возвращения Болтушки.

Долго проспать не удалось. Сердитый голос того самого, уверенного, заворчал:

– Тебе показалось. Изменений нет.

Алёша уже без прежних сложностей открыл глаза и увидел чернявую носатую физиономию над собой.

– Смотрите! Как же показалось?! – воскликнула Болтушка, дёргая носатого за рукав белого халата.

– Ба! Дорогая, да ты права! – возбуждённо сказал носатый и наклонился ниже. Он принялся производить манипуляции с Алёшиным телом.

Самому Алёше было всё равно, кто и что делает с его бесчувственным продолжением. Разве только Болтушка вызывала любопытство. Она светилась от счастья.

Надо же! Он открыл глаза, и это кому-то нужно! – удивился Алёша, думая, что в одном из своих снов он уже видел её, только немного другую. А что в ней было иначе, он не помнил.

На следующий день вокруг Алёшиной кровати собрались люди в чёрных балахонах, высоких шапках, с окладистыми бородами. Они долго-долго пели и бубнили, мазали Алёшин лоб чем-то масляным, крестили. Ещё через день перевезли его в просторную палату, где, судя по голосам и по тому, что удалось заметить краем глаза, лежало ещё двое пациентов.

Болтушка прибегала, врываясь, как свежий ветерок, в помещение с громким приветствием и звонкими шутками. Она, наверное, работала тут, потому что носила голубую униформу – такую же, как у других. В палате Болтушка разговаривала не только с ним, и Алёша даже иногда волновался, что она совсем перестанет рассказывать ему новую чепуху и ставить музыку.

Болтушка была очень занята. Она носилась по палате с тряпкой и шваброй. И похоже, не только по этой. Выносила утки, помогала переворачивать Михалыча на соседней кровати, пенсионера, упавшего с крыши сарая. Михалыч кряхтел и ойкал, с крестьянским простодушием вворачивая иногда крепкое словцо. К нему приходила похожая на него жена, такая же серая и ворчливая. С кучей пакетов и баночек.