Алёша восстанавливался до отчаяния медленно. Бывало, взгляд натыкался на пузырёк с лекарствами, который стоило просто целиком высыпать в рот и запить водой. Но Алёша держался, помнил: самоубийство – один из самых тяжких грехов. Иногда наступали дни, когда казалось: всё впустую, и только ощущение тюрьмы и присутствие ненавистного отца рядом опять подстёгивали, заставляли делать усилия и цепляться за жизнь. Он будет ходить. Он уйдёт отсюда. На своих ногах.

* * *

Грустно и непразднично прошёл тот Новый год. И весь год протянулся так же – в процедурах, одиночестве и борьбе с отчаянием.

Ноябрь с первых чисел замучил город серым холодом. Алёша стоял у окна, опираясь на костыли. Неторопливыми пушистыми стежками ложился на слякотную землю снег. Алёша попытался хоть секунду продержаться без костылей. Не получилось. Ещё раз. Нет. Алёша снова лёг подмышками на подпорки: передохнуть пару минут и повторять-повторять, пока не получится.

Дверь в комнату открылась и, шаркая, вошёл отец. У него в руках был поднос с едой.

– Здравствуй. Стоишь уже? – сказал Михаил Иванович и приблизился к письменному столу.

Поднос звякнул о полированную столешницу. Отец тяжело опустился в кресло, словно его самого не держали ноги. Алёша посмотрел с удивлением: тот выглядел совсем стариком, разбитым, подавленным.

– Ты заболел? – спросил Алёша.

– Сын, – тускло произнес отец, – ты бы лег. Отдохнул.

– Я тренируюсь, – упрямо ответил Алёша, но добавил: – Ты лучше бы сам поспал. Серый, как стена. У тебя с сердцем всё нормально?

– Не очень, – неожиданно пожаловался отец. Он опустил тяжёлую голову на руки: – Ты всё-таки приляг или хотя бы встань поустойчивее.

– Что-то случилось? – встревожился Алёша.

Отец выдохнул со стоном:

– Мать нашли.

– Как?! Нашу? Мою? Где она?!

– В морге.

Алёша сглотнул. Чувствуя, что удержаться на ногах ему всё труднее, он оперся рукой о подоконник:

– Когда она умерла?

– Давно, Алёша, давно… – Отец боялся взглянуть сыну в лицо. – Вот как пропала. Потому и пропала. Она нас не бросила, Алёша. Её убили.

– Ка-ак?! – В голове Алёши будто что-то разорвалось: в самые перепонки затрезвонили колокола на разные голоса, взвыл ветер, барабаны забили невпопад, завыли сумасшедшие скрипки. Алёша впился глазами в отца: – Рассказывай.

– Помнишь… хотя ты не помнишь, наверное, осенью, в сентябре она исчезла. Почти пятнадцать лет назад. Видела соседка, Лидка Кириенко, как Наташа садилась в красную семёрку с мужиком каким-то молодым, смазливым. Так вот. Мы поссорились с ней накануне – Наташе вечерами звонил кто-то, а я взревновал, как идиот. Разругались. Крепко. Утром я ушёл на работу. Злой. А она пропала. Понимаешь? Деньги исчезли. Всё, что мы откладывали. Я и решил, что она меня бросила. Нас бросила. – Отец захрипел, закашлялся сухо.

Алёша сделал два шага на костылях – подвинул к нему пластиковую бутылку с водой.

– Спасибо, – кивнул отец.

– Дальше что?

– На днях меня в полицию вызвали. Я ж ещё тогда заявление, что пропала, подавал. Всё впустую. А недавно люди какие-то дачу купили возле Щепкино. Решили котлован вырыть – снести домик. А там не участок дачный оказался, а кладбище: десять женских тел нашли. Скелеты в основном. Не опознать. – Отец сунул руку под пиджак и повторил, бледнея: – Не опознать. Вот только у одной волосы светлые, как твои.

– Так, может, это не она? – с надеждой и непониманием спросил Алёша.

– Она. Делали ДНК-тест. Я просто не говорил. Наташа это. При ней пакетик нашли в кармане истлевшей одежды: там фотография твоя, подписанная, и бумажка. Её рукой были написаны телефон, имя этого подонка… и слово «дача» с ценой. Выгодной по тем временам. Очень выгодной. Понимаешь, мы ж на дачу деньги откладывали. И район тот обсуждали. Там роща, озеро… Я мечтал, да времени не было. По командировкам мотался, по собраниям… Представляешь, она, наверное, сама, дурёха, решила дачу купить. – Отец закрыл лицо руками и сквозь силу проговорил: – Череп проломлен в двух местах. Убили Наташу.

Алёша стоял ни жив ни мёртв, глядя на отца округлившимися глазами:

– А убийцу нашли? – наконец вымолвил он.

– Умер он. Следователь сказал – от рака. Вот наследники дачу и продали. Стояла заброшенная лет пять, пока они не объявились…

Как же так?! В душе Алёши поднялись тайфуны, холодные, колкие, пронизанные чувством вины за пожизненную почти обиду на мать, наполненные безудержным гневом на отца, приучившего к мысли, что мать – шлюха. В голове мутной пеной всплывали жестокие слова, которые он мысленно посылал ей все эти годы. А она лежала, лежала с размозжённым черепом. Тихая, невинно убиенная. Алексей ухватился за костыли. Он стоял крепко, даже не качался, как обычно, – злость и вина вбили ноги в пол колом.

– Значит, мы уже ничего не можем сделать? – с вызовом произнёс Алёша.

– Похоронить только, – выдавил из себя сгорбленный отец и поднял наконец глаза на сына: – Прости меня.

И Алёша увидел их напряжённую красноту, режущую боль, которую отец не позволял себе выпустить наружу со слезами. Вдруг сын почувствовал, что тот живёт с этой болью все пятнадцать лет, что она терзает его душу постоянно, превращаясь в гнев и делая из него монстра, потому что выносить её невозможно. И Алёша вспомнил Машу – то, что он сделал с ней, и то, что чуть не сделал…

Ненависть схлынула, оставив место общей с отцом боли. Он шагнул к нему ближе и почти спокойно сказал:

– Я такой же ненормальный псих, как и ты, папа. Даже хуже.

Отец, не понимая, растерянно посмотрел на Алёшу, а тот протянул ему тарелку:

– Не держи в себе. Давай разобьём здесь всё.

– Но…

– Давай. В стену. Не жалко.


Сначала неуверенно, потом сухо, гневно, и, наконец, яростно, с упоением и страстью отец и сын били посуду, всё, что попалось под руку или под костыль: об пол, об стену, сметали, крушили. Они вымещали всё, что скопилось в душе – два разновозрастных подростка, бунтующие против несправедливости, а главное – против самих себя. Они остановились не скоро, но одновременно, в разрушенной ими, безобразно раскромсанной комнате.

Михаил Иванович посмотрел в глаза Алексею с благодарностью, успокаиваясь, и стиснул его худое тело в крепких своих, железных ручищах так, что тот выронил костыли, повиснув на нём:

– Сын.

С изумлением Алёша внезапно услышал в его хриплом голосе неумелую, корявую, но любовь. И его руки осторожно, на ощупь, как у выздоравливающего аутиста, коснулись спины отца, отвечая родительским объятиям.

Разгромленную комнату они оставили. Отец перенёс Алексея вниз – в свой кабинет:

– Тут пока побудешь, – сказал он. – Придумаем тебе что-нибудь другое.

– Слушай, я не хочу больничной кровати, – признался страшно уставший, но успокоенный Алёша. – Мне нужны тренажеры. Я лучше буду спать на матах, на полу.

Михаил Иванович глянул на сына с уважением:

– Значит, сделаем тебе спортзал.

* * *

Наташу Колосову похоронили через два дня – в тихую, снежную пятницу. По настоянию Алёши её отпели в церкви, и до начала церемонии он сам долго, уткнувшись в костыли, читал над ней молитвы. На кладбище возле дорогого, красиво отделанного гроба, усыпанного алыми розами, они были вдвоём: отец и сын – две одинокие фигуры в чёрных пальто.

Не разговаривая друг с другом, они вернулись домой на чёрном «Лексусе», без слов и слёз выпили за упокой души. В чёрно-белой гостиной на камине появилась большая старая фотография в тёмной рамке – нежной молодой женщины с голубыми глазами.

Нельзя сказать, чтобы отец и сын воспылали друг к другу любовью. Но груз ненависти, сковывающий Алёшу всю жизнь, постепенно рассыпа́лся. Изредка, по вечерам они даже беседовали. Алексей спрашивал, а отец отвечал – рассказывал о детстве: о матери-одиночке, что никак не могла выйти замуж с пацаном на руках, потом об отчиме, который велел Мише Колосову самому подносить ремень, если провинился, а ежели нет, бил до крови. Узнал Алёша о прадеде-казачуре, который клял советскую власть и пилил мать Миши за принесённого «в подоле» сынка – позор для семьи, узнал про трёх дядьев, шумно гулявших и не особо обращавших внимание на Мишку.

Оказалось, дед Колосов настоял, чтобы фамилия родовая осталась за внуком, не позволил отчиму дать чужую. Когда Мишка жил у деда, тот учил его жизни, бывало и нагайкой. Дома, у матери, тоже было несладко.

В шестнадцать лет Михаил поступил в училище и уехал из станицы. Делал всё, чтоб не жить, как дед, как мать с отчимом и дядья, быстро пошёл в рост по комсомольской линии, ведь смышлёный был и упрямый. Женился в первый раз – неудачно, застал жену с коллегой. Долго был один, отходил от обиды, пока Наташу не встретил. Она была моложе его на пятнадцать лет, но, казалось, полюбила. Даже непонятно за что. Тогда СССР развалился, но Михаил Иванович и при новых порядках устроился хорошо, цепко, даже лучше, чем раньше, – своего не упускал, богател, когда другие нищали. А потом Наташа исчезла…

Отец, ужас всего детства, предстал перед сыном другим человеком: таким же истерзанным воспитанием, как и он сам – тот, выстояв, замуровал сердце накрепко – в броню. Алёша слушал его и вспоминал, что говорил брат Филипп: «Те люди, кого полюбить трудно, обычно нуждаются в этом больше других». Только всё же Алёша не понимал, как полюбить отца. И возможно ли?

А Михаил Иванович постарел на глазах, обмяк – от того ли, что грызли его ошибки прошлых лет, от того ли, что жизнь сыграла с ним злую шутку: считал себя вечно правым, а тут и сын-волчонок оказался родным, и жена – не шлюхой. Но в семье Колосовых наступило негласное перемирие.

Глава 7

Холод

Машу привели в чувство. Сердобольная дежурная, не особо спрашивая, вколола успокоительное, и, провалившись в пустую дыру без снов, Маша заснула. Ранним утром с чёрными кругами под глазами она нетвёрдой походкой вышла из сестринской и тут же наткнулась на Артура Гагиковича. Диким взглядом полоснула по нему:

– Как вы могли?!

Врач одёрнул халат и на повышенном тоне ответил:

– Что мог?! Колосова выписать?! Опекун так решил. Родной отец, кстати. Сама видела комиссию ВТЭК, знаешь, что дали Алексею первую группу. Это ж для установления опекунства было, по требованию суда.

– Я не знала, – растерялась Маша, – не знала, что… суда.

– Так вот, дорогая, мне выдали судебное решение, опекун написал расписку. Всё как положено. Что я, пациента силой, по-твоему, должен был удерживать? – Артур Гагикович уткнул руки в боки.

– Нет, – поникла Маша и едва слышно произнесла: – Я даже приблизительно не знаю, где Алёша теперь может быть…

Артур Гагикович посмотрел на её горестно склонённую макушку и вдруг сжалился:

– Отца зовут Михаил Иванович. Фамилия такая же – Колосов. Прописка в паспорте – Ростов-на-Дону. Может, что-то ещё священник твой знает – они тут бурно беседовали вчера. Спроси.

– Спасибо, – прошептала Маша и всхлипнула.

– Ну, не реви, – похлопал её по плечу хирург. – Оно к лучшему. Я смотрю, там папаша при больших деньгах. В Израиль или ещё куда повезёт лечиться. Знаешь, не стоит калеку на плечи себе взваливать. И так одна тень от тебя осталась…

* * *

Словно ступив ногой в сумрачный мир и присутствуя в этом лишь частично, Маша ехала на троллейбусе в епархию, потом несомая ветром, как призрак, шла от остановки к солидному кирпичному зданию. Зайти внутрь она не решилась, вызвала отца Георгия по телефону. Когда игумен показался, по его пасмурному виду Маша поняла, что хороших новостей ждать не стоит.

– Давай пройдёмся, – сказал батюшка, поднимая воротник пальто.

Маша побрела за ним и спросила:

– Вы знали, что Алёшу заберут?

– Нет.

Они сделали пару шагов, молча, но Маша не выдержала, расплакалась:

– Батюшка, он вспомнил. Он не простил меня…

Отец Георгий остановился:

– Дурёха, он не тебя, он себя не простил! Я всё знаю – он рассказал вчера утром. Про костёр. Про всё… Как обухом. Чего ж ты молчала?

– А что тут рассказывать? – растирала по щекам слёзы Маша.

Отец Георгий посмотрел на неё странно:

– Другие меньшее простить не могут, а ты – такое. Да ещё и спасать бросилась.

– А разве в христианстве не тому же учат?

– Ну да, ну да, – кивнул батюшка.

Маша с надеждой посмотрела на отца Георгия:

– А вы знаете, где его отец живёт?

Священник помрачнел, как туча:

– Не знаю, и тебе знать не надо. Алексей уехал. Точка. Живи дальше.

Маша вцепилась белыми пальцами в рукав пальто батюшки:

– Но вы-то будете его навещать… Можно я буду звонить вам, спрашивать, как он?!

– Мне туда путь заказан.

В ответ на вопрошающий взгляд отец Георгий продолжил:

– Нехорошая история вышла. Старший Колосов пригрозил, что если не оставлю его сына в покое, заведёт против меня уголовное дело…