Нагруженная букетами Маша вышла на лестницу. Уже начинало темнеть. Глаза скользнули по цепи охранников, которых осаждала толпа, и вдруг остановились на отдельно стоящей фигуре. Маша замерла. Парень со светлой копной волос, одетый в серые классические брюки и в белую рубашку с длинным, несмотря на жару, рукавом, пытался обойти охранника, но тот не пускал. «Не может быть!» Конечно, она обозналась – как тогда, в клубе. Но в руках парня, не сводящего с неё глаз, Маша увидела трость, и сердце заколотилось, вырываясь из груди. Сунув цветы Жанне, Маша сбежала с лестницы и бросилась к охраннику, оттесняющему Алексея.

– Пустите! – скомандовала она.

Охранник посторонился, и Маша оказалась лицом к лицу с Алёшей. Те же точёные, безукоризненные черты, шрам на левой брови, чисто выбритые щёки. Алексей выглядел взрослее, чем запомнился Маше. Он стал намного шире в плечах и даже выше. Будто не полтора года прошли, а три года… – четыре.

Их глаза встретились, и пространство вокруг Дворца спорта мгновенно затихло, переместившись в иную реальность: толпа, автобус, ребята из труппы. Сквозь стеклянную тишину до Маши долетел голос Алексея:

– Здравствуй, Маша.

Не помня себя, она размахнулась, и её ладонь в гневной, звонкой пощёчине налетела на его скулу. Он зажмурился, но не дрогнул, снова открыл глаза:

– Прости меня!

А Маша опустила руки. Расплакалась. Отбросив трость, Алёша прижал Машу к себе. И она почувствовала его силу, его тепло, его запах. Алёша снова повторил:

– Прости!

Маша отдалилась, рассматривая его снизу вверх, ещё не веря, что это он. Похожий, как брат-близнец, но будто бы не Алёша…

– Ты стоишь, – прошептала она. – Ты ходишь…

– Да.

Со вспышками фотокамер к ним снова ворвался шум улицы, толпы, Алёша и Маша увидели людей вокруг, охранников, танцоров, с любопытством выглядывающих из автобуса, мобильные телефоны, сверкающие крошечными зеницами. Спрыгнул с подножки автобуса Юра и направился к ним.

– Пойдём отсюда, – потянула Маша Алексея, как когда-то. Подобрав трость, он поспешил за ней. И только когда они очутились на безлюдной узкой улочке с ветхими домами, Алёша попросил:

– Пожалуйста, не так быстро.

Маша остановилась и снова всмотрелась в него, словно боялась, что он ненастоящий. Но это Алёша был сейчас перед ней. Красивый. Взволнованный. Живой. Капельки пота выступили над его верхней губой, на лбу.

– Да, извини, – сказала она и выпустила из ладони его влажные пальцы. – Я сошла с ума: так бежать. Больно?

– Нет, – качнул он головой, – нормально. Просто не успеваю за тобой.

Они стояли у обшарпанной подворотни. Над головами цвели нескромные белые акации, окружая сладким ароматом. Сквозь ветви проникали жёлтые лучи фонаря. В густой зелени палисадника игрались котята: рыжий и белый. Задумчиво глядя на них, Маша произнесла:

– Интересно, кто из них кого убьёт?

Алёша опешил, но вдруг страстно взмолился:

– Маша, скажи, что мне сделать?! Я не могу без тебя! Глупо говорить, что я изменился, что я только и думал обо всём. О своём безумии. О ревности. О тебе. Я не хотел снова причинять боль… только избавить от такого отщепенца, как я… Просто не смог… не увидеть тебя снова… Хотя бы раз. Я эгоист… Прости! Если хочешь, я сразу уйду… Исчезну. Скажи, что мне сделать?!

– Останься, – тихо сказала Маша.

С шумом упала трость, взметнув вверх серые облачка пыли. Бледный, с пылающим отблеском боли в глазах, Алёша медленно и тяжело, как грешник перед иконой, опустился на колени перед Машей. У неё защемило в сердце. Алёша набрал в грудь воздуха и произнёс:

– Я очень виноват перед тобой – за то, что сделал, за то, что потом сбежал. Как последний трус. Не хватило смелости даже сказать «спасибо»…

– Не нужно… Так…

– Нужно. И именно так. Я должен сказать. Ты меня спасла. После всего… А я… Мне стыдно. Прости, если это вообще возможно. – Алёша посмотрел куда-то в сторону. По его скулам заходили желваки, и Маша невольно вздрогнула, вспомнив Алёшино безумие. Но сейчас он был иным – сокрушённым, кающимся, истерзанным собственными мыслями. И похоже, ни на секунду не верил в то, что она подарит ему освобождение от тяжести взваленных на плечи грехов. Хотя отчаянно нуждался в нём. Как и она сама.

Маша переступила с ноги на ногу:

– Это ты меня прости. Я не хотела делать тебе больно. Тогда… В Залесской. Но сделала… и очень… Я…

– Ты актриса…

– Нет. Это не важно. Ты тоже прости меня, пожалуйста, – тихо, почти шёпотом сказала Маша. Помолчав, она добавила: – И не обижай больше.

Алёша понурил голову, скрывая за пшеничными вихрами гримасу досады и гнева на самого себя, и бросил:

– Жаль, не могу всё исправить.

– Попробуй.

Он вскинул на неё глаза:

– Как?!

– Поцелуй меня, – попросила Маша.

Неуклюже, забыв о трости, Алёша поднялся. Сухие губы коснулись Машиных губ. Робко, боясь обидеть. Он сразу же отстранился, но его лицо, слишком красивое, слишком правильное, было совсем рядом. Маша чувствовала его частое дыхание, видела глаза, и, как загипнотизированная, сама потянулась к Алёшиным губам. Осторожные руки легли на её талию, делясь прохладой сквозь тонкую ткань летнего платья. Голова закружилась, и мир вместе с ней – Маша закрыла глаза, теряя мысли, как в танце…

Когда они оторвались друг от друга, ультрамариновая ночь, погасив старый фонарь, спрятала влюблённых в густой тени деревьев, раздразнила акации, чтобы те пахли ещё сильнее. И этот сладкий, пьянящий запах окружал их, как шёлковые простыни.

– Машенька, – выдохнул он.

– У нас всё будет хорошо, – пообещала она, убеждая в этом себя и Алёшу, понимая, что не хочет, не может его отпустить.

Алёша молчал, глядя влюблёнными глазами. Он верил. Он во что бы то ни стало хотел ей верить. Маша залюбовалась им открыто. Алёша благоговейно поцеловал её кисть, да так и оставил её в своей потеплевшей, крепкой ладони. Присвоил безраздельно. Маша отдала бы не только руку – всю себя, стремясь пропитаться им, дышать им, стать частью его тела. Но сдерживая порывы, она не смела, не имела права говорить об этом. И потому голова кружилась ещё сильнее.

– У тебя красивый город. Столько акаций, – улыбнулась Маша.

Алёша кивнул. Они пошли по едва освещённой улочке, перекидываясь фразами, будто обычная пара на первом свидании. Вырванные из рутинной жизни слова и неспешные шаги оставляли позади прошлое, болезненное, мучительное, не нужное больше им обоим. Июньская ночь старалась излечить их, растворяя всё лишнее в благоухании жасмина, чайных роз, вездесущих акаций, и на душе становилось несказанно хорошо. Подсвечиваемые редкими фонарями кусты и деревья в бархатно-синем мареве напоминали сказочных существ. Живые ветви и листья чуткими пальцами перебирал ветерок и, заигрываясь, пробегал то по рыжим, то по золотистым волосам на головах. Из открытых окон слышались бытовые разговоры, обрывчатые диалоги фильмов, звон сковородок на чьей-то кухне – даже эти простые звуки были сейчас чудесными, уютными. Умилял старушечий голос, подзывающий неизвестного Барсика, а мужички с пивом на лавке у подъезда обветшалого дома выглядели забавными добряками.

Из очередного настежь распахнутого окна потянулся запах жареной картошки, и Алёша опомнился:

– Ты голодна?

– Нет. Да. Не знаю, – рассмеялась Маша.

Алёша предложил:

– Здесь неподалёку есть ресторанчик, мы можем зайти. Или…

Маша попросила:

– Мне бы очень хотелось увидеть, как ты живёшь. Хоть одним глазком.

– Поедем ко мне! – обрадовался Алёша.

– А как же родители?

– Дома никого нет: отец в командировке, а мама… мамы нет, она умерла.

– Прости, – растерялась Маша и сжала его пальцы. – Мне очень жаль.

Алёша погрустнел:

– Это было давно.

Скоро замерцал огнями большой проспект. Алёша остановил такси. На заднем сиденье они сидели близко, чувствуя тепло тел. Маша не видела ни водителя, ни улиц, по которым сквозь ночь нёсся автомобиль, её вселенная сузилась до Алёшиных волос, до его широких плеч и ямки на шее, оставшейся после трахеостомы, до выпирающих из белой рубашки сильных грудных мышц. Пусть всё будет так, как он захочет. Пусть…

Такси остановилось у тёмного, похожего на замок, дома. Окружающий его неприступный каменный забор тянулся вдоль половины улицы.

– Что это? – поразилась Маша, входя за кованую калитку.

– Я живу здесь. – Алёша поманил гостью за собой.

Она вошла в холл, отделанный панелями из чёрного дерева, контрастирующими с белой, мерцающей под светом огромной люстры венецианской штукатуркой. Начищенный палисандровый паркет под ногами, как зеркало, отражал свет ламп. Маша вспомнила слова Артура Гагиковича «…папаша при больших деньгах». Он был прав. Маша остановилась в нерешительности. Алёша протянул руку:

– Пойдём.

– Так ты и правда… олигарх?

– Ты об этом? Это все не моё, – равнодушно отмахнулся Алёша.

– А чьё?

– Отца. Пойдём.

Он показывал дом, ничуть не бахвалясь роскошью, будто это была обычная квартира в панельной многоэтажке: «Это холл. Тут кабинет отца. Там бильярдная. Дальше по коридору – гостиная».

Чувствуя холодок по спине, Маша неуверенно проследовала за парнем, о котором, как вдруг поняла, не знает вообще ничего. Но, заворожённая, отдаёт себя его власти – возможно, чтобы упасть в бездну… или сгореть?

– А это моя комната, – распахнул дверь Алёша.

Они очутились в странном помещении, непохожем на весь дом. Мебели здесь было немного: кровать, офисный стул, письменный стол, заваленный книгами и дисками, ноутбук. Всё остальное пространство, как в спортзале, занимали всевозможные тренажёры. На дорогих панелях из красного дерева неуместными пятнами выделялись постеры: горы, храм, щенок, рок-группы… На одном из плакатов Маша узнала себя – увеличенное фото из злосчастного клипа. По сердцу царапнули неприятные воспоминания. Она нахмурилась. Алёша присел на кровать и потянулся к плакату:

– Если хочешь, я сниму.

Маша раздражённо пожала плечами. Извиняясь, Алёша пояснил:

– Знаешь, когда было плохо, я держался. С твоей помощью. Особенно потом, после больницы. Жаль, только теперь я понимаю: не важно как, не важно где и даже не важно, с кем. Важно – что это ты… Что ты есть.

– Ладно, – вздохнула она. – Пусть висит.

Её взгляд споткнулся о заброшенные в угол костыли и отвёрнутое к стене кресло-коляску. Алёша заметил:

– Всё это больше не нужно, никак не уберу в кладовую, – и вдруг вспомнил: – Э-э, я, кажется, потерял трость.

Маша села рядом и ласково коснулась его руки:

– Ты хорошо ходишь без неё… Я всегда знала, что ты справишься. Я верила. Ты – молодец.

Так и не научившись принимать похвалы, Алёша ответил смущённой мальчишеской улыбкой, но тут же подскочил с кровати:

– Э-э, какой же я эгоист! Надо тебя кормить! Хочешь, принесу сюда или пойдём на кухню – выберешь сама? В холодильнике целая куча еды.

– Ну, пойдём.

Поднимаясь, Маша зацепила уголок книги, торчащей с компьютерного стола. «Братья Карамазовы» с грохотом упали на пол. Алёша хмыкнул:

– Ты опять за своё?

Маша рассмеялась:

– Кто бы поверил, что этот неуклюжий слон ещё и танцует…

– Даже не знаю, – смеялся в ответ Алёша. В его глазах заплясали весёлые чёртики. Он взял её за обе руки: – Будем ходить так. Так надёжнее.

Он попятился в коридор, утягивая Машу за собой. Наконец Алёша остановился и щёлкнул выключателем на стене:

– Пришли.

Маша ахнула:

– Это… кухня?!

– Да.

Полированный тёмно-серый гарнитур в стиле ампир вряд ли предназначался для кастрюль с борщами и домашней стряпни. В ожидании гостей восемь строгих стульев застыли вокруг стола, грузно опирающегося на чёрные резные лапы. Окно в сад обрамляли складки тяжёлых штор, ниспадающих на мраморный пол, блестящий, как только что залитый на катке лёд, и, видимо, такой же скользкий. Маша внутренне возмутилась, думая о том, как должно быть трудно Алёше ходить с тростью по такому полу. О чём думает отец?!

– А вы сами здесь никогда не едите и не готовите? – с изумлением спросила она, тщетно пытаясь заметить хотя бы пятнышко.

– Едим. Просто горничная убирает. Отец дотошен – любит порядок, – словно извиняясь, ответил Алёша и распахнул дверь одного из шкафов, на поверку оказавшегося холодильником с содержимым, достойным маленького супермаркета.

– Горничная, – недоверчиво повторила Маша и сыронизировала: – А готовит кухарка.

– Угу, тетя Люда, – кивнул Алёша и галантно отодвинул стул, приглашая гостью сесть.

Маша оторопело слушала, как он предлагает ей одно блюдо, другое, третье, наблюдала, как Алёша выставляет на стол фрукты и угощения, ищет тарелки, куда всё разложить.

В неуютном доме было тихо, но Маша продолжала прислушиваться, ожидая, что вот-вот в дверном проёме появится охранник или на худой случай зловредная домоправительница в чёрном платье с накрахмаленными воротничками и отправит их в полицию за незаконное вторжение. Привычный образ послушника в стоптанных кроссовках никак не увязывался с холодными штрихами дворцового интерьера. Алёша и сам как будто ощущал себя здесь лишним. Чуждый, светлый, неправильный, – как белая ворона в клетке готического замка.