Дина Рид - Без боя не сдамся

– Алёш, а пойдём лучше в твою комнату? – предложила Маша.

– Хорошо, – улыбнулся он и достал серебристый поднос.

Вернувшись в эклектичную, но единственную по-человечески тёплую комнату нежилого на вид особняка, Маша и Алёша заговорили громче, раскованнее. Он засуетился: смёл всё с компьютерного стола, настроил плейлист в ноутбуке, расставил блюда с подноса и, пока Маша устраивалась в удобном крутящемся кресле, успел вернуться с соком и бокалами в руках. Придвинув поближе скамью от тренажёра, он сел и мечтательно посмотрел на Машу.

При виде изящной ложки, утонувшей в запотевшей от холода вазочке с чёрной икрой, Маша не удержалась и хихикнула:

– А я почему-то рассчитывала на жареную картошку…

Алёша подхватился:

– Могу пожарить.

– Не надо. Я просто болтаю всякую ерунду – не могу прийти в себя: полюбила монаха-бессребреника, а он оказался Гарун-аль-Рашидом, – пошутила Маша и осеклась.

Алёша взглянул на неё широко распахнутыми глазами, его голос дрогнул:

– …полюбила?

Маша смутилась. Её плечо непроизвольно дёрнулось, она поправила бретельку платья, хотя та была на месте, взяла в руки алую клубничину, положила обратно и наконец ответила:

– Да.

Алёша, явно не зная, как себя вести дальше, прошептал:

– Спасибо. – И взял её за руку. От этого прикосновения по телу Маши пробежал электрический разряд – притягивающий, поражающий. Она обмякла, и центр Вселенной оказался там – между его и её пальцами, между двумя ладонями. Маша была обескуражена своим признанием не меньше, чем Алексей. Она то смотрела в его внезапно серьёзные глаза, то отводила взгляд, теперь чувствуя себя совершенно незащищённой. Больше того: она испугалась, что Алёша вот-вот скажет то, о чём пожалеет. И вновь вернётся сводящее душу одиночество со всенощной тоской. No ordinary love[7], – запела Шаде из серебристых динамиков, обволакивая пространство комнаты чарующим голосом. Привычно скрывая страх за светящейся улыбкой, Маша воскликнула:

– Обожаю эту песню! Потанцуем?

Казалось, Алёша был за это благодарен. С шумом отодвинув скамью, он подошёл к Маше:

– Я не умею.

– Это просто, – сказала она, тщательно маскируя весёлостью током пробивающее по нервам волнение. – За нас всё сделает музыка. Её просто надо слышать. Почувствовать ритм. Ну-ка, положи руки мне на талию.

Советы были бесполезны. Стоило Алёше коснуться стройного тела, едва скрытого тонким батистом, как он вспыхнул. Его тело задрожало, и Маша почувствовала влажные губы у мочки уха. Сорвавшись, он покрывал поцелуями её лицо, волосы, плечи, шею. Его руки бродили по её спине, не в состоянии остановиться.

– Машенька, Маша, – шептал он.

И она поддавалась объятиям, хмелела от близости его горячего, напряжённого тела. Под фортепианные аккорды Hurts они оказались на кровати. С пылкой нежностью Алёша изучал её руки, лицо, будто слепой, скользил пальцами по спине, плечам, пытаясь всё ощутить, всё запомнить, но большего себе не позволял. Маша касалась губами его лба, щёк, пшеничного завитка возле уха, и они вновь срывались на поцелуи, жадные, жаркие. Возбуждение сводило с ума, пульсировало в животе, стремясь вырваться наружу. По тяжёлому, частому дыханию Алёши, его горящим глазам было ясно: он тоже страстно хочет её, но почему-то не решается. И Маша поняла – для Алёши это впервые.

Полупьяная от его прикосновений и запаха, Маша поддалась порыву и соскользнула с кровати. «Будь что будет!» Обнажив душу, она и так уже принадлежит ему целиком. Хотя бы сегодня. На пол упало летнее платье, кружевное бельё.

Шумно сглотнув, Алёша замер, созерцая, как шедевр, её обнаженное тело.

– Ты такая красивая! – хрипло произнёс он внезапно пересохшими губами.

Маша стала к нему совсем близко.

– Можно? – спросил Алёша и после тихого «да» кончиками пальцев трепетно, как ученик скульптора перед творением мастера, провёл по груди, по изгибам бёдер, животу. Озадаченный, восхищённый, он снова застыл, боясь развеять мираж.

Сев рядом, Маша осторожно расстегнула Алёшину рубашку и нежно поцеловала его подбородок, шею, широкую грудь и живот, испещрённые шрамами. Алёша неловко улыбнулся, когда она коснулась ремня на поясе:

– Не надо. Я сам.

– Хорошо.

Совершенно нагие, они лежали на смятом покрывале, глядя друг другу в глаза и не скрывая ничего в искреннем, до прозрачности, молчании: ни волнения, ни страха того, что будет завтра, ни восхищения и головокружения от счастья. Мир за стенами не имел значения. Значимо было только то, что иссушающая тоска по любви отступила. Потому что любовь была здесь – напротив – такая же живая, светлая, неподдельная, как и в собственном сердце.

Маша тихо спросила:

– Ты считаешь меня распущенной?

– Нет. Я считаю тебя настоящей, – ответил Алёша. Он с нежностью провёл ладонью по её распушившимся рыжим кудрям и добавил: – Удивительный красный Одуванчик, который никогда ничего не боится… Я бы хотел научиться быть счастливым. Как ты.

– Это просто, – ответила Маша.

Жаждущие любви, взволнованные, дрожащие, их тела сначала робко, а потом смелее двигались навстречу друг другу. Снова и снова, сжигая в страсти барьеры, в стонах и криках, в пульсации энергии и нежности они создавали нечто новое – их общее, неразделимое целое. Никто не думал сейчас, что грешно, а что нет.

А в открытое окно лился всё тот же головокружительный запах акаций.

Безлунная ночь разлилась над городом чернильной теменью. С улицы на белые простыни падал лишь рассеянный луч соседского фонаря. Алёша и Маша лежали счастливые, уставшие, разглядывая потолок сияющими глазами, будто на него сквозь крышу мог просочиться свет звёзд. На примятой подушке перепутались одинаково недлинные кудри: золотисто-медвяные с рыжими.

– Как хорошо! – выдохнула Маша.

– Хорошо, – вторил ей Алёша.

Три раза пробили часы, отдаваясь гулким звоном в незаставленном мебелью доме. Маша повернулась на бок и, приподнявшись на одном локте, задумчиво посмотрела на Алёшу:

– Удивительно… – наконец произнесла она.

– Что удивительно? – не понял он.

– Ты снова совсем другой, – ответила Маша и пальцем коснулась его лица: – А ведь я знаю каждую чёрточку: вот эту крошечную родинку на щеке, твой нос – мне так нравится твой нос! Твои брови, шрам слева. И тот шрамик на подбородке, прямо у ямочки. И твои губы.

– Приятно. – Алёша поцеловал её палец, добравшийся до губ.

– Ты такой разный. Сначала был страшно серьёзным, и я тебя чуточку боялась, потом оказалось, что ты умеешь улыбаться, потом… ох… ну, это мы пропустим, – перечисляла Маша, – а потом, в больнице, ты был как ребёнок… разве что с бородой. – Она вдруг хихикнула: – Один раз я её сбрила. Ой, как сердился отец Георгий. Ужас!

– Правда?

– Ага, – кивнула Маша и убрала упавший на глаза локон: – Мне просто страшно-страшно было интересно: какой ты без бороды?

– И какой? – повёл бровью Алёша, не переставая улыбаться.

– Хороший, – вздохнула Маша. – Красивый. И эти ямочки на щеках – они, знаешь, жутко сексуальные.

– Да уж, – саркастически буркнул Алёша. – Лучше не бывает. Перестань меня хвалить.

– А я хочу, – кокетливо склонила набок голову Маша. – И ещё я хочу есть!

– Слушаю и повинуюсь. – Он резко поднялся с кровати и вдруг замер, чуть покачнувшись.

– Ты в порядке? – спросила Маша.

Не оборачиваясь, Алёша сдавленно ответил:

– Да. – И, опершись о подоконник, сделал шаг к компьютерному столику, заставленному угощениями.

Маша тут же оказалась рядом, готовая подставить плечо. Но Алёша повернулся к ней с улыбкой.

– Чего изволите?

«Не болит. Показалось», – успокаиваясь, подумала Маша. Она попыталась пригладить его взъерошенные, как у домовёнка, вихры и потребовала:

– Еду́. Если меня не накормить, я съем всё, включая тебя. В три часа ночи танцовщицы бывают страшно прожорливыми!

– Угу, вот так и верь после этого вашим интервью, – комично сморщил нос Алёша. – Врушки вы.

– И что ты читал?

– Да всё, что в Сети есть про твой любимый «Годдесс».

– Вот как?! – округлила Маша глаза, а в голове закружилось: «И какие выводы сделал? Боже, там столько могли наплести! Наверняка прочёл и про фаната, что бегал за мной из города в город с теми долбаными букетами. А про подарки? Ой, и корпоративы… Что Анка могла рассказать? Надо глянуть».

– Ещё видео смотрел на «Ютубе», – сообщил Алёша. – Клипы, концерты. Только тебя там почему-то мало…

– Ага-а-а! Ты за мной следил! – ткнула Маша в его грудь пальцем.

– И что такого? – Он легонько подтолкнул её: – Ну-ка, марш в кровать. Сейчас будет подано.

Маша крутнулась на носочке и забралась обратно в постель. Он протянул простыню:

– Но если вы, девушка, не прикроетесь, поесть вам не удастся.

Она послушно обернулась в простыню, как в греческую тогу. Алёша с подносом сел напротив. Маша откусила ломтик сыра и заметила:

– Кстати, о концертах. Представляешь, завтра я буду в Краснодаре. Будто круг завершится… Причём это мой первый тур после того, как я вернулась на сцену. Как ни странно, меня перевели в основной состав.

– Разве странно? – пожал плечами Алёша. – Ты же танцуешь лучше всех. Лучше вашей примы. Я видел.

Маша расцвела благодарностью:

– Мне приятно, что так считаешь! Но, знаешь, это несправедливо: ты меня хвалишь, а мне тебя хвалить нельзя.

– Главное, мне можно, – хмыкнул он и впился белыми зубами в громадную красную клубнику.

Маша уже без шуток спросила:

– Алёш, как ты смог пойти так быстро? Я правда хочу знать. Доктора утверждали, что вообще не встанешь… Боже, чего они только не говорили!

– И ты всё равно оставалась со мной… – серьёзно посмотрел в её глаза Алёша и с почтением поцеловал изящную руку: – Спасибо!

– Как иначе? Скажи, тебя возили за границу, да? Какие-то современные методики?

– Нет, – покачал головой он. – Я просто решил, что пойду, и всё. Раз не умер. Для чего-то ж мне дал Господь второй шанс. Стал тренироваться. Если честно, отсюда сильно хотел уйти. Во что бы то ни стало. На своих двоих. Мы с отцом… не очень ладим. Точнее, слово «ладим» вообще не о нас.

– Всё так плохо? – обеспокоилась Маша.

– Давай не будем об этом. Жизнь меняется. Пока меняется к лучшему. Но я не хочу загадывать.

– А может быть, ты изменился? – спросила она. – Помнишь вторую заповедь: возлюби ближнего твоего, как самого себя? Наверное, ты учишься любить себя и не только…

– Ты знаешь заповеди?! – поразился он.

– Ага, – кивнула Маша, – изучила. Я и молитвы некоторые наизусть знаю: за здравие, Отче Наш… Мы же тебя с отцом Георгием вместе выхаживали…

Алёша погрустнел:

– Скучаю по нему.

– Думаю, он по тебе тоже.

– Вряд ли. После моего признания он видеть меня не хочет. Потому и отца в больницу вызвал.

– Это не он. Ты ничего не знаешь? – удивилась Маша.

– А что я должен знать?

– Мне отец Георгий рассказал. И кстати, да, он был очень сердит на тебя. Но кто любит, тот прощает. А он любит, поверь. Так вот, ты же был в розыске, когда ушёл из дома…

– В смысле? – перебил Алёша.

– Отец искал тебя, подал заявление в полицию. Когда твоё имя всплыло в связи с падением, в полиции просто пробили по базе, и обнаружилось, что ты числишься как пропавший без вести подросток.

Алёша запустил пятерню в волосы, у него вырвалось:

– Офигеть…

– У отца Георгия потом были проблемы в епархии из-за всей этой истории. Его даже хотели лишить сана.

– За что?! – вскочил Алёша.

Маша развела руками:

– Ваши православные дела я не очень понимаю. Извини, но мне большинство церковных правил кажутся каким-то пережитком. Мир давно изменился, а в церкви всё осталось, как сто лет назад. Я потому и вела себя так тогда – у кукурузного поля. Идиотская форма протеста против ярлыков.

Алёша будто не слышал её слов, он был поражён:

– Как можно наказывать человека за добро?!

– Видимо, и в религии есть несправедливость. Когда ты пропал, я уехала в Москву, и мы с отцом Георгием больше не созванивались. Но, думаю, он посердился бы и перестал, если бы не твой папа.

– Что ещё отец сотворил? – нахмурился Алёша.

– Пригрозил, что возбудит против батюшки уголовное дело, если тот попробует с тобой общаться. Мол, всё можно представить как похищение – он утверждал, что ты вряд ли добровольно ушёл в скит, потому что ты даже не крещёным был.

– Но меня же можно было спросить! Почему меня никто не спрашивал?!

– Думали, что ты ничего не помнишь. Ты так тщательно скрывал… слишком правдоподобно.

Алёша покраснел и замолчал. Маше стало не по себе – хотелось переменить тему, но она не решалась. Наконец Алёша буркнул:

– М-да… Впрочем, что ещё от моего отца ожидать? Он в этом весь.