Дина Рид - Без боя не сдамся

– А вы что же?

– Я решился уйти как раз перед тем, как упал со скалы. Можете считать, что я тогда уже не был послушником.

– И всё-таки были… – саркастически улыбнулся клирик. – Вы пытаетесь выгородить своего наставника, я понимаю.

– Нет, – резко ответил Алёша. – Я могу поклясться на Библии, именем Господа, чем угодно – всё так и было. Мне даже выдали мирскую одежду – брюки и рубашку, и немного денег на пробную поездку в город. Кстати, выдал именно Никодим, который тогда был отцом-экономом.

– Что ж, проверим, – причмокнул клирик. – А расскажите, брат мой, про скандал с танцовщицей и певцом. Насколько я понимаю, вы приняли в нём непосредственное участие.

– Да.

– Чудненько! Ну и?

Алёша начал говорить не сразу. Ни Маша, ни батюшка не должны были снова пострадать от его глупости. Он и так виноват перед ними. По самую макушку. Куда уж больше?!

Алёша ещё раз взглянул на азартно блестящие глаза клирика, застывшего в ожидании скабрезных подробностей. «Этому не докажешь, что есть любовь и страх потерять любимую. Что от ревности не соображаешь ничего. Что есть что-то больше устава. Этому ничего не докажешь».

Лгать было противно, но Алёша решился. Лишь бы не привлечь внимание фальшивого духовника к Маше. Ей не место на допросах. Ей даже помнить о том ужасном случае не надо. Прости, Господи!

Отстранённо и холодно, будто не о себе, Алёша принялся рассказывать, как увидел красивую туристку, как поддавался недозволительным послушнику греховным мыслям. День и ночь. И даже во время молитвы. А девушка не догадывалась ни о чём, да она и о его-то существовании не знала! Алёша сказал, что лишь раз покаялся об этом на исповеди, а потом молчал. «Знаете, я находил в этом определённое удовольствие – в том, что у меня была своя тайна», – врал он, вжившись в роль сумасшедшего вуайериста. И в душе Алёши пенным осадком поднималась тошнотворная муть. «Прости меня, Господи, но я должен».

Несмотря на восклицания «Ай-яй-яй. Как же вы так? Что же вы?», клирик смаковал ложь на бумаге, и ему, очевидно, это нравилось.

«Знакомо, гад?» – думал Алёша и продолжал вслух придумывать подробности слежки. Он почти бахвалился умением всё тщательно скрывать от наставника. Наконец Алёша дошёл до момента, когда участие девушки в съёмках клипа окончательно помутило ему разум. С коченеющей от мерзости душой Алёша закончил:

– Я её привязал к дереву. Собрался сжечь – из ревности. Потом отпустил. И ушёл в горы. Просто не знал, что делать, – был, как пьяный. Не могу вам точно сказать, сам я со скалы прыгнул или сорвался случайно. Помню, всякая ерунда виделась. Наверное, бесы, которым я поддался.

– И что вам привиделось? – с любопытством спросил клирик.

– Тёмная фигура. Мутная такая. У меня всё время потом перед глазами мутно было, как будто я слепнуть начал.

– А знаете, что свидетели нашлись? Говорят, рядом с вами кто-то был. Этот некто в тёмной одежде и столкнул вас с обрыва. Палкой, – прикусил кончик ручки клирик.

– Правда?! – не поверил Алёша, обескураженный сообщением. – Я думал, это было только в моём воспалённом мозгу…

– Увы. Кого-нибудь подозреваете?

– Не знаю. – Алёша был потрясён. – Я по-любому заслужил всё. Вы сами видите.

– С этим не мне разбираться, – развёл руками клирик. – А к вам следователь разве в госпиталь не приходил?

– Приходил два раза, но я тогда ничего не помнил, даже кто я такой.

– А потом?

– Потом отец забрал меня домой, в Ростов. Наверняка он постарался замять дело, чтобы фамилия «Колосов» в новостях не фигурировала. У него снова выборы намечались.

– Странно. Но, брат мой, если вы напали на ту девушку, то понимаете, что это подсудное дело, точнее уголовное?

– Понимаю, – сказал Алёша. – Я готов ответить.

Клирик посмотрел на него задумчиво и пробормотал:

– М-да, а дело выглядит совсем не так, как казалось. Если вы говорите правду, конечно. Девушка может подтвердить?

– Девушка может рассказать только, как какой-то дебил в рясе бросился на неё в лесу. Вряд ли это вам поможет, – усмехнулся Алексей и испытующе посмотрел на клирика. – Вы меня арестуете?

– Мы не полиция, – заметил тот, а затем внимательно, с сомнением принялся изучать Алёшу из-под очков: – А не наводите ли вы на себя напраслину, брат мой? Ведь если признают, что вы ещё были послушником, на вас могут наложить суровую епитимью или отлучить от церкви…

Алёша вздрогнул и побелел.

– Ибо говорится, – продолжил клирик, – «не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остаётся блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таким даже и не есть вместе».

– Знаю. Послание Коринфянам, – поник Алёша, мысленно моля Бога о прощении. – Но так всё и было.

– Так, значит, так, – кивнул клирик. – Ну, ясненько теперь, ясненько. А ходатайство за отца Георгия подпишете, раз уж признались?

– Подпишу.

Клирик подсунул Алёше ручку и, глядя, как тот коряво выводит свою фамилию, сказал:

– Я бы попросил вас не уезжать из Краснодара. Я вызову на завтра из Залесской всех, кого нужно. Вам есть, где остановиться?

– Поищу что-нибудь, – угрюмо сказал Алёша.

– Не стоит. Вам дадут комнату, – сообщил клирик, будто хотел быть уверенным в том, что за ночь повинившийся молодой человек никуда не исчезнет.

Алёша вышел из светлого кабинета и, как заключённый за охранником, последовал за суровой женщиной в платке.

Роем пчёл в голове кружились мысли. Да, можно было радоваться – Машу сюда наверняка не вызовут; похоже, и отцу Георгию удастся вернуть доброе имя. Но придуманная ложь уселась на сердце Алёши тяжёлой, склизкой жабой, а от ощущения собственной гнусности хотелось одного – чтобы Господь поразил его молнией прямо здесь – в коридоре епархии.

Закрыв за собой дверь в номер епархиальной гостиницы, Алёша осмотрелся: шкаф, стул и тумбочка, на которой одиноко стоял стеклянный кувшин со стаканом, покрытым белесыми пятнышками – ничего лишнего, скупая простота. Открытая форточка не спасала от жары. Всего в паре метров за окном громоздилась выщербленная временем кирпичная стена, заслоняя свет и ограничивая пространство, оттого унылая, тесная комната напоминала ловушку.

Святые с образов на стене с укором взирали на Алёшу. Казалось, они вот-вот закричат, сдвинув брови в гневе: «Лжец, лжец!»

Алёша перекрестился и встал на колени перед иконами, моля о прощении. Закончив молиться, он устало сел на кровать. От болезненного осознания того, что он богопротивен, что повсюду виноват, хотелось врезать самому себе, как следует. Будто во искупление грехов страшно разболелись спина и ноги. Алёша вытянулся на спартанской кровати. Легче не стало. Серая плесень гадливости и раздражения затянула собой радость, что всего пару часов назад искрилась в душе. Теперь от неё не осталось и следа.

Алёша посмотрел на часы в телефоне – Маша ещё выступает. Её колокольчиковый голос, одно лишь звонкое «Привет!» спасли бы его, вмиг вытянули из болота. Но нет, надо ждать. Алёша воткнул в уши наушники и прикрыл глаза. Под забойные рифы группы «Red» он незаметно уснул.

Когда Алёша подскочил, искусанный комарами, мокрый от пота, комнату уже наполнила беспросветная, душная темень. Плейлист в смартфоне подкрался к последнему треку, в ухо грустно пропел Джеймс Хэтфилд из «Металлики» «So, I dub thee unforgiven…»[10]

Одним движением Алёша сорвал наушники и поднёс к глазам мобильный. На сенсорном экране высветилось 23.35. Алёша с досадой ударил кулаком по кровати – мог увидеть Машу хотя бы перед отъездом, но проспал, как последний дурак.

А теперь, наверное, она в дороге или даже приехала в Ставрополь. Алёша быстро набрал номер с бело-золотой визитки. Пальцы от нетерпения выстукивали по матрасу. Когда же, когда за гудками прозвучит её «Алло»? Ну…

Вдруг ответил совершенно чужой женский голос с вульгарной хрипотцой:

– Я слушаю.

– Извините, ошибся, – пробормотал Алёша и бросил трубку. Он набрал номер снова, тщательно проверив каждую цифру. Та же молодая женщина снова сказала:

– Слушаю.

– Мне нужна Маша Александрова.

– А! Понятно, – как ни в чём не бывало ответила та. – Маша не может подойти. Вы тот самый Алексей?

– Да.

– Она просила передать, что сама перезвонит. Тут частная вечеринка после концерта. Все девчонки с випами заняты.

– С випами, – повторил Алёша, пытаясь сообразить, что бы это значило. – Ладно. Вы только сохраните номер, пожалуйста.

– Обязательно, – буркнула вульгарная девица и отключилась, оставив его недоумевать, почему танцоры не едут в Ставрополь и что происходит с неизвестными випами… Возможно, так и бывает на гастролях. Однако чувство тревоги отчего-то забило по нервам. Он ещё раз набрал Машин номер.

– Да! – хихикая, выкрикнула девица.

– А вы в Краснодаре ещё? Мне нужно знать.

– Ничего не слышно, – весело заявила она, и её голос утонул в хаосе поп-музыки и гогота. Раздались короткие гудки.

Всё это казалось странным. Поддаваясь вскипающему раздражению, Алёша позвонил снова – его сбросили. Маша нужна была ему сейчас, как воздух, но ей недосуг ответить. Почему? Какая может быть работа в двенадцать ночи? «Спокойно», – сказал себе Алёша, зажимая в кулак язвой раскрывающуюся ревность. Он судорожно соображал: «Если вечеринка после концерта, значит, они ещё не уехали. Возможно, это где-то рядом с концертным залом. Надо ехать туда! До завтра я совершенно свободен».

Он спешно спустился к выходу. За стойкой администратора было пусто.

Алёша ринулся к двери, но она не поддалась. Заперта?! Алёша дернул ручку что было сил, потом толкнул от себя. Ещё раз и ещё. Дверь ходила ходуном, но не открывалась. Что за правила тут такие? Для пущей верности Алёша заглянул за стойку, не заснул ли там кто – увы. Алёша постучал по ней кулаком – безрезультатно.

– Эй! – крикнул он. – Вымерли все, что ли?!

Произнесённые вслух слова утонули в толще обитых деревом стен и в ворсе ковровой дорожки. Алёша ринулся по коридору первого этажа в поиске кого-то, кто открыл бы входную дверь, но тщетно. Только седенький старец высунул голову из номера и пробормотал:

– Господь с вами, молодой человек! Ночь на дворе. Не шумите, Христа ради. Уж будьте так любезны.

Устыдившись, Алёша пробормотал извинения и вернулся в свою комнату. Время ещё никогда не тащилось так медленно. Час прошёл, ещё один. Маша не перезванивала. Нетерпеливый, Алёша забросал её эсэмэсками: «Люблю тебя! Где ты? Ответь. Что-то случилось?», стал набирать снова её нормер, слушая гудки до предела. Безрезультатно. Ожидание становилось невыносимым. В Алёшиной голове тикающей бомбой стали рождаться строчки:

Тоска.

Разрывается сердце,

В жаре

Не могу я согреться,

И ложь

По вселенной кругами,

И ночь,

Как стена, между нами…

Алёша зашагал от кровати к окну, от окна к двери и обратно. Плохи были или хороши придуманные стихи – не важно, они всплывали из темноты, били по вискам. А звуки собственных неровных шагов начали трансформироваться в ломаный ритм. Вымышленный ударник пробил по барабанам перекатывающейся, сумасшедшей дробью, вступил бас. Сначала тихо, потом громче завелась соло-гитара. Впервые партии инструментов отдельно и вместе зазвучали в Алёшиной голове. Песня рождалась сама собой. Мрачная, беспросветная. Её хотелось кричать, её надо было вопить – от фальцета до жесткого скриминга. Особенно во внезапно выстроившемся из эмоций припеве:

Мёртвые гудки режут душу в ответ.

Я в ловушку попал, и тебя рядом нет.

Я бы вскрыл себе грудь, чтобы сердце отдать.

Невозможно вздохнуть, остаётся лишь ждать.

Это мой приговор – слышать опять

Мёртвые гудки…

Мёртвые гудки…

Мёртвые гудки…

Алёша ходил взад-вперед по комнате, как медведь в клетке, и, покачиваясь под звучащий в голове ритм, тихо пел новую песню. Жаль, он не мог её записать.

Алёша уговаривал себя: Маша занята, она просто занята или спит и не слышит, отключив звук. Нельзя ревновать. Он дал Маше слово, что никогда больше не станет ревновать. Возможно, Господь так проверяет его на стойкость. Да, да – за всё надо платить, даже за ложь ради спасения. Надо пережить эту ночь и завтрашний день. Просто пережить. И всё будет хорошо! Маша обещала – значит, так и будет.

* * *

Настойчивый стук в дверь разбудил Алёшу. Та же суровая, как надзирательница, женщина в платке стояла на пороге.

– Доброе утро.

Она тут же скривилась при виде голого торса Алёши и сразу отвела глаза.

– Секретарь сказал, вы должны явиться в епархию в восемь. В тот же кабинет, где вы вчера были.