– Ну, зачем сравнивать? – сморщила лицо бриллиантовая старушка. – Орденами и медалями в мою бытность награждали женщин в черных промасленных робах и оранжевых жилетках. Теперь другие времена, Лина. Но не к этому я сейчас пытаюсь привести вашу мысль… Что вы еще почувствуете, если будете сидеть в шикарной машине, вся в бриллиантах?

– Ой, не знаю я, Станислава Васильевна, – с трудом сдерживая раздражение, проговорила Лина. – Больше ничего в голову не приходит. И что я еще должна чувствовать?

– А я вам скажу, Лина. Это чувство называется – неосознанное презрение ко всем остальным, кто этого не имеет. Я повторяю – неосознанное. И не верьте тому, кто будет утверждать, что это не так… Презрение появляется исподволь, оно неистребимо, оно сразу входит в состав крови… Оно требует, чтобы его постоянно подкармливали, в конце концов! Женщина, которая начинает носить бриллианты, становится неузнаваемой!

– Но я не поняла… – Тут Лине стало даже интересно. – А разве это хорошо, Станислава Васильевна?

– Ну… Я думаю, это лучше, чем пропадать в толпе сыновей и дочерей тех женщин… Тех, из моей бытности, которые в черных промасленных робах и оранжевых жилетках получали ордена…

– Простите за вопрос, Станислава Васильевна… А вы сами… Не из тех, случайно?

– Да. Я из тех. Вернее, почти из тех. И потому я так остро сейчас чувствую избранность моей дочери. И, стало быть, свою тоже.

– Что ж, понятно…

– Вряд ли вам что-то до конца понятно, бедная моя Лина. Вот Диночка, например, прекрасно меня понимает. А вы… Нет, вам меня не понять… Знаете, мне очень скучно с вами, Лина. Слишком уж вы одноклеточная, как инфузория туфелька. Идите уже домой, хватит на сегодня…

Во как! Надо же, второй вечер подряд старушка Лину домой прогоняет! Как бы потом претензию от Дины не получить за укороченные оплаченные часы… А впрочем, это уже не ее проблема. Не будет же она силой свое «туфелькино» общение навязывать! Домой так домой, и слава богу…

Выйдя из подъезда, Лина повела плечами, стряхивая с себя Станиславины ярлыки. То есть «непонятливую», «простую», «неженственную», «одноклеточную». Ах да, еще про «инфузорию туфельку» не забыть. Вот же противная старуха! Есть, есть у нее в голосе мерзкий посыл – так и тянет всерьез обидеться. Да только – фигу ей. Пусть родная дочка на нее за свое исковерканное детство обижается, а Лине – зачем? Встряхнулась и пошла себе на остановку. Вон и маршрутка как раз подскочила, через сорок минут дома будет. А Павел Сергеевич Жук так и не позвонил…

Всю дорогу эта мысль в голове стучала – не позвонил! Не позвонил! Поглядела в окно – вот на том самом месте его в прошлый раз водитель маршрутки и подобрал… А на тех сиденьях, чуть впереди, они с ним сидели тогда, о двадцати рублях спорили. Даже, казалось, запах его распрекрасного одеколона в маршрутке остался. Хотя и не факт, что это та самая маршрутка и есть… Ну почему, почему он не позвонил?!

А может, самой позвонить? Телефон-то в списке вызовов остался. Нет, ни за что…

Так, вместе с грустными мыслями, Лина и ступила на порог квартиры, открыв дверь своим ключом. И… обомлела. Во-первых, от запаха. В прихожей явно присутствовал запах одеколона Павла Жука! Сначала показалось – обман, просто мыслями грустными навеяло, а потом… Потом она услышала его голос. Вернее, два голоса, его и Женькин, смеющиеся взахлеб. Прошла по коридору на цыпочках, заглянула на кухню…

– О, а вот и мама пришла, Пал Сергеич! – обернувшись к ней, звонко протараторила Женька. – Ой, мам, Пал Сергеич такой вкусный торт принес! Сидим вот, чай пьем да тебя ждем! Давай, присоединяйся!

– Вы… Ты, Павел Сергеич, как меня нашел? Я вроде номер квартиры тебе не называла…

– Ну это не так уж и трудно было сделать, – тут же подскочил к ней Павел. – В этом подъезде Лину Смородину всякий знает. Чего ты встала в дверях, как неродная? Давай, давай, присоединяйся…

Пока Женька суетилась по кухне, наливая чай и плюхая на блюдце огромный кусок торта, Лина все сидела, смотрела на него не отрываясь. Потом почувствовала, как сами собой растягиваются в улыбке губы. Неосознанно, исподволь и неистребимо, как давеча красиво выразилась Станислава Васильевна. Надо было что-то говорить, наверное, тоже что-нибудь неосознанное и неистребимое, да только ничего такого на ум не приходило.

– Мам, а Павел Сергеевич сейчас просил у меня твоей руки… Представляешь? – на одном дыхании проговорила Женька.

Встав за его спиной, Женя вдруг выпучила глаза и быстро выставила вперед два больших пальца, что, вероятно, должно было означать – во мужик!

– И что же ты ему ответила, Жень?

Вопрос прозвучал на удивление легко, даже и неприлично как-то. Почти риторически и немного кокетливо.

– Ой, да что тут отвечать! Дала свое согласие и благословила, еще и тебя расхвалила, как могла! Рассказала о тебе всю правду, какая ты у меня добрая, умная и красивая! А Павел Сергеевич сказал, что завтра он плату за мое обучение за два года вперед перечислит…

– Женя! Да ты что! Да как тебе не стыдно! – испуганно всполошилась Лина, махнув в сторону Женьки ладонью и нечаянно заехав пальцами в кусок торта. Ойкнув, тут же потащила их в рот – облизывать. Потом снова ойкнула, глянула на Павла в полном смятении, прикусила губу от неловкости.

– Не понял… А почему ей должно быть стыдно? – схватив Лину за кисть руки, потянулся он губами к испачканным в розовом креме пальцам. – Вот если бы я не стал платить за ее обучение, тогда, может, и было бы стыдно… А так… Вполне даже нормально… Хороший крем… М-м-м… Вкусно как…

– Но… Я прямо даже не знаю… – пролепетала Лина растерянно и сглотнула, чувствуя, как от прикосновения его языка пошла от пальцев к сердцу нервная дрожь. – Как-то это все… Слишком быстро…

– А, ну да! Я и забыл, что ты четыре дня для раздумий просила! А может, ну их к лешему, эти раздумья, а, Лин? Тем более Женька уже благословение свое дала… Чего она теперь будет с этим благословением носиться, как дурища с писаной торбой? Давай я тебя прямо сегодня заберу!

– Куда… заберешь?

– Домой, куда же еще. Я надеюсь, мы в моем доме жить станем, у вас тут тесновато будет, пожалуй.

– Но… Как же сегодня? Мне ж завтра с утра на работу надо!

– Вот мы завтра с утра с тобой и решим, куда и кому надо. А до утра еще много времени, Лин… Поехали, а?

– Но… Павел! – щеки Лины запылали. – Я не могу так!

– Мам… Да поезжай, чего ты… – встряла в этот странный разговор Женька, глядя на нее чуть снисходительно. Так глядят умудренные опытом подруги на глупых, младших, боязливых и неопытных. Тихо вздохнув и сложив худые руки калачиком, добавила: – Никуда твоя работа не денется, мам. Чего ты как маленькая…

– Жень! Но как же я… Надо хоть вещи какие собрать, что ли!

– Потом, потом соберешь! – заторопил Лину Павел. – Вставай, поехали. Там Коля в машине уже засиделся, наверное. Тебе его не жалко, да? Ему тоже домой хочется, к жене под бок. А мы тут сидим, чаи распиваем. Поехали!

Странно, но Лина и впрямь встала и послушно пошла за Павлом в прихожую, будто страшно устыдилась Колиного долгого ожидания. Машинально сунула ноги в туфли, взяла сумку, глянула на себя в зеркало. Лицо было совершенно обалдевшим. То есть удивленным, возмущенным и счастливо-радостным. Разве можно вместить на одно лицо сразу столько эмоций? Наверное, можно, если случай особенный. А значит, у нее такой и есть. Ну просто ужас какой особенный случай на ее голову! И что-то с ней дальше будет…

* * *

А дальше было все как в добротном романе. А еще лучше – как в сказке про бедную Золушку. Хотя про Золушку – это не совсем правильно. Золушка, помнится, к полночи из дворца убежала, а Лина Смородина, наоборот, в полночь только ступила на дворцовый порог.

Ступила и застыла как соляной столб. Потому что и впрямь был – дворец… Хотя бог его знает, какие они бывают, современные дворцы. Наверное, вот такие и есть. С огромным холлом-гостиной, с камином, с широкой, устремленной наверх белой каменной лестницей, с красивой и явно дорогой мебелью. «Богато», как сказала бы Люся. Однако было во всем этом «богатстве» нечто, совсем не располагающее к пресловутому хохляцкому «г»… Достоинство какое-то было, что ли. Разумная толерантность. «Богатая» обстановка совсем не пыжилась дороговизной, наоборот, приглашала довольно доброжелательно – ну же, ступай смелее, пользуйся мной. Я совсем не претендую на превосходство над твоей человеческой душенькой, я тоже хочу быть просто другом, как твой старенький дедушка-холодильник, к примеру…

– Ну, чего ты застыла? – подтолкнул осторожно Лину Павел. – Входи!

– Да нет, я не застыла… – объяснила Лина. – Я просто не предполагала, что мы приедем в дом. Я думала, ты на Пушкинской живешь…

– Ну да, – кивнул Павел. – Там я тоже иногда бываю. Там квартира, а здесь дом. Входи давай, осваивайся! Здесь все довольно удобно устроено, я сам этот проект делал. Внизу – гостиная, наверху – несколько спален. На третьем этаже сын обитает, на четвертом – мой кабинет. Пойдем, я тебе все покажу…

– А… он сейчас дома?

– Кто?

– Сын!

– Нет. Но я думаю, на днях появится. Удрал, даже не соизволил отца в известность поставить. Знает, что я бы не отпустил, вот и удрал. У него сейчас выпускные экзамены в школе, вот он удрал в промежуток между историей да математикой…

– Куда?

– На натуру.

– Куда?!

– Да возомнил, понимаешь ли, что он художник! И чего ему в голову вдруг взбрело? Такие перспективы у парня, в институт надо поступать, а он малюет целыми днями. Думаю, это у него так, возрастное. Со временем пройдет. Только вот времени-то как раз и нет! Ну да ничего… Вот приедет, и я с ним разберусь по-мужски.

– А как он к моему появлению отнесется?

– Да очень даже нормально отнесется. Он вообще такой… Немного не от мира сего. Может, и не заметит даже.

– То есть как это – не заметит?

– Да не бойся, шучу я… Все будет хорошо, вот увидишь. Пойдем шампанское пить, надо ж отметить это великое событие! Второй раз в жизни женюсь.

– А я… – сконфуженно пробормотала Лина, – первый раз…

– Ну так и тем более!

Шампанское ей показалось вроде как и не шампанским. Глотнула, посмотрела на Павла удивленно:

– Это – шампанское?

– Ну да… «Дом Периньон». Ничего, постепенно всему научишься. И шампанское по маркам различать, и по салонам, и по шопингам шастать. Невелика наука. У тебя водительские права есть?

– Нет, конечно. Откуда?

– Значит, придется учиться. Я тебе частного инструктора найму, в один присест экзамены сдашь. Не трусь, Малина! Ты у меня вообще скоро засверкаешь, как бриллиант…

– Хм… Да уж… – согласилась Лина. – Я засверкаю и исполнюсь презрением, неосознанным и неистребимым, и оно войдет в состав моей крови…

– Не понял… Это ты о чем?

– Да так… Просто мне сегодня одна милая старушка целую лекцию о бриллиантах прочитала. Вернее, о женщинах, которые носят бриллианты. Она сказала, что женщина, которая начинает их носить, становится неузнаваемой.

– А что? Наверное, в чем-то и права твоя старушка… Только я бы слово «неузнаваемой» заменил на другое. Недосягаемой, например. Или – неприкасаемой. Защищенной, одним словом.

– От кого – защищенной? – удивилась Лина.

– От плохой неустроенной жизни, Малина, – глядя Лине в глаза, произнес Павел. – От унижений. От стыда. От всякой другой мерзости, которую плохая жизнь любит устраивать.

– По-твоему выходит, я раньше жила в сплошной мерзости?

– Нет. Ты просто из мерзости умудрялась творить себе благо. Потому что ты умная, сильная и красивая. А поскольку ты умная, сильная и красивая, тебе там и не место.

– А где мое место?

– Здесь, рядом со мной. И я тебя туда больше ни за что не отпущу, если даже будешь кричать и сопротивляться…

Так он это сказал – и сердце Линино будто мягкими лапками сжалось. Встал, протянул руку – пойдем со мной…

Какая горячая, сильная у него ладонь. Вложила в нее пальцы – будто током пробило. И ноги совсем не идут, предательски слабнут в коленках. Шаг, еще шаг, лестничные ступени… Господи, скорее бы уж прийти куда-нибудь! Вдох, выдох. И сердце сейчас наружу выскочит, кажется. Выдох, вдох. Ну же! Открытая дверь спальни, мягкий свет ночника… И жадный поцелуй, как спасение. Обманчивое спасение! От чего – спасение? От его горячих ладоней, от бешеного сердцебиения? Или от собственной неуклюжести в пальцах, запутавшихся в петельках-пуговицах его рубашки? Вот же незадача – какой истязатель их выдумал, эти петельки-пуговки? Нет уж, не надо им никакого спасения, и одежек-рубашек не надо, и ничего не надо, кроме этого ненасытного, жадного и обоюдного счастливого зова плоти… Господи, неужели именно с ней, Линой Смородиной, все это происходит? Здесь, в этой спальне, на этой постели, – с ней?! И обморочный счастливый сон уже под утро…