– Нет, Денис. Никуда мы не поедем, конечно же, – тихо проговорила она, опустив глаза в стол. – Твои родители, они…Как бы это сказать… Получили неправильную информацию. Мне очень жаль, Денис, но… Ты поезжай к ним сейчас, извинись, что ли…
– Мам, ты чего? – подняла на нее отчаянные возмущенные глаза Женька. – За что мы извиняться должны? Да пусть они лесом катятся, мам!
– Но так нельзя, Жень…
– А как? А как тогда можно? Я же по уши влюбилась, мам, я думала, это такое счастье – любить и быть любимой! Что это самое главное в жизни, главнее всяких там связей, денег и должностей! А получилось, что у меня даже права на любовь нет? Какие-то спесивые чинуши берут на себя роль оценщика моих чувств? Если так – то можно, а если этак – то уже нельзя?
– Жень… Не надо оскорблять моих родителей, прошу тебя, – неуверенно произнес Денис.
– А ты… Ты вообще вали отсюда! И не придуривайся, что не понимаешь ничего. Все ты прекрасно понимаешь! Тебе просто сейчас очень удобно изображать из себя такого непонимающего. И я не я, и мама не моя…
– Нет, Женька. Мама как раз моя. Но что я с этим сделаю, если так получается? Я же искренне решил, что они просто одумались. Летел сюда как на крыльях! Родителей ведь не выбирают, Жень…
– Ну да. Не выбирают. Тебе сказали – уезжай, ты и уехал. Потом дали добро на женитьбу – ты снова здесь. Молодец, хороший сын. Иди домой, сядь рядом с ними и жди, когда тебе более достойную невесту найдут. И люби ее по разрешению! Попроси у родителей, пусть они тебе сертификат на любовь выпишут и печать поставят!
– Жень… – протянул Денис. – Ты же знаешь, я тебя люблю…
– Зато я тебя не люблю больше! Не люблю! Уходи, я сказала! И больше никогда здесь не появляйся! Раз права не имею, и не люблю, значит!
– Не любишь?!
– Нет. Такого, как сейчас, нет. Уходи.
– Ну что ж… Если так…
Он и впрямь выглядел оскорбленным, даже ладонью очень выразительно по лицу провел, будто плевок стер. Лине вдруг запоздало подумалось – надо ж было их наедине, наверное, во время этого разговора оставить! А так получилось – вдвоем на одного напали… Хотя – чего уж напали-то? После визита его мамаши слово «напали» даже и звучит как-то смешно…
А вот Женьку было ужас как жалко. Денис встал, и она побледнела вся, обхватила себя руками, скукожилась. Отвернувшись к окну, начала раскачиваться тихо и монотонно, как маятник.
– Я пойду, Жень… Прощайте, Лина Васильевна. Всего вам доброго.
– Я провожу! – поднялась она со стула, виновато улыбаясь. Все-таки неблагодарное это занятие – третьей лишней при разговоре присутствовать. А с другой стороны – как Женьку одну в такой жизненной трудности оставишь?
Закрыла за Денисом дверь, вернулась на кухню. Женька плакала навзрыд, уронив голову в руки.
– Женя, доченька… Не стоит, не надо. Ну было и прошло, подумаешь… Сама же сказала, что больше не любишь, чего теперь плакать-то?
– Люблю… Все равно люблю его, мам… – с трудом подняла голову Женька, распрямилась на стуле, потянула к ней ладони в отчаянии: – Господи, что же мне теперь делать, как жить, мамочка?
– А как раньше, Женечка. Будем с тобой жить как раньше.
– Бедные, но гордые, да?
– Хм… Ты знаешь, терпеть не могу этого выражения.
– А кто мы тогда, по-твоему?
– Мы – обыкновенные счастливые люди. Не голодные и вполне адекватные. Разве этого мало для счастья? И дальше будем жить, будто и не случилось с нами ничего. Ни с тобой, ни со мной. И постепенно все войдет в свою колею. Я буду много работать, ты институт закончишь… А там видно будет. Жизнь – она вся наша, какая бы ни была!
– Нет, мам… Как раньше уже не получится… – медленно отерла Женька залитые слезами щеки. – Я ведь беременная, мам…
– Что?!
Ох, как испуганно вылетело из нее это проклятое «что»! Птичьим криком, ни больше, ни меньше. Вот и ее мама в свое время точно так выкрикнула: «Что?!» Нет, а чего кричать-то, в самом деле? Ну беременная, подумаешь… Раз беременная, родит, значит. Им, женщинам Смородиным, к этому одинокому материнскому состоянию вообще не привыкать.
– Ну вот и хорошо, что беременная… – произнесла она тихо, загасив обыденной ноткой свой нелепый вскрик, – и очень даже хорошо, что беременная. Будет у меня внук, значит. Или внучка. Ничего, Женечка, справимся. Будем жить как жили… И даже с пополнением. Не плачь, Женечка…
Июль, июль, за что ты опустился жарким наказанием на бедные наши головы? Тяжкая Женькина сессия нами пережита, нервная, токсикозная, и требуют отдохновения наши исстрадавшиеся от пережитого волнения организмы, а тут – жара…
И не просто жара – катастрофа. Адова сковородка. Коптильня с едким дымом, наползающим из горящих торфяников. Утром откроешь измученные бессонницей очи, глянешь из окна – ни зги не видать… Или это про снежную метель так говорят – ни зги?
Выжить бы. Героически отслужить рабочее время с понедельника по пятницу. А на выходные – за город, к воде. Хотя и там спасение чисто условное. Это еще хорошо, что Леночка Эрастовна в отпуск подалась и можно занять ее начальственную каморку с работающим кондиционером. Кстати, она сама ей свое место временно и великодушно предложила, и даже улыбнулась при этом довольно миленько. В последнее время она вообще стала щедра на милые вежливые улыбки, даже слегка заискивающие. С такой вот улыбкой ее из двухнедельного отпуска встретила, и приятную новость от имени руководства сообщила – о равновысоком для них обеих зарплатном вознаграждении…
После работы – бегом домой, к беременному ребенку. Хотя беременный ребенок, можно сказать, молодцом держится, даже порывалась давеча работу себе на каникулы найти, но была остановлена жестким материнским запретом – не сметь! В такую жару и обычному организму тяжко, а уж беременному…
Нет, и впрямь хорошо Женька держится. Про Дениса – ни слова, будто и не было его. Хочешь не хочешь, а так и тянет избито-литературно посомневаться – был ли, мол, вообще мальчик-то? Может, мальчика-то никакого и не было? Хотя иногда на девчонку накатывает, не без этого. Встанет вдруг у окна, прижмет ладошки ко рту, вдохнет сильно, а выдохнет тихо так, тяжко, будто со стоном. Лучше в такой момент и не подходить, и не трогать… Лучше отвлечь пустым разговором. О проклятой жаре, например.
Да, она проклятая. Да, невыносимая. Но потихоньку, для себя, можно и признать, что есть в ней одна положительная сторона – все силы организма расходуются на самосохранение, и ни одной вредоносной мысли он в голову не допускает. Вспыхнет где-то в глубине горькая мысль-досада и тут же расплывается маревом. И снова голова пуста, духотой и запахом дыма наполнена. И память тоже в холодное подполье ушла, на замок закрылась. Все. Потом, потом, мол, будешь по полочкам боль-досаду раскладывать. А сейчас не надо. Сейчас просто выживать надо. Может, пока в аду выживаешь, и боли никакой не останется?
Но бывает момент – не срабатывает организм самосохранением. Не успевает просто. Например, когда телефон вдруг зазвонит. И доставать его страшно – а вдруг опять тот звонок, из пережитого, из боли-досады, и сразу нутро вздрагивает, взвивается паникой. Хотя чего ему вздрагивать, интересно? Уже все ответы на те звонки дадены, однобокие, вымученные, силою из себя вытолкнутые – нет, не передумала, не звони больше…
Или, например, на улице взгляд возьмет и уткнется в большую черную машину. Да мало ли таких машин в городе, господи ты боже мой? Почему надо сразу паниковать, вбегать сломя голову в двери первого попавшегося магазинчика и стоять там какое-то время в полуобморочном состоянии, пугая вежливых продавщиц? И не раз, и не два получалось вот так шарахаться. Даже название внутри для этого испуга созрело – чувство Большой Черной Машины. Смешно.
Начало июля, середина июля, конец июля… Жара. Она никогда не кончится. Никогда. Все умрут, а жара останется. Сама по себе. Несбывшаяся любовь, досада, боль, чувство Большой Черной Машины проплывут над ней белым облаком и исчезнут, а она – останется…
Лине приснилось, будто за окном дождь идет. Сильный могучий поток, прошитый толстой серебряной нитью. Открыла глаза, осмотрелась, вдохнула запах свежести, подскочила с постели к окну – дождь! Господи ты боже мой, дождь, настоящий! И небо заволокло синими тучами, и ветер дует сырой, холодный, и такая праздничная за окном хлябь разверзлась – хоть дыши, хоть пляши! Счастье-то какое – дождь, воскресный подарок! Наконец-то!
Стояла у окна, пока не замерзла. Надо же, как странно слово звучит – замерзла! И ощущение само по себе приятное – замерзнуть. По крайней мере, вполне исправимое, когда им достаточно насладишься. Можно, к примеру, музыку включить и утренней гимнастикой заняться, заодно и согреться. А что? Очень даже кстати. Пора возвращаться к милым прежним привычкам…
Лина, весело поеживаясь, нажала на кнопку музыкального центра, встала посреди комнаты, ожидая сопровождения… Жаль, мелодия медленная. Хотя и знакомая. Боже, что он там поет?
…Всюду принципы невмешательства,
Вместо золота плавят олово,
Но есть приятное обстоятельство
Я люблю тебя, это здорово…
Нет, ну кто, кто его просит?! Зачем он про это поет? И не поет, а будто до ее боли рукой дотрагивается – давай, давай, выходи наружу…
…В царстве глупости и стяжательства,
Среди гор барахла казенного,
Есть приятное обстоятельство…
Да заткнись ты уже, наконец! Вот она, боль, встала рядом, в глаза смотрит… Я выключу тебя, не надо, не пой больше! И без гимнастики обойдусь, если так!
А за окном по-прежнему – дождь. Капли разбиваются о подоконник, мелкие брызги летят в лицо. Из прихожей дверной звонок – резкий, требовательный. Кто это может быть в такую рань?
Женька прошлепала босыми ногами в прихожую, открыла. Странные какие звуки оттуда доносятся, то ли смех, то ли слезы. Что там происходит, интересно?
Они стояли, обнявшись так, как обнимаются идущие на казнь, – мертвой последней хваткой. Женька и Денис. Лицо у парня мокрое, бледное, губы сжаты судорогой, глаза прикрыты. О, а вот и увидел ее, стоящую в дверях, удивленно на них взирающую. Дрогнул всем телом, еще плотнее прижал к себе Женьку, заговорил отрывисто:
– Я никуда больше не уйду, Лина Васильевна! Если я уйду, то вместе с Женей! Я люблю ее, люблю!
– Да ради бога, кто же тебя гонит…
– Я работать пойду, квартиру будем снимать, и наплевать нам на всех, слышите?
– Да слышу, слышу… Ты бы хоть рубашку снял, она мокрая вся. Простынешь.
Он лишь глубоко вздохнул да передвинул мокрую руку на Женькин затылок, покрывая его, словно шапкой. Женька всхлипнула, поерзала затылком у него под рукой, будто устраиваясь удобнее, потом привстала на цыпочки, еще сильнее сомкнула руки-плеточки у него на шее, зашептала что-то горячо в ухо. Губы у парня дрогнули в счастливой улыбке, потянулись к Женькиным губам…
Пришлось уйти, оставить их одних. А за окном по-прежнему лил дождь, все больше и больше распаляясь. Будто яростно требуя от Лины чего-то. Стучал кулаками-каплями по подоконнику, приговаривал голосом Павла – ну давай же, делай что-нибудь со своей болью! Может, никакая это и не боль вовсе, глупая ты Малина Смородина! Разве можно называть болью любовь? Думай, Малина, думай!
Не будет она ни о чем думать. Зачем? О чем же тут думать, когда… Когда есть просто любовь. Действительно – а как же любовь-то? Не надо ни о чем думать, и вопросов глупых самой себе задавать не надо. Надо вот так, как Женька, как Денис… И наплевать ей на всех, слышите?
Так. Скорее. Джинсы, кроссовки, ветровка. Ах да, умыться-причесаться еще. Все. Скорее, скорее. Ни минуты больше нельзя ждать…
Парочка все еще была в прихожей. Целовались так, что, похоже, и не заметили ее, мимо них прошмыгнувшую. Выйдя под дождь, спохватилась – зонт забыла взять. Ну да ладно, не сахарная. Бегом пробежала через двор, вылетела на проезжую часть, отчаянно голосуя. Первая же машина остановилась с визгом. Пусть обругали. Зато повезли…
Железная витая калитка приоткрыта. Наверное, Анна Николаевна забыла запереть. Темный, мрачно терракотовый от дождя гравий. Кнопка звонка на двери. Защелкали, зазвенели позывные там, внутри дома. Шаги. Шаги… И голос. Его голос. По телефону с кем-то разговаривает…
– …А я тебе говорю – убирай свою дурацкую плотину! Если не уберешь – сам на бульдозере приеду и разнесу все к чертовой матери! Ты меня понял, Лень? Погоди, я дверь открою, звонит кто-то…
До слез умиления….я так благодарна Вере за ее книги! они такие жизненные,душевные и МОИ! Спасибо большое! Буду читать!