Эстер Росмэн - Без покаяния. Книга вторая

— Вы просто скотина, Фэрренс, — не сдержавшись, процедил сквозь зубы Элиот.

— Бедняжка Энтони единственный, кого мне действительно жалко, — сказала Моник. — Воображаю, каково это — радоваться будущему младенцу и вдруг узнать, что он не от тебя, а от твоего пасынка.

Элиоту жутко захотелось оскорбить ее, ударить. С величайшим трудом ему удалось сдержаться. Он лишь сказал:

— Ты, я вижу, действительно ни перед чем не остановишься.

— Удивляюсь, Элиот, что это только сейчас до тебя дошло. А кстати, чего это ты так взбесился? Ты что, может, и сам не знаешь, кто папаша ребеночка — ты или твой отчим? — Моник вся дрожала от ярости.

— И после всего этого ты ожидаешь, что я отдам тебе дочь?

— Мы дадим вам немного подумать, — холодно закончил Фэрренс. — Едва ли имеет смысл продолжать этот разговор сейчас, поскольку ожидать, что вы примете решение сразу же, было бы нелепо. Обдумайте все, Элиот. Поговорите с миссис Мэтленд, если это вам поможет.

— У меня больше нет никаких отношений с Бритт, — сказал Элиот. — Я думаю, я сам со всем справлюсь.

— В таком случае еще раз все обсудите со своим адвокатом. Но ни на минуту не забывайте о том, что наше решение неизменно. И скажите спасибо, что мы не действуем исподтишка, а пришли и откровенно предупредили вас обо всем, что намерены сделать в случае вашего упорства.

Этими словами Фэрренс как бы поставил точку. Но потом как истинный дипломат решил все же подсластить пилюлю:

— Да, и вот еще что. У нас нет намерений полностью лишать вас Дженифер. Моник хочет сама воспитывать дочь, но, как сама она уже сказала, за вами остаются все права на посещение. Хотелось бы надеяться, что вы поймете наконец, что это не только в ваших интересах, но и в интересах ребенка. У вас всегда будет возможность прийти и своими глазами увидеть, в каких условиях живет Дженифер.

Элиот смотрел на свои руки, ему нечего было возразить на сказанное Фэрренсом. Для суда, во всяком случае, все это может оказаться достаточно убедительными аргументами.

— Я хочу забрать Дженифер сегодня же и чтобы всю эту неделю она была у меня, — вступила в разговор Моник. — Ты можешь в любое время навестить нас и посмотреть, достаточно ли чистые у Дженифер простынки, как она у меня питается и все ли необходимое у нее есть. Ведь должен же ты знать, в надежные ли руки отдаешь ребенка. Мне неприятно лишний раз огорчать тебя, но я вынуждена так поступить. Итак, я беру ее на неделю. А ты можешь приходить в любое время суток.

— Твое великодушие меня восхищает, — не без сарказма ответил Элиот.

Моник улыбнулась.

— Я бы никогда не стала так с тобой церемониться, приятель, но ты, увы, подал мне прекрасный пример великодушия. И потом, поверь мне, это не я причиняю тебе такие огорчения, а ты сам устроил их себе. В следующий раз, когда будешь с кем-нибудь трахаться, занавешивай окна!

Подумав, Элиот решил, что сейчас его бывшая жена сказала самую мудрую вещь из всего, что он от нее слышал.

— Моник, ты воистину становишься образцом добродетели. Одного только не пойму, где все это в тебе таилось во время нашего брака?

— Было, было. Просто ты вообще никогда не понимал ни меня, ни того, в чем я нуждаюсь.

— Если я такой тупой, Моник, объясни мне хотя бы теперь. В чем же ты нуждалась?

— В обретении жизни, Элиот. В обретении жизни.

По иронии судьбы, Эвелин Мэтленд похоронила мужа 14 января — именно в тот день, который он назначил для сообщения в прессе об их предстоящем разводе. Но, думая о Харрисоне, она чаще вспоминала другой день. Тогда Харрисон впервые сообщил ей, что ее оставляет. Он упаковывал вещи, а она сидела в холле, на стуле возле лестницы. Потом, когда он ушел к Мэджин, Эвелин долго плакала там, так и не встав с этого проклятого стула, затем поднялась наверх и увидела все те обломки, что остались ей от рухнувшего брака.

А осталось вот что: немного старой одежды, которую Харрисон и носить не носил, и выбросить никак не решался, да еще содержимое одного из ящиков письменного стола. О нем, полагала Эвелин, Харрисон в спешке просто забыл, поскольку лежавшие в ящике предметы не принадлежали к числу используемых каждодневно: альбом с фотографиями — Харрисон в кругу друзей по джорджтаунской школе, сценки и пейзажи, снятые на корейской войне; золотая монета и перочинный ножик, подаренные ему отцом, когда он был еще мальчиком; конверт с локоном волос его матери; вырезка из газеты, где была напечатана его первая речь в сенате.

Хотя Эвелин избавилась от остальных его личных вещей, к ящику она не притронулась. Это было единственное место в доме, где ее муж все еще присутствовал. Она могла бы вычистить ящик, но не сделала этого, сохранив все в неприкосновенности, как сохраняла еще несколько его вещей, с которыми ее связывали воспоминания. Мэджин Тьернан отняла у нее мужа, но прошлого отнять не могла.

Эвелин вдела в уши серьги — две крупные жемчужины в обрамлении бриллиантов — и подошла к зеркалу. Осмотрев себя, она решила, что черное кружевное платье с довольно длинной юбкой на черной же подкладке из тафты слишком уж красноречиво вопиет о ее вдовстве. Пожалуй, это не совсем уместно на званом обеде в Белом доме, но переодеваться уже поздно. Минут через двадцать за ней заедут Энтони и Бритт.

Пригладив и подправив выбившиеся на висках прядки зачесанных назад полуседых волос, Эвелин, прежде чем спуститься в холл, выдвинула «ящик Харрисона», будто на минуту зашла посоветоваться с мужем. Она взяла газетную вырезку с его речью и прочитала первые фразы, вспомнив то волнение, с которым слушала эти слова с галереи. Как давно это было! Теперь ей впервые предстоит произнести свою собственную речь.

Харрисон мог бы позавидовать предстоящему ей вечеру. Она приглашена в Белый дом на званый обед. И не просто приглашена, этот прием устраивался в ее честь — привилегия, которой ни разу не удостоился при жизни ее супруг, сенатор Харрисон Мэтленд, хотя и был далеко не последним человеком в Вашингтоне…

Раздался звонок, и Эвелин взглянула на часы. Для Энтони и Бритт рановато. Она спустилась вниз, открыла дверь. На пороге стояла Мэджин Тьернан. Эвелин так удивилась, что на какую-то минуту утратила дар речи.

— О… Вы собираетесь уходить… — пролепетала Мэджин.

— Да, на обед, — смогла наконец выговорить Эвелин, не в силах сдержать дрожь в голосе. — Что вы хотели?

— Я… Я Мэджин Тьернан, миссис Мэтленд, — сказала она, сжимая ворот своего шерстяного бежевого костюма.

Эвелин постаралась ответить как можно более спокойно.

— Мне известно, кто вы.

— Извините, но я хотела бы с вами поговорить.

— Боюсь, что сейчас для этого не самое подходящее время.

— Сегодня ночью я покидаю Вашингтон. Я не займу у вас много времени.

Эвелин выглянула на улицу, зная, что Энтони и Бритт вот-вот появятся.

— Думаю, что несколько минут у меня найдутся. Проходите, — сказала она, отступая назад.

Они прошли в гостиную, где Эвелин указала незваной гостье на стул. Мэджин присела на край сиденья.

— Я понимаю, мое появление шокирует вас, — сказала она, — но я долго думала, прежде чем прийти к вам, и вот все же решилась. — Эвелин промолчала. — Несомненно, вы ненавидите меня, — нервно продолжала Мэджин. — И простите, если мой приход причинит вам лишнюю боль, но я обязательно должна была вам сказать, что страшно сожалею о случившемся.

Эвелин перевела дыхание.

— Вы относите это к факту супружеской неверности Харрисона или к его кончине?

— Ко всему.

Эвелин пристально смотрела на Мэджин, увидев в ней не только соперницу, но и сестру по несчастью. Острая боль, вызванная поначалу ее неожиданным появлением, оказалась не такой уж страшной.

— Если вы пришли извиняться, мисс Тьернан, то ваши извинения приняты. Я не держу на вас зла.

— Я пришла потому, что хотела быть понятой вами. Я не виновата, миссис Мэтленд, ни в том, что произошло, ни в том, как поступил Харрисон. Мы просто полюбили друг друга и ничего не могли с этим поделать.

— Я верю вам.

— Но и вас он любил… На мой взгляд, даже слишком. Мне не могло это нравиться, но это правда. Любил до самого конца. — Эвелин не знала, что ответить. — Чувства Харрисона были гораздо более сложными, чем вы могли бы подумать, — сказала Мэджин.

Эвелин рассмотрела Мэджин поближе. Это была женщина зрелой красоты и явно обладавшая повышенной чувственностью, что скорее всего и привлекло к ней Харрисона. Она, вероятно, способна подарить мужчине немало плотских радостей, однако Эвелин чувствовала, что сексуальность далеко не единственное ее достоинство. В сексуальных развлечениях ее муж и прежде себе не отказывал, но раньше он никогда не уходил от нее.

— Он любил вас, — повторила Мэджин.

— Я достаточно хорошо осведомлена о чувствах своего мужа, мисс Тьернан. Лучше скажите мне, как он себя чувствовал.

— Он любил вас гораздо больше, чем даже сам думал раньше, — продолжала настаивать на своем Мэджин. — Я была рядом с ним, когда у него случился первый приступ. Он хотел, чтобы вы были с ним, а не я. Меня это страшно терзало, по временам терзает и до сих пор, но я подумала, что вы должны знать, что он чувствовал.

— Если вы решили утешить и поддержать меня в горе, то это не стоило хлопот. Теперь все в прошлом.

Мэджин опустила глаза.

— Что бы вы ни думали обо мне, миссис Мэтленд, наши отношения с Харрисоном не были легкой интрижкой. Не существовало такой вещи, которой бы я не сделала для него. И я… я сделала такое… Я душу свою продала за него. За то, чтобы просто быть с ним. Но единственное, о чем я жалею, так это о том, что причинила вам боль.

— А что вы имеете в виду, говоря, что продали душу?

Мэджин некоторое время колебалась, потом, не отводя своих блестящих от подступающих слез глаз от Эвелин, она все же сказала:

— Прошлым летом я была беременна.

— Боже! — только и могла выдохнуть Эвелин.

— Я была счастлива, пока не обнаружилось, что не могу иметь их обоих: и Харрисона и бэби. Чем-то приходилось поступиться. И я поступилась ребенком.

— Вы сделали аборт?

Мэджин кивнула, затем отвела взгляд.

— Вот так я и погубила свою душу для вечной жизни, так я и приготовила ей путь в ад, лишь бы побыть с ним еще хоть немного.

Эвелин закрыла глаза. Страдания Мэджин, оказывается, были ничуть не меньше ее собственных мук. Она никогда бы не подумала, что способна сочувствовать женщине, отнявшей у нее мужа, но она сочувствовала ей.

— Харрисон не просил меня об этом, — продолжала Мэджин. — Но я сама догадалась, что он не хочет моего… нашего ребенка.

Эвелин почувствовала, как по спине пробежала дрожь.

— Я любила его, миссис Мэтленд. Любила всем сердцем. — Она перевела дыхание. — И я не жду, что вы пожалеете меня или даже простите, я просто пришла сказать то, что поможет вам простить Харрисона.

Эвелин ощутила слабость и с трудом проговорила.

— Я понимаю, вы хотите мне только добра, но я должна творить свой собственный мир, так же как вы творите свой. — Мэджин лишь опустила голову. — Вы сказали, что уезжаете из Вашингтона. А куда?

— Домой. В Элленсберг, штат Вашингтон. Это лучшее, что я смогу сейчас сделать. Попробую начать жить без Харрисона.

Она подняла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Затем встала. Эвелин тоже поднялась. Она долгим взглядом посмотрела на женщину, разрушившую ее брак, и тихо сказала:

— Не терзайтесь. Вы не должны ни винить себя, ни наказывать.

— Я уже достаточно наказала себя, миссис Мэтленд, — хрипло проговорила Мэджин.

Эвелин посмотрела на нее с искренним состраданием.

— Черт побери этот мир! — Сказав это, она сделала шаг, обняла Мэджин, и та вновь не смогла сдержать слез. Так, обнявшись, они простояли с минуту, после чего Мэджин повернулась и ушла.

Стоя на пороге своего дома, Эвелин проводила ее взглядом. В чистом апрельском небе плавали легкие розоватые облака, принесенные восточным ветром. В свежем воздухе витали ароматы свежей листвы и распускающихся весенних цветов.

Когда Мэджин выходила из калитки, подъехало такси, откуда вышел Энтони и, чуть задержавшись при виде идущей по тротуару Мэджин Тьернан, повернулся к дому и встретился взглядом с Эвелин.

— Энтони, подождите пару минут, — сказала та. — Сейчас я буду готова.

Поднявшись наверх за сумочкой, Эвелин снова выдвинула ящик Харрисона и, окинув взглядом его содержимое, решила отдать семейные реликвии Энтони, кроме, пожалуй, газетной вырезки с речью. Этот клочок пожелтевшей бумаги — единственное, что еще связывало ее с покойным.