– Мне известно, что мы в последний раз пустились вниз по склону горки, и теперь все происходит куда быстрее, чем мы надеялись. Все словно бы подернуто туманом. Я знаю, что вы делаете все возможное, чтобы облегчить симптомы, но…

Мы ни о чем подобном не говорили. Я полагал, что Лайла об этом не догадывается, вернее, я страстно этого желал. Она посмотрела на меня. Тьма, гнездящаяся в ее голубых глазах, сдавила мне сердце.

– Наше время истекло, Каллум. В следующий раз, когда я заболею воспалением легких, я откажусь лечиться. Я позволю болезни меня забрать. Понял?

Удивительно, каким волевым казался ее голос. Из-за упрямства она даже перестала хрипеть.

– Это твой выбор, Лайла, – мягким тоном произнесла Линн.

– Главное, чтобы Каллум это понял, не вы!

Голос ее стал резким. Все ее внимание сосредоточилось на мне.

– А ты должен сделать так, чтобы это поняла мама. Я не хочу бороться с вами, когда даже говорить за себя не смогу.

– Понимаю…

Я едва смог это прошептать, не говоря уже о том, чтобы закончить предложение. Я нашел ее руку. Слезы застилали мне глаза. Нам с Лайлой осталось всего два-три месяца. Этого нельзя было отрицать. Я не понимал, как люди могут выносить десятилетия медленного угасания своих близких.

– Я прослежу, чтобы твои пожелания учли, дорогая. Обещаю тебе.

Лайла тоже плакала. Она привлекла меня поближе и прижала мое лицо к своей шее так, словно это я был болен. Ее пальцы перебирали мои волосы.

– Спасибо, – прошептала она, – спасибо, Каллум.

Вдруг она порывисто отстранилась от моего плеча и почти со злобой утерла слезы. Это не помогло, и Лайла зажмурилась и глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

Когда ее глаза вновь открылись, в них горели шаловливые огоньки. Улыбнувшись она мне подмигнула.

– Вот и хорошо, друг мой. А теперь отвези меня в «Таверну Мэнли». Я настроена на то, чтобы пожевать маленькие кусочки стейка.

* * *

Я предчувствовал, что мы с Лайлой в последний раз переступаем порог ее квартиры. Она, кажется, тоже это знала.

– Я хочу недолго побыть одна, Каллум.

Сумки стояли у двери. Я не мог придумать повода ей отказать, но все же остался стоять в нерешительности.

– А что, если я…

Лайла подняла глаза к потолку и толкнула меня по направлению к двери.

– Иди, черт побери, Каллум, прогуляйся! Выпей кофе, подстриги свою бесподобную шевелюру, купи мороженое… Я хочу хотя бы десять минут побыть одна. Обещаю, что, когда ты вернешься, я никуда отсюда не денусь.

Сев в лифт, я поехал вниз. Глядя на свое отражение в зеркале, я думал о том, что никогда себя не прощу, если, вернувшись, обнаружу, что с Лайлой случилось непоправимое. Когда лифт остановился на первом этаже, я, пройдя через вестибюль, вышел из дома. Я вспоминал, как, впервые оказавшись здесь, испытал легкое потрясение при виде этого нового элитного дома. Теперь домом для меня стало место, где жила Лайла. Как я смогу найти себе дом после того, как она умрет?

Не думай об этом. Не думай об этом.

Я вернулся обратно к лифту и принялся снова и снова нажимать на кнопку вызова, словно пытаясь ускорить движение. Двери разъехались в стороны. Из кабинки вышел еще один житель этого дома. Он мне слегка улыбнулся, когда я проскользнул мимо него в лифт.

Двери лифта открылась на ее этаже как раз в тот момент, как Лайла пинками выставляла последние наши сумки за входную дверь.

– Я сказала: десять минут, – рассердилась она. – Иисусе, Каллум! Ты, что, даже из здания не вышел?

– Я… – глядя на сумки, пролепетал я. – Ты должна была позволить мне помочь тебе.

– Уже поздно.

– Что ты вообще делаешь?

Она нахмурилась.

– Хочу сходить в кафе-мороженое.

Она, что, избегает ответа? Подозревая это, я не хотел на нее давить. Я взял в каждую руку по сумке.

– Хорошо. Ты идти можешь?

– Тут всего-то квартал! – с раздражением и нетерпением отрезала она. – Конечно, я справлюсь.

Сумки я осторожно засунул в ее гибридный автомобиль, взял Лайлу за руку, и мы зашагали вдоль пляжа к Корсо так, как мы часто делали в течение первых месяцев наших отношений. Когда мы приблизились к кафе-мороженому, она высвободила свою руку из моей, улыбнулась и показала на магазинчик, торгующий одеждой.

– Помнишь тот день?

Она примеряла шляпки, а я ожидал ее, сидя на скамейке снаружи, наблюдая за ней сквозь стекло витрины. В тот день Лайла была похожа на безработную супермодель. Во мне родилось странное желание подыграть ей, что совсем не вязалось с моим характером и настроением, особенно в то время. Тогда мы вели себя как дети. Я притворился, что держу в руках фотоаппарат, а она смеялась и позировала.

– Помню ту черную фетровую шляпку. Ни на ком в мире она так отлично не смотрелась бы, только на тебе, – неуверенно произнес я.

– А помнишь лапшичную?

– Мне казалось, ты добиваешься того, чтобы тебя арестовали.

– А сейчас мы вспоминаем об этом и смеемся.

– Какое мороженое ты хочешь? – спросил я.

– Кокосовое… – начала она, но потом запнулась. – Тройной шоколадный пломбир со взбитыми сливками и шоколадной присыпкой.

Я поцеловал ее в лоб и помог присесть на один из низеньких стульев, стоящих перед витриной снаружи. Прежде мы всегда сидели на высоких табуретах внутри, расставленных вдоль витрины, но теперь это было бы слишком рискованно. Мы могли возродить наши походы за мороженым, но притворяться, что все по-прежнему, не имели права.

Я купил Лайле то, что она заказала, хотя оба мы знали, что она всего несколько раз оближет ложечку, а потом окажется, что глотать ей слишком трудно. Впрочем, это не имело ни малейшего значения. Лайла съела немного мороженого, а я радовался удовольствию, написанному на ее лице.

* * *

После этого события начали развиваться очень быстро. Казалось, что Лайла, некоторое время боровшаяся с болезнью силой своей воли, наконец, сломавшись, сдалась.

Температура поднялась у нее менее чем через неделю после нашей последней встречи с Линн. Сначала это меня не особенно беспокоило. Лайла не казалась встревоженной и заверяла меня, что у нее ничего не болит. Единственным свидетельством того, что со здоровьем у нее не все в порядке, был ее остекленевший взгляд. Когда я прикоснулся к ее предплечью, то удивился, какое оно горячее.

Я настоял на том, чтобы Лайла приняла парацетамол, и беспокойно ворочался возле нее всю ночь. Жар усилился, потом схлынул, но к утру появился небольшой кашель.

А потом жар вернулся и на этот раз уже не отступал. Лайле хотелось поспать, но когда она проснулась, то чувствовала себя по-прежнему слабой. Я позвонил Линн, и та прислала терапевта, специализирующегося на оказании помощи безнадежным больным. Пока Лайла спала, врач прослушал ей грудь, а затем взглянул на меня.

– Воспаление легких, – тихим голосом подтвердил он мои опасения. – Как я понимаю, она отказывается лечиться?

Я смотрел на Лайлу сверху вниз. Щеки ее горели. Редко мне приходилось видеть румянец на ее бледной коже.

– Так она мне заявила.

– Я зайду завтра утром. Если ей станет хуже, сразу же звоните. Я приеду, и мы обсудим, какие обезболивающие ей прописать.

– Она что, и дальше будет вот так беспробудно спать?

Будет ли у меня возможность поговорить с ней по душам, насладиться ее обществом, попрощаться, или она умрет, не отдавая себе в этом отчета?

– Трудно сказать, – пожав плечами, заявил врач. – Если держать ее на морфине, то она будет много спать, но… до этого еще далеко. – Выражение его лица смягчилось. – У вас еще будет время с ней попрощаться.

* * *

Лайла проснулась после полудня и поела супчика. Ей, кажется, немного полегчало, по крайней мере, она попросила помочь ей перейти в гостиную, где она хотела для разнообразия посмотреть телевизор.

Я переключал каналы, ища что-нибудь, что могло хотя бы слегка заинтересовать Лайлу, когда она вдруг схватила меня за руку с такой силой, что из моей груди вырвался самый настоящий стон.

– Позвони маме. Пусть приедет.

Я сделал так, как она просила. Вскоре Пета появилась с сумкой в руках, готовая остаться надолго. Войдя в дом, она прямиком направилась к дивану, на котором лежала ее дочь, присела перед ней на корточки, взяла в свои руки ее ладони, а затем они долго-долго смотрели друг в другу в глаза. Став свидетелем проявления чувств такой силы, я ощутил себя немного неловко.

А потом, не сказав ни слова, Пета выпрямилась.

– Я постелю для себя в свободной комнате.

* * *

В последующие дни я впервые ощутил на вкус отсутствие Лайлы. Она меня еще не покинула, но наши дни были полностью поглощены ее болезнью. Лайла было так плохо, что она ничего не делала, только отдыхала. Дни были наполнены болью, физической болью Лайлы и нашими с Петой страданиями, а также приемом лекарств и визитами врача.

– Она и прежде так сильно болела? – спросил я Пету, пока Лайла стонала, пребывая в полусне.

Я знал, что во время нашей размолвки она пару раз подхватывала воспаление легких, но как-то выкарабкивалась. Нет, это ложная тревога. Лайла проспит несколько дней, а затем проснется и попросит зеленого чая.

– Нет, – тихо ответила Пета. – Думаю, это оно…

Я позвонил Линн, и та тотчас приехала из города. Осмотрев Лайлу, она вывела меня на террасу.

– Я не знаю, сколько это продлится, Каллум. Я поставила ей капельницу для растворов и саморегулирующееся устройство для ввода морфина. Ей очень больно, но…

Врач выглядела усталой и взвинченной. Я прекрасно понимал ее состояние. Физически я чувствовал себя ужасно. Я просто не мог по-настоящему высыпаться, боясь, проснувшись, обнаружить, что лежащая возле меня Лайла уже не дышит. Несмотря на всю усталость, я прекрасно осознавал, что моя любовь увядает у меня на глазах и я ничем не могу ей помочь.

– В ближайшие несколько дней она может умереть, – прошептала Линн, а затем, к моему ужасу, вдруг расплакалась. – Извините. Знаю, что это ужасно непрофессионально, но я лечу ее уже столько лет…

Дыхание Линн стало прерывистым. Отвернувшись от меня, она несколько раз шлепнула себя руками по лицу, пытаясь привести себя в чувство, и только после этого вновь посмотрела в мою сторону.

– Мне всегда было непросто лечить неизлечимое, – тихо произнесла она. – Умереть от воспаления легких – совсем скверно. Высокая температура, полагаю, установится надолго. На определенной стадии она может потерять сознание. Дыхание затруднится. Частота дыхания будет меняться. Со стороны будет казаться, что она отчаянно хватает ртом воздух. Возможно, у нее из груди будет вырываться свист… Но все это лишь сопутствующие процессы… часть общего… Не отключайте подачу морфина, а не то Лайле станет очень больно. Устройство не допустит передозировки. Когда она умрет, звоните в скорую помощь сразу же, как только сможете, и объясните ситуацию.

Полагаю, я уже понимал, что мы вышли на финишную прямую, но, увидев приговор Лайле, написанный на лице Линн, я вдруг окончательно пал духом.

– А есть… Что мы можем сделать, чтобы ей стало легче?

Я не должен был перечить воле Лайлы, только не после того, как наблюдал за ее угасанием. Как я смел настаивать на том, чтобы Лайла оставалась с нами, если она могла ускользнуть от нас в любую минуту, оставив лишь униженный образ себя? Мое высокомерие… моя самонадеянность… все исчезло. Теперь я куда в большей мере был готов уступить ее желаниям. Увиденного с меня предостаточно.

– Я организую кислород, – пообещала Линн. – Надо будет, я все брошу и приеду сюда. – Опустив руку в карман, она извлекла оттуда клочок бумаги с написанным на нем телефонным номером. – Это мой домашний номер и мой личный мобильный. Я приеду в любое время дня и ночи.

– Спасибо.

Взяв у врача бумажку, я положил ее в карман своих джинсов. Океан все так же плескался внизу. Я слышал неотвратимый шум разбивающихся о берег волн и думал о том, не является ли боль, предстоящая мне, неизменной составляющей большой картины созидания и разрушения, вплетенных в саму сущность мироздания. Линн вдруг схватила меня за руку.

– Вы не подписывались на это, Каллум. Это уж слишком. Езжайте домой. Пете уже доводилось в прошлом иметь с этим дело. Она сама справится.

Я вытер слезы и отрицательно покачал головой.

– Я хочу быть частью каждого ее вздоха до самого конца, каким бы он ни был.

Линн кивнула и ушла, но я простоял на террасе еще несколько минут, прежде чем осмелился вернуться в нашу спальню, где моя горячо любимая Лайла, похоже, балансировала на самом краю, за которым она навсегда меня покинет.

* * *

Мы с Петой много времени проводили в комнате Лайлы, дежуря подле нее, словно нянчились с больным ребенком.

Мы по очереди ложились рядом с ней на кровать. Лайла почти все время находилась в забытьи. Даже когда у нее поднялась температура, и она, потея, начала беспокойно метаться во сне, пробуждаться она не собиралась. Мы говорили ей на ухо всякие задушевные нежности, повторить которые здесь я не решаюсь. Пета говорила как мать, которая родила и в течение сорока лет любила и обожала единственное дитя, а я – как любовник, которому ничего так не хотелось, как прожить вместе с ней те же самые сорок лет. Так постепенно плелась паутина взаимного понимания и доверия. Наш треугольник общения стал настолько крепким, что мы могли говорить друг другу все, что угодно, не боясь никого обидеть.