Кира Шарм - Безбашенный

— Мира, — он толкается жадно, обхватывая мою грудь руками, выкручивая соски на грани боли, смешанной с наслаждением. — Мирааааааа, — как безумный, лихорадочно повторяет мое имя.

Как будто все еще не веря, что это — на самом деле я, что пришла к нему, что он — во мне. Сминает так жадно, будто боится, что все это — всего лишь сон и он сейчас развеется.

— Я здесь. Я с тобой. Я люблю тебя, Антооооон, — мой голос срывается, каждая буква вылетает из горда рвано.

И это становится какой-то кнопкой для него, спусковым крючком.

Его толчки внутри меня нарастают вместе с громкими, оглушительными хлопками наших бедер. Он срывается просто на безумно бешенный ритм, с каждым мощным толчком внутри меня высекая из глаз искры, — и я обхватываю его бедра ногами изо всех сил, впиваюсь ногтями в спину, чувствуя, как острое, такое сильное наслаждение, которого просто невозможно выдержать невыносимо выкручивает меня, заставляя изгибаться, комкать ногтями его кожу на спине, ослепляет до яркого свечения перед глазами, до пелены, в которую я проваливаюсь, все еще ощущая эти вспышки, эти прострелы, что прошивают меня насквозь.

И новая волна наслаждения прошибает где-то внутри, там, где сердце, когда он, хрипло выдохнув мое имя в последний раз, падает на меня, почти полностью придавив своим телом, а его тело продолжает еще биться в рваных судорогах…

Антон.

Я и правда до конца не верил в то, что она — здесь, со мной, что сама пришла.

До ощущения сорванной кожи боялся, что все это сейчас закончится, окажется сном, — из тысячи тех, которые мне снились все это время, казавшихся такими до невозможности реальными, и каждый раз, каждое пробуждение — как ударом молотка по голове!

Она не со мной, а руки все равно почему-то, не слушая разума, жадно метались по постели, все надеясь на то, что прикоснуться к ней, смогут ощутить ее тепло…

Не верил, — будто безумие на меня накатило.

И…

Блядь — разве она могла вот так сама ко мне прийти?

До разрыва сердца метался, пока искал ее, наплевав на выступление, прямо во время концерта — и после.

Отказавшись поехать со всеми, отправился домой, — это блядское дежавю меня разрывало на части.

Снова. Снова все повторилось. Я опять встретил ее, прикоснулся, — и не удержал!

Блядь, — я что, бесконечно обречен проживать эту пытку снова и снова?

Она на самом деле не хочет быть со мной, — наконец понял, засунув голову под холодный кран, чтобы хоть как-то остудить разрывающие меня чувства.

Хрен знает, что это было в подсобке — может, увидела и поддалась просто моему напору.

А после — пожалела и сбежала.

Да.

Все так и есть — других причин я просто не вижу!

И не хер обольщаться, вспоминая ее горячие поцелуи там, перед выступлением. Это был для нее какой-то странный порыв, а, может, просто моя страсть ей на секунду передалась.

Пора смириться и ставить точку.

И подумал, что совсем уже с ума схожу, когда она оказалась на моем пороге! До галлюцинаций уже дожился!

И даже сейчас, все равно — до конца не верю, хоть и лежу с ней рядом, прижав к себе так крепко, как только могу, утопая в ее сумасшедшем запахе, по которому так изголодался, что даже физически сводит мышцы.

Не верю… Как с ума сошел совсем, окончательно и уже, кажется, бесповоротно!

Не выдерживаю, хоть Мира еще и не отошла от оргазма, но мне, блядь, так ее мало, — и физически и морально, — так мало, что не напиться, не надышаться не могу! Рывком переворачиваю с бока на спину, сжимаю рукой скулы, жадно впитываю глазами все в ней, каждую черточку, каждый новый оттенок, что плещется в ее глазах.

И, блядь, — реально схожу с ума, — потому что в них — то самое безумие, что и у меня внутри! Та самая жажда и раздирающая до мяса любовь, граничащая с безумием!

— Мира, — блядь, я помешался на ее имени, мне хочется произносить его снова и снова, не затыкаясь! Как будто от ее имени мое сердце оживает.

Снова и снова покрываю ее всю поцелуями — теперь уже медленными, короткими, всю кожу ее, весь ее вкус в себя впитать хочу, — мне это, блядь, просто жизненно необходимо, чтобы воскреснуть окончательно!

Скулы, виски, волосы, глаза, прикрытые веки, спускаясь ниже, к подбородку, по шее, по ключицам, — нет, блядь, это не страсть, не секс, это просто мучительная потребность, чувствовать каждую ее клеточку, вбирать, ласкать, касаться, смешивая с собой…

Ее дыхание учащается, сбивается, и я возвращаюсь губами к ее, чтобы впитать и его, чтобы эхом отдавалось внутри у меня, в самом горле и ниже, насквозь, сжимая ее груди руками, спускаясь по плоскому животу вниз, очерчивая выпирающие косточки на бедрах…

Опускаю руку ниже, прикасаясь совсем слегка к ее нежным складочкам, и тут же замираю, чувствуя, как она напрягается.

— Больно? — хрипло выдыхаю, впиваясь в нее глазами.

Да, блядь, я ведь перед этим, идиот, сорвался, — может, теперь у нее там все болит после меня.

— Нет, — выдыхает, обхватывая меня руками. — Мне хорошо, Антооон, Боже, как хорошо, не останавливайся!

И меня накрывает снова, по полной, — как бы теперь опять не сорваться и не наброситься на нее с той же звериной жадностью, которая меня ослепляет, когда она рядом.

Тогда, блядь, я с ней был совсем другим, — на Побережье. Тогда был восторг и нежность, но, блядь, сейчас… Сейчас я как голодная псина, которую спустили с поводка, — настолько изголодавшаяся по Мире, что даже боюсь, как бы не повредить ей что-нибудь внутри!

Хочу ее — до одури, безумно, бешено, снова — но вместо того, чтобы ворваться в подрагивающее тело, просто наклоняюсь над ее полураскрытыми губами.

Трусь о них своими, осторожно раздвигая ее нежные складочки, ловя новый приглушенный стон.

— Люблю тебя, люблю, — шепчет она, мечась головой по подушке, и меня накрывает волной, по всему телу, по легким, выжигая в них остатки кислорода счастьем. Таким блаженством, которого не испытывал даже тогда, когда мы были вместе и все было так безоблачно…

Опускаю вторую руку, надавливая на соски, разминая их, поглаживая, — блядь, эти чувства настолько запредельны, что хочется прикрыть глаза, как от яркого, ослепительного света, — только все это внутри, так сладко, так блаженно, что даже режет! Нужно было расстаться, чтобы понять, что такое истинное счастье! Тогда я и близко этого не знал…

Жадными поцелуями спускаюсь вниз — по животу, еще ниже, до самого сокровенного, чуть прикусываю твердую набухшую горошинку клитора и зализываю, придавливаю языком, с ума сходя от того, как она уже начинает содрогаться, как перемешиваются ее всхлипы с рваными хрипами и стонами…

Ведет от ее вкуса, — такого терпкого, такого охренительного. Ведет так, что член начинает дергаться.

— Войди в меня, Антон, — в ее голосе уже мольба и меня чуть ли всего трясти не начинает. — Хочу тебя… В себе… Так хочу…

Блядь, — ну как мне тут сдержаться?

Даже стону вголос, когда упираюсь в ее тугую плоть — там так влажно и так узко, что, кажется, я кончу сейчас от первого же толчка. Врываюсь до упора, — и на этот раз замираю, давая Мире привыкнуть к себе внутри, сам смакуя каждым миллиметром члена ее туго обхватившую плоть, ее пульсацию вокруг него.

Приподымаю ее ноги, забрасывая себе на плечи, целуя и прикусывая каждый маленький пальчик, осторожно, но глубоко толкаясь, — так глубоко, что у самого искры из глаз.

Мира обхватывает мою шею ногами, и я опускаюсь вниз, подхватываю ее под ягодицы, врываясь так глубоко, что, кажется, — весь в ней.

Я так и хочу, — заполонить ее, заполнить собой, нами, — насквозь. Чтоб ничего другого внутри нее и не осталось.

Снова впиваюсь в ее губы, с каждым толчком внутри нее ловя стоны, — по нарастающей, все более жадные, дурею от пелены, которая задурманивает ее взгляд, от ногтей, что впиваются мне в кожу, от всхлипов ее, которые пронзают самого насквозь.

Этот оргазм был сумасшедшим.

Как только она забилась в судорогах, закричала мое имя, — тут же будто полоснуло белоснежной вспышкой перед глазами, — все тело выгнуло дугой, как будто и не мои мышцы вовсе и не слушают меня, неподвластны моей воле, — и только одно охренительное наслаждение, по всем внутренностям, по венам, по глазам и ушам, которые в один миг заложило.

И я ору, выплескиваясь в нее, — до срыва, блядь, голоса, вжимая в себя еще сильнее, подхватывая за плечи, — чтобы и миллиметра между нами не осталось, смешивая свой крик с ее…

Мы вместе валимся на постель, так и продолжая вжиматься друг в друга, — Мира сдавила меня с не меньшей силой, обхватив обеими руками.

Дрожим и сказать ни слова невозможно.

Только два одуревших от счастья в конец пьяных взгляда.

И понимание, что мы таки будто по-настоящему слились сейчас в одно….

Мира.

Я боялась даже пошевелиться, — лишь бы не расплескать эту наполненность чувствами.

Мы занимались любовью всю ночь, — падали, обессиленные, после оргазма, — и тут же снова тянулись друг к другу.

И сейчас…

Сейчас — как будто внутри меня светится огромное солнце, — такое удивительное, такое состоящее все полностью из сплетений счастья, что даже хочется зажмуриться и обхватить себя руками, чтобы ни единого лучика его не выпустить, не потерять…

Мы так и не поговорили, — да и никакие слова не сказали бы больше, чем каждое наше прикосновение, каждый взгляд.

И слава Богу, что Антон, так же переполненный, так же распираемый всеми этими ощущениями, так и не задал мне вопросов, ответы на которые не дали бы нам прожить вот так счастливо эту ночь.

Все бы отдала, чтобы продлить еще хоть немножечко это счастье. За то, чтобы проснуться с ним рядом, чтобы он, еще сонный, притянул меня к себе.

Но…

Рассвет уже наступил, и, значит мне нужно подыматься. В запасе есть еще немного времени на то, чтобы якобы встретив рассвет за городом, доехать до дома.

Осторожно освобождаюсь от его рук, целуя его пальцы, просто проводя по ним губами.

Выскальзываю из-под его длинных ног, которыми Антон оплел меня, — как чувствовал, что удержать нужно крепче. Но… Не удержишь, — и это уже раздирает мне грудь.

Перестаю чувствовать на своей его кожу, его дыхание, — и уже чувство гулкой пустоты накатывает на меня.

Теперь она всегда будет со мной, я знаю, этого не изменить. Но… Зато у меня будет эта ночь. Которая навсегда останется внутри!

Как и в прошлый раз, у меня не хватает сил и смелости сказать Антону все в глаза.

«Прости меня, — черкаю на салфетке, которую нашла в кухне огрызком там же найденного карандаша. Больше ничего не будет. Не ищи со мной встреч, пожалуйста. Прощай.»

Оставляю записку на подушке рядом с его лицом, — она еще хранит мое собственное тепло, как тело — его запах.

Еле сдерживаюсь, чтоб не поцеловать на прощанье, — если Антон проснется, мне уже не удастся уйти, совсем, никогда… Но в этом случае… Вадим очень быстро перестанет играть в благородство, мне ли не знать.

Лишь провожу над его лицом рукой, почти соприкасаясь. Антон будто чувствует, — улыбается в ответ сквозь сон. И эту улыбку я запомню навечно.

Боли нет, — слишком я счастлива после этой ночи, этого дара, которого могло бы и не быть.

Тихонько одеваюсь и на цыпочках выскальзываю за дверь, обуваюсь уже на лестничной клетке и все равно спускаюсь вниз, как по стеклу, — как будто он может даже отсюда услышать меня и проснуться.

Заставляю себя не оборачиваться, чтобы посмотреть на его окна в последний раз. И просто медленно иду через парк. На другой конец. В другую жизнь.

Лена.

Никогда не видела Антона таким, — он будто с цепи сорвался!

Как одержимый снова и снова носился по залу, расталкивая танцующих, — благо, они ничего не поняли, наоборот, чуть не пищали от восторга, что могут его остановить и перекинуться парой фраз или даже просто прикоснуться.

Но я видела, как бешено горели его глаза, как он сжимал челюсти, как сидел после в подсобке, отказавшись ехать вместе со всеми нашими, — скрючившись так, как от сильной боли, вцепившись руками в волосы.

Как он шел домой, пошатываясь, будто пьяный, хотя ни грамма не выпил, даже обычные сто коньяка с Эдом.

И я ненавидела ее.

Ту, из-за которой он вот так способен беситься!

Неправильно, я знаю, я никогда в жизни никому зла не желала, — но это было выше моих сил!

Потому что… Он так на нее смотрел, — как никогда и ни на кого, как я даже мечтать не могла, что на меня когда-нибудь посмотрит! Да я даже не представляла, что он вообще способен быть вот таким!