Потом постепенно веселье утихло, и мы серьезно взглянули друг на друга. В тусклом свете камина, обычно скрывавшем женские недостатки, Анна выглядела еще уродливее и страшнее. Нет, не страшнее, поскольку я уже не боялся ее, как и она меня. Но… Боже милостивый, в какое же нелепое положение я попал! Официально я женат, однако спать с супругой решительно не смогу. А сие, увы, совсем не забавляет.

Я печально понурился и надолго застыл, закрыв лицо ладонями. На меня вдруг навалилась жуткая усталость. Мне хотелось забыться сном, голова начала кружиться. Искоса взглянув на Анну, я увидел, как настороженно она следит за мной, точно птичка за кошкой.

Она все-таки боялась меня. Я присмотрелся к ней повнимательнее, тайно рассматривая ее лицо в щелки между пальцами, и заметил на нем выражение дурного предчувствия, смешанного с животным страхом. Тут мне вспомнилось, как Уилл рассказывал о людской молве, приписывающей дерзкий ответ на мое возможное сватовство Кристине Датской: «Первая королева умерла, ибо он разбил ей сердце; вторую он несправедливо казнил; а третью убил плохой уход после родов». И еще: «Однако, если бы я имела две головы, то одну из них могла бы предоставить в распоряжение кровожадного английского короля». Я подумал, что Уилл сам сочинил эти глупые шутки, и посмеялся над ним. Но сейчас мне пришло в голову, что они могут быть правомерными.

Уилл:

«Могут быть правомерными»! Ах, Генрих, Генрих! Неужели ты столь глух и слеп, раз не понимаешь, кем стал в глазах всей Европы? Когда ты посылал своих представителей подыскать очередную невесту, никто уже не считал тебя завидным женихом. Развод сделал свое дело. Ни одна приличная девица не хотела выходить за тебя замуж! Все они боялись, что это будет стоить им жизни, — по меньшей мере сложилось мнение, что над тобой тяготеет проклятие, из-за которого, возможно, даже помимо твоей воли гибнут королевы Англии. К счастью, в герцогстве Клеве жили столь замкнуто и леди Анна так мало знала об английских сплетнях, что ее брат согласился на ваше предложение. Увы, Генрих, я вовсе не шутил. Более того, я умолчал о самых обидных и злых выражениях… и процитировал лишь те, что повторялись чаще других!

Генрих VIII:

Но что могли знать сплетники?! Они понятия не имели, о чем судачили. И вообще, почему все обычно встают на сторону женщины? Екатерина умерла не оттого, что я «разбил ей сердце». Ее сгубили отрава Анны и собственная глупая гордость. Если бы она вошла в мое положение и смирилась со своим, то никогда не закончила бы свои дни на болоте! Ведь она могла бы купаться в роскоши, радоваться Марии, расцветающей у нас на глазах, и дожить в почете до глубокой старости. А Нэн… слава богу, что люди не узнали об истинной порочности ее души и не догадывались о ее ведьминском уродстве… Иначе бы их охватил страх и ужас и они лишились бы покоя на всю оставшуюся жизнь. Проклятие обезглавленной демоницы даже из могилы преследовало меня! А любимая Джейн! Господь забрал ее у меня, и одному Ему известно, что ради ее спасения я готов был отказаться от королевства. Народ сложил о ней балладу, и даже обо мне в то время отзывались с добротой. Почему же так губительно переменилось с тех пор общее настроение? Во всем виноваты происки Нэн… Она продолжает отравлять мне жизнь даже после смерти, хотя я сделал все возможное, чтобы лишить ее колдовской силы.

Я вдруг явственно ощутил ее присутствие. Ох, я слишком ослаб, чтобы прогнать ее призрак! Пытаясь избавиться от наваждения, я оторвал от лица руки и коснулся плеча Анны Клевской, явно напугав ее.

— Давайте спать, — предложил я, стараясь говорить спокойным и мягким голосом.

Даже не разбирая слов, она могла понять убаюкивающую интонацию. Робко улыбнувшись, Анна последовала за мной на наше нелепое, предназначенное для любви роскошное ложе. Мы натянули шелковистые покрывала. Это была самая спокойная ночь из тех, что проводили новобрачные со времен Марка и Изольды.

Мы проспали все на свете. В дворцовой церкви без нас отслужили утреннюю мессу. В соседнем зале томились слуги, приготовив новые наряды для утреннего туалета и серебряные чаши с пряным вином для услады нашего вкуса. В зале Тайного совета сидели Кромвель, Кранмер и адмирал, желавшие обсудить со мной подробно планы состязаний, турниров и пиров, традиционно устраиваемых после венчания. Они ждали меня с нетерпением и пылкостью — как компания школяров, внезапно прознавших об интрижке учителя. А я избегал их, изображая нерадивого, прогуливающего занятия студиозуса: нынче мы поменялись ролями.

Лучи тусклого январского солнца струились через окно в опочивальню, ничуть ее не согревая. Я глянул на спавшую рядом со мной Анну. Увы, она не стала менее безобразной. Лишенное сил светило милосердно смягчило глубокие рытвины ее оспин, подчеркнув более приятный цвет неповрежденной кожи. Анна тихо похрапывала с открытым ртом, выставив напоказ желтоватые лошадиные зубы. Однако ее вид уже не вызывал у меня отвращения. Теперь она казалась мне союзницей, странной спутницей по несчастью… подстроенному Кромвелем.

Да, это был его замысел. Я считал Крама верным союзником, но кем же он являлся на самом деле? Когда Уолси покинул двор, он очень уместно выплыл из безвестности, играя роль его посредника в запутанных финансовых делах, хотя такая небрежность представлялась нехарактерной для отставного канцлера. Ловко справляясь с разными поручениями, Кромвель превратился в важную персону — во всяком случае, его считали ответственным, заслуживающим уважения человеком. Гибель Уолси пошла ему на пользу. Благодаря ей он сумел втереться ко мне в доверие. Каким же образом? За счет бессовестных манипуляций с церковью. Ликвидация власти Рима — гениальное прозрение Кромвеля. Приручение английского духовенства — оригинальная задумка Кромвеля. Уничтожение монастырей — грандиозный план Кромвеля. Эти перемены сделали меня главой английской церкви, а монастырские богатства пополнили наследственную казну, опустевшую после войн с Францией. Но чего же в итоге добивался Крам? Никто ничего не делает без надежды получить особую выгоду для себя; теперь я понял это со всей определенностью, хотя раньше у меня бывали сомнения. В случае с Уолси его выигрыш был очевиден, и он, не скромничая, выставил свою победу напоказ. Хотя сам Кромвель не заслужил титулов, не жаждал разбогатеть, не развлекался с женщинами и не стремился достичь высоких рангов или должностей. Он не стал канцлером и не носил золотой цепи. Он не председательствовал в суде Звездной палаты или в парламенте. Ради чего же он так усердствовал? Как бы там ни было, ему удалось стать моим доверенным лицом, незаменимым советчиком и окрутить меня с этой фламандской кобылой — все это входило в его планы. Я знал Кромвеля достаточно хорошо, чтобы не сомневаться: он преследует определенную цель, поскольку никогда в жизни не делал ничего случайно. Поэтому мне оставалось лишь выждать время, приглядевшись к нему повнимательнее. А пока — я посмотрел на Анну — придется делать вид, что мы с ней стали мужем и женой. И тогда я выведу Кромвеля на чистую воду. Причем супруга поможет мне в этом…

Но пусть она продолжает спокойно спать. Я не хотел звать слуг, пока хорошенько не обдумаю будущие действия. Пусть все считают, что мы никак не можем отоспаться после бурной брачной ночи. Это будет мне на руку.

Вот на какие уловки подвигает нас стареющее тело. И дело не в ноющих коленях или слезящихся глазах. Нет. Просто то, что в молодости являлось чистым блаженством, превращается в спасение престижа — а это сомнительное и притворное удовольствие. Брачная ночь становится политическим маневром. И тогда мы, предавшие сами себя, удивляемся, как далеко зашли — вернее, как много прожили на свете.

После полудня мы с Анной, облачившись в наряды, приготовленные для второго дня свадьбы, предстали перед Кромвелем и тайными советниками, прежде чем присоединиться к дневному пиршеству. В короткие зимние дни обед подавали, когда солнце стояло в зените. Я не позволял себе чрезмерного веселья, дабы никто не сделал поспешных выводов. Пусть помучаются, пытаясь понять, что я чувствую; пусть гадают, доволен ли я; и пусть каждый терзается вопросом: чего ждать от короля — милости или опалы?

Трапеза доставила мне большую радость. Я наслаждался, держа людей в неизвестности, в сомнениях, в страхе за свою судьбу. Это скверно, конечно, и даже стыдно. Однако душевные переживания никто еще не называл грехом! Таковыми считались только деяния, а я ничего пока не сделал. В сущности, я вел себя крайне великодушно и по-королевски снисходительно по отношению к своим подданным. Я туманно выразился о «своей благосклонности» к леди Анне и пригласил их присоединиться к «нашему застолью».

На обед в Большом зале собралось полсотни гостей. С нами на возвышении, треща без умолку на своем тарабарском наречии, сидели фрейлины из Клеве, все в одинаково причудливых головных уборах, обрамлявших их лица наподобие сморщенных слоновьих ушей.

Кромвель — как обычно, в простом черном костюме — расположился справа за первым нижним столом и о чем-то серьезно беседовал с Брэндоном. Я заметил, что он не притронулся к вину. А Чарлз, конечно, ни в чем себе не отказывал.

Напротив них, за другим столом, пировали придворные дамы. Вот новая супруга Брэндона — Кэтрин. (Я упорно считал ее «новой», хотя они поженились давно, в тот год, когда родилась принцесса Елизавета.) Рядом Элизабет Блаунт — ныне леди Клинтон. Я окинул ее внимательным и нежным взглядом, но не узнал в ней знакомую мне когда-то Бесси. Она сохранила стройную фигуру, однако часто покашливала, кутаясь в меховую накидку, теплую, насколько позволяла мода. Видно, силы Бесси подтачивала чахотка. До боли знакомые признаки болезни. Хладнокровно отметив их, я невольно вздрогнул. Да, она… вероятно, не доживет до старости. Нам хочется, чтобы спутники нашей юности оставались вечно молодыми, чтобы напоминать нам, какими мы были, а не какими стали. Выходит, лучше умереть молодым? Безусловно, если вас настигнет ранняя смерть, вы сделаете приятно тому, для кого ваше существование является своего рода критерием, пробным камнем.

Мария надела фиолетовое платье. Она обожала этот королевский цвет и, поскольку получила на него право, не видела препятствий к тому, чтобы фиалковым стал весь ее гардероб, включавший помимо платьев головные уборы, туфли и даже носовые платки. Увы, лиловый оттенок не шел принцессе — он придавал ее лицу желтушный оттенок. А вот соседка Марии, на редкость симпатичная особа, отлично знала, какие цвета ей подходят. Бледно-розовый наряд подчеркивал белизну ее плеч, по которым рассыпались золотисто-каштановые локоны. Она болтала о чем-то с сидевшей слева Елизаветой. Ее непокорные рыжие волосы, зачесанные назад, укротила золоченая сеточка. Фрейлины выбрали для девочки скромное коричневое платьице. В свои шесть лет она была на редкость серьезной и чопорной, и издали мне сперва показалось, будто я вижу старую Маргариту Бофор, вновь ожившую, дабы укорять и осуждать меня. От прабабушки Елизавете достались не только манеры, но и живые колючие бусины черных глаз. Однако золотоволосой даме в пенно-розовых кружевах и оборках удалось рассмешить малышку. Кто она, интересно?

Скатерть передо мной оросилась брызгами слюны. Анна заговорила. Я повернулся к ней. Да, она что-то прокаркала, но я не понял ни единого слова. Я сделал знак Хостодену, клевскому послу, и он подошел к нашим креслам.

— Миледи говорит, что ей очень нравится такое благочестивое общество, — сдержанно перевел он.

— Передайте королеве, — сказал я, и это так странно прозвучало, — что мы немедленно наймем для нее учителя. Она должна выучить язык своих подданных.

Анна энергично кивнула, качнув громоздким головным убором. Мне снова пришли на ум слоновьи уши.

— Леди Анна со свитой прибыли в Англию, — продолжил я разговор с послом, — и им пора отказаться от национальных нарядов и одеваться согласно здешней моде. Завтра я пришлю к ее фрейлинам нашу придворную модистку.

Дамы внимательно выслушали перевод, и на их лицах отразилось возмущение.

— Они говорят, что неприлично отказываться от скромных головных уборов, — сообщил Хостоден. — У нас считается безнравственным показывать волосы.

— Абсурд! Если их не устраивают английские обычаи и наряды, то им следует вернуться в Клеве!

Мрачно выслушав это заявление, они выразили желание вернуться. Я изумился и даже почувствовал себя оскорбленным. С такой легкостью согласиться покинуть Англию! Однако моя обида прошла почти мгновенно, ибо я быстро сообразил, что лучше отослать на родину как можно больше иноземцев и заменить их соотечественниками. Во времена моей юности королевский двор блистал великолепием молодости и красоты, я сравнил бы его с летним лугом, где распускаются яркие цветы и порхают бабочки. Под английским солнцем можно отыскать юных и прелестных — пусть они украсят своим присутствием столицу.