Неужели мне тоже послали весть или знак, а я отказался поверить?

Нет. Не помню ничего такого. Разумеется, мне очень хотелось бы услышать глас Божий или речь ангела. Всю свою жизнь я ждал этого. Но Всемогущий ни разу не удостоил меня словом.

Скрипнула дверь. Кто-то явился проверить, каково состояние царственного больного. Я призывно взмахнул рукой. Ко мне приблизился паж. Я показал ему жестами, что хочу написать распоряжение.

От испуга парень впал в полуобморочное состояние. Возможно, все-таки в королевстве ожидали моей смерти.

Вскоре прибыл серьезный и озабоченный доктор Баттс. Он притащил свою пухлую кожаную сумку со снадобьями и склянками. Опустившись на скамеечку возле заботливо обустроенной больничной постели, он коснулся моих век и прощупал горло. Потом откинул одеяла, задрал мою рубашку и приложил ухо к груди, велев всем молчать, чтобы он смог услышать мое сердцебиение. Удовлетворенный, он опустил рубашку и принялся поглаживать и прощупывать ногу.

Когда он снял пропитанную лекарственными травами повязку, глазам моим предстала ужасающая картина. На бедре, где раньше розовел шрам от зажившей язвочки, зияла здоровенная гноящаяся рана. Никогда еще я не видел такого глубокого и отвратительного нарыва. Привязанная сбоку от язвы глиняная чашка наполнилась омерзительными выделениями. Ловко убрав полный сосуд, Баттс заменил его пустым.

— Язва закрылась, — произнес он медленно и отчетливо, словно разговаривал с ребенком или слабоумным. — Ваша жизнь была в опасности. Три дня тому назад я вскрыл нарыв, и гной начал вытекать. Набралось уже тринадцать полных чашек. Теперь, видимо, выделение заканчивается. Хвала Господу! Не имея выхода, гной начал скапливаться и отравил кровь вашего величества.

Он устремил на меня проницательный взгляд, явно пытаясь увидеть искру понимания в моих глазах.

— Он показал, что хочет перо и бумагу, — напомнил паж.

— Добрый знак! — воскликнул он. — Прошу, принесите их поживее.

Баттс продолжил осмотр. Я отстраненно наблюдал за ним, неспособный принять участие в собственной жизненной драме.

Получив перо, я написал: «Давно ли я лежу здесь? Скоро ли смогу встать? Почему я не могу говорить?» Самый страшный вопрос я задал в последнюю очередь, чтобы не подчеркивать его важность для меня.

Доктор Баттс кивнул, вполне довольный явным улучшением моего состояния.

— Вас разбил удар в прошлую среду, — громко сказал он, видимо предположив, что я заодно и оглох. — Что до скорости вашего выздоровления, то вы подниметесь на ноги не раньше чем через две недели. А вот относительно вашей немоты… — он озадаченно покачал головой, — я пребываю в недоумении. Мне непонятно, почему голос не вернулся к вам. Вероятно, пагубная жидкость из вашей ноги повредила и голосовые связки.

Он заметил, как я нахмурился.

— Но поскольку сейчас ножная язва открыта и истекающие из нее пагубные соки покидают ваше тело, то вскоре они освободят и вашу гортань, — произнес он и, помолчав немного, добавил: — Если будет на то Божья воля…

Так значит, он тоже полагает, что моя немота является неким высшим знамением. Лекарь ободрял больного, хотя истинное положение дел было ему известно. Что ж, только Господь может решить, когда будет снято наложенное наказание.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа, в чем же я согрешил, чего не постиг? Если бы я знал это, то смог бы покаяться и исправить содеянное. Но моя вина была мне неведома.

Вряд ли удастся понять причину наказания. Она могла заключаться в ничего не значащем для меня пустяке, коего я не заметил. (Неужели Господь столь несправедлив и суров, если карает меня за легкую провинность?) Я должен молить Бога о том, чтобы Он просветил меня.

Закрыв глаза, я сосредоточился на молитвах. Я обратился к Господу так, как следовало обращаться к владыке: почтительно и смиренно. Я перерыл копилку моей памяти, подыскивая подходящие славословия, а исчерпав весь запас, стал придумывать новый стиль высокого общения, исполненный любви и мягкой покорности. Потом я начал благодарить Господа за все ниспосланные мне благодати. Перечислив их, я был поражен несказанной милостью небес и в то же время глубоко чувствовал свою уязвимость. Ведь с каждым даром Всевышний более полно завладевает нашими душами, ибо мы страшимся того, что Его непостижимая воля может лишить нас этих щедрот. И уже сам этот страх является вероломством, то бишь грехом… Не в том ли сущность моего проступка? В отсутствии безусловной веры? Что, если…

Нет. Я отбросил суетные сомнения. И дал себе обещание молиться, изливая мои сокровенные мысли и ожидая ответа, и не прерывать исповедь попытками самостоятельно оценить тот или иной грех. Я вновь вознес хвалу Господу за то, что среди благ, дарованных мне, есть и те, которыми дано наслаждаться любому смертному: красотой всех времен года, снами, мечтами, воспоминаниями, музыкой. Потом я представил себе жизнь листа на дереве, от его зарождения, от набухшей почки. Вот она выпускает клейкую бледно-зеленую оборочку, разворачивается и темнеет, превращаясь в большой лист и достигая пышного расцвета к середине лета.

Увлекшись образами природы, сначала листом, а потом и другими явлениями, я погрузился в своеобразный транс. Я начал говорить непосредственно с Богом, распахивая перед Ним всю свою душу, чтобы Он снизошел к жалкому смертному и открыл ему истоки и средства исцеления его недуга. Не знаю, поймет ли меня кто, если я скажу, что мой вероутверждающий монолог не имел словесного воплощения. Я вверил себя Господу во всей полноте, с какой малыш Эдуард каждый вечер вверяется своей няне, и с той же пылкой преданностью.

Немыслимое счастье я испытывал в те минуты… Меня охватил тихий самозабвенный восторг. Мои глаза были закрыты… или открыты? Я словно парил над всем миром.

И ответ пришел также в бессловесной форме. Ощущение глубокого покоя означало, что Господь требовал от меня абсолютного подчинения; я и впредь должен отдаваться на Его волю столь же безоговорочно. К этому придется привыкать, но с тех пор безграничная вера поселилась в моем сердце, и я все чаще чувствовал молитвенный экстаз. Господь вернет мне дар речи, когда я научусь взывать к Его милосердию всем сердцем и душой, а не просто шевеля губами.

XXXIX

Пока душа моя парила в горних высях, упиваясь благой вестью, бренная телесная оболочка покоилась на кушетке под теплыми меховыми покровами, и, признаться, ей приходилось несладко. Меня томила скука, ибо земные часы тянутся долго и их не сокращает гипнотическое восхождение духа к запредельным мирам.

В сгущающихся вечерних сумерках камердинер Тимоти Скарисбрик принес мне поднос с ужином. «Где же пропадает Калпепер?» — с удивлением подумал я, но тут же забыл о нем. Меня вполне устраивали услуги старательного юнца. Этот бледный юноша чем-то напоминал Спасителя, по крайней мере, таким я воображал себе Христа в юности, в те годы, когда Он был еще просто сыном Марии из Назарета. Тимоти осторожно опустил поднос — изысканную вещицу из слоновой кости, украшенную инкрустацией и, видимо, изготовленную в Сирии, что навеяло неприятные сравнения, — мне на колени и снял с него крышку. Яйца, кусочки курицы и суп. Рацион для человека, ослабленного недугом. Пресная и скудная пища, каковой и положено, по общему мнению, кормить больных.

После ужина опять пришел врач, прослушал мое сердце, заменил дренажную чашку и заботливо расправил ворох меховых одеял.

— Отдыхайте спокойно, — произнес он тоном священника, дающего отпущение грехов.

Я взял перо и бювар и написал на очередном листе две просьбы: «1. Яблоневые поленья для камина. 2. Нилл Мор для музыки».

Придворные одновременно кивнули, с видом явного облегчения прочитав столь несложные пожелания.

* * *

Яблоневые дрова уже потрескивали, насыщая воздух своим бесподобным тонким ароматом, когда к моей кушетке приблизился Нилл Мор. С плеч ирландского вождя ниспадал своеобразный, скроенный по кругу темный плащ, по контрасту с которым блестящая шевелюра юноши сияла, как огненный опал. Мне даже пригрезилось, что сейчас из-под его ног полыхнет огонь, поскольку он невероятно походил на Плутона, которого я видел в детстве на одной картинке, — бог подземного царства был изображен в струящейся мантии, от ремешков его сандалий поднимался дымок, а венец на голове окружало огненное кольцо.

— Вы желали видеть меня? — спросил он мягким услужливым тоном.

Чересчур приторным, чтобы быть приятным. Это слегка испортило впечатление.

Я написал: «Сыграйте и спойте для меня ирландские песни. Те, что вам больше нравятся. И переведите их содержание».

Мор снял с плеча миниатюрную арфу, с которой обращался нежно, как с женщиной.

— Это диатоническая арфа с натуральными, сделанными из кишок струнами. На ней играют и простые мелодии, и баллады, называемые «cerdd dant».

Он задумчиво повертел головой, готовясь к игре.

— У нас в Ирландии любят старинные триады, — начал он, тронув струны арфы, и она издала мягкие, ласкающие воздух звуки.

Три радости есть в доме почтенного мужа:

бражка, ванна да жаркий очаг.

Три улыбки страшнее печали: улыбка тающего снега,

улыбка неверной жены да улыбка изготовившегося

к нападению мастифа..

Три дороги ведут к обману: гневный рассудок,

ненадежные вести и изменяющая память.

Три повода снимают с уст замок молчания: призыв

короля на битву, услаждение слуха благозвучной

балладой, вознесение должной хвалы.

Три нужды превосходят любое изобилие: нужда в

волшебной сказке, нужда в тучном луге для коров

и нужда друзей в доброй бражке.

Мне не понравились его триады. Они наводили тоску; нечто зловещее слышалось мне даже в шутливых строфах. Я неодобрительно покачал головой.

Он пожал плечами, очевидно не понимая, почему мне не захотелось слушать их дальше.

Взяв звучный аккорд, ирландец начал песню.

Пусть красива девица,

Да блудлива, порочна краса.

Спала она с Конном,

Спала она с Ниллом,

Спала она с Брианом,

Спала она с Рори.

Тайно играла с ними она,

Да поиграла сполна,

Тайна ее Известна давно.

 * * *

Какие странные чувства выражают ирландцы в песнях! Чего ради прославляют они в стихах блудницу под такую трогательную мелодию?

Я улыбнулся, признавая, что музыка меня очаровала. И оживленно кивнул в надежде услышать красивую балладу.

Арфа то игриво вздыхала, то издавала приятный переливчатый рокот.

Отхлынуло море волной:

Жизнь уносится вспять,

Природа играет мной

Сил нет прилива ждать.

Вечно юная Дигди[32] известна давно,

Юбок пышных я прежде носила штук пять,

Ну а ныне плащ рваный скрывает легко

Моей плоти усохшей былую стать.

Девы младые объяты тоской,

Богатства их манит жар,

А нас манил не телец златой,

Но небесной любви пожар.

А король мой славен дарами —

В волнах жизни мы славно резвились —

И с породистыми скакунами

В колесницах над миром носились.

Не прельстит уже молодцов взгляд,

И рук моих сморщилась кожа,

Но цари восхваляли стократ

Ласки их на любовном ложе!

Пировала я за дворцовым столом,

В волосах моих звезды сверкали,

И не стоит скорбеть о том,

Что те славные дни миновали.

Лучше Богу воздам хвалу я,

Что земную сладость беспечно вкушала,

Не давая застыть на губах поцелуям,

Вихрем жарким любовь и страсть я взбивала.

И не плащ мой от старости тлеет —

Нет, сама я тлеть начинаю —

Серебрится уже волос моих снег,

А младые ланиты кора дуба скрывает.

Познав жар любви, как бездонность моря,

В жертву правый глаз отдала годам,

Ну а левый глаз помутнел от горя,

И на ощупь бреду я к небесным вратам.

На пирах веселилась я от души,

Нынче ж в темной часовне молюсь,

Тускло, блекло горит огонек свечи,

Вместо сладких вин пью я грусть.

Не приду я теперь в королевский рай,

Кров дает мне шалаш сырой,

На костре моем греется жидкий чай,