— Да-да, конечно. — Внезапно назойливое внимание слуг вызвало у меня раздражение. — Тогда прямо сейчас и пойдем.

Я заставил себя улыбнуться и предложил даме руку.

Вместе мы вошли в дворцовую церковь. Но я не спешил сразу приступать к молитвам, и мы постояли, ожидая, пока глаза привыкнут к тусклому освещению. Над нами в вышине, на темно-синем церковном своде блистали золотые звезды.

— Здесь темно, как в турецком шалмане, — вдруг заметила она. — Темно и душно.

После вчерашней праздничной службы в зале еще витал затхлый запах, смешанный с благовониями.

— К Иисусу следует приходить со светом, ведь сама Мария явилась к Нему в Светлое воскресенье Пасхи, — сказала она.

Она не собиралась извиняться и даже не пыталась смягчить резкость своего замечания. В отличие от меня у нее не возникло страстного желания проскользнуть к статуе Мадонны и встать там на колени в уединенной молитве. Она лишь склонила голову, пытаясь вычитать что-то в принесенном с собой молитвеннике. В этом тусклом свете ей вряд ли удастся разглядеть буквы.

Смущенный, я прошел в молитвенную нишу перед статуей Девы Марии. Когда вышли причетники во главе с Кранмером для проведения мессы, я поднялся со скамеечки и вернулся к Кэтрин. Взяв ее за руку, я провел ее в королевскую ложу.

Леди Парр была рядом со мной в течение всей службы. Мы вместе приняли причастие. Правда, из-за вдовьего покрова я не видел ее лица.

Месса завершилась. На выходе из храма Кранмер обнял и благословил каждого из нас. Я окунул пальцы в чашу со святой водой, но Кэтрин не последовала моему примеру.

В молчании мы прошлись по Длинной галерее. Поглядывая на опущенную голову своей спутницы, я видел лишь длинные концы ее черного головного убора. Ее юбки мягко шелестели по полированному полу.

— До поможет вам Бог, Кэтрин, — наконец сказал я.

— И вам, — ответила она с особым чувством.

Ее искренность была несомненной.

— Вам, по-моему, не понравилась служба, — продолжил я разговор. — Вы не смогли почитать свой молитвенник и упомянули, что в часовне слишком темно. Все-таки ваш покойный супруг оставался преданным папским католиком.

Папский католик. Так я теперь называл тех, кто полагал, что истинные верующие должны оставаться под властью Рима.

— У нас с мужем были разные взгляды, — произнесла она так тихо, что я едва расслышал. — Владыка наш Иисус призывал нас к разделению. — Внезапно она подняла голову и открыто взглянула на меня. — «Ибо отныне… в одном доме станут разделяться…»[38] Разделяться ради Господа.

Ее простое лицо озарилось вдохновением. Черты, лишенные земной прелести, стали прекрасными.

Я буквально остолбенел. Прежде мне не приходилось видеть такого. Хотя красота была мне знакома во всех своих проявлениях, я впервые узрел красоту духовную. Прежде я полагал, что это всего лишь метафора. И вот она открылась мне, лишив меня дара речи.

— Верно, Кейт.

Протянув к ней руку, я сдвинул назад уродливый вдовий убор. Солнце, светившее в окна галереи, воспламенило золотисто-рыжие, зачесанные назад волосы леди Парр.

— Вы не обязаны носить траур, — мягко заметил я. — Кто же скорбит, когда надо радоваться Воскрешению Владыки.

Она послушно сняла головной убор.

Обед ждал нас в малой гостиной, где уже накрыли обеденный стол. На роскошной белой скатерти поблескивали золотом тарелки и прочая утварь.

— В это время года выбор блюд весьма ограничен.

Нам еще ничего не подали, а я уже начал извиняться за скудность трапезы.

— Пять хлебов и две рыбки? — со смехом спросила она.

— Немногим более того, — признал я.

В конце зимы, как правило, пекли хлеб из залежалой ржаной муки, он получался плотным и тяжелым. Из этой же муки делали сытные похлебки. Кроме того, нам принесли блюдо с карпом.

— Кто заботится о карповых прудах после закрытия монастырей? — прозаично спросила вдова.

Да, именно монахи усердно разводили карпов, благодаря чему эта вкусная рыба стала обычным блюдом зимнего стола.

— Фермеры. Но мы больше не можем рассчитывать даже на карпов, ведь идет Великий пост.

— Глупый папский обычай, — оживилась она. — Я рада, милорд, что вы упразднили много предрассудков.

— Но еще недостаточно, верно? — спросил я, тщательно выбирая слова.

Она тоже подумала, прежде чем ответить.

— Жизнь меняется. Лишь истины незыблемы.

— Что вы читали в церкви? — поинтересовался я, резко меняя тему. — Или, вернее, хотели прочесть?

Я кивнул на лежащую рядом с ней книгу.

— Мой молитвенник, — сказала леди Парр, передавая его мне. — Результаты размышлений… некоторые молитвы я составила сама.

Я открыл книжицу и увидел подчеркнутые слова «вера», «Писание», «кровь», «оправдание». Да, попахивает протестантизмом.

— Будьте осторожны, Кейт, — мягко предупредил я, возвращая молитвенник.

Она слегка скривилась и натянуто произнесла:

— Никто не называл меня Кейт.

— Разве нет? Но это же светлое имя, столь же радостное, как вы сами. От него веет молодостью, так же как от вас. — Неужели только мне удалось увидеть ее такой? — Но если вам угодно, я могу вернуться к церемонному «леди Парр».

Она не стала возражать.

— Вы пригласили меня, ваше величество, потому что приготовили для меня подарок?

Подарок от «Валентина»: отрывок из Овидия, его поэма о любви. Мне думалось, что она с удовольствием переведет ее. Но сейчас я понял, что такое подношение будет крайне неуместным и даже непристойным.

— На Валентинов день мне выпала записка с вашим именем, — медленно сказал я, судорожно соображая, как исправить положение. — И нам следовало обменяться памятными подарками, а я по нерадивости забыл…

— Вы плохо себя чувствовали, — быстро напомнила она.

— Да-да. Итак, я хочу подарить вам… — милостивый Боже, что мне в голову пришло! — одно скромное украшение. Рубиновое кольцо.

Алые сердечки. Валентинов день. Да, это вполне подойдет.

— Я в трауре, — сказала она.

— Мы же говорили о том, что христианам не о чем скорбеть. Поэтому не отказывайтесь.

Я достал из шкатулки кожаный мешочек, выудил из него кольцо и вручил ей.

Она неохотно взяла его.

— Оно из какого-нибудь святилища?

— Нет, кольцо не из сокровищницы Бекета, если вы этого опасаетесь! Невозможно разделить рубин, сохранив его округлость. Вам это, разумеется, известно. Если хотите, я расскажу, откуда у меня это колечко… Его носила в девичестве моя любимая сестра Мария. Примите его, потому что вы так же чисты, как и она.

Конечно, Кейт знала мужчин: брат выдал ее замуж по политическим соображениям; старый супруг вожделенно пускал слюни, его сменил алчный второй муж, не давший цветам ее траура смениться плодами. Рубин детских надежд… Странно, что зрелая, дважды овдовевшая женщина оказалась единственной из моих знакомых, кого я счел достойным носить этот рубин. Даже умная малышка Елизавета была… чересчур чопорной, замкнутой. Тут дело не в годах…

— Благодарю вас, — сказала леди Парр, надевая кольцо на палец. — Очень любезно с вашей стороны, что вы вспомнили о подарке.

«А с вашей стороны очень любезно было забыть о том ужасном вечере, — подумал я. — Подобная забывчивость милосердна… и доступна далеко не всем».

Вдова Парр… нет, Кейт… воплощала в себе доброту, и любовь, и свет.

Но она склонна к протестантизму!

Перед уходом леди извлекла из кармана крошечный томик псалмов.

— Мне хочется подарить вам кое-что, — внушительно сказала она.

И лицо Кейт опять засияло неземным светом — такой мне хотелось бы видеть ее всегда.

— Прочтите, — произнесла она настойчиво, вложив томик в мою руку. — Я надеюсь, что сделала верные переводы.

Она ушла, и я остался один, прижимая к сердцу книжку в черном кожаном переплете.

Только протестанты делают свои переводы священных текстов!

* * *

Листая Псалтирь, я вдруг вспомнил о помрачении своего рассудка — первый раз спустя добрых шесть часов! Безмятежное благоразумие вдовы Парр изгнало дурные мысли и исцелило больное воображение.

L

На тот день я назначил аудиенции иноземным послам. Пора было разобраться в наших отношениях. В частности, меня очень разозлил известный испанец, который, пользуясь своими знакомствами или влиянием на Шапюи, стал очевидцем казни Екатерины, после чего осмелился накропать «хронику». В ней он поведал о романе королевы и Калпепера, о моей жестокости и прочих грязных подробностях. Приблизительно сотню экземпляров его пасквиля уже успели издать, и они разошлись не только по Лондону, но и по всей Европе. Он оказал мне плохую услугу, изобразив меня до безумия влюбленным самодуром, которому свойственны все пороки на свете.

Согласно регламенту аудиенций, послы должны были сменять друг друга каждый час: в два часа я ждал Шапюи, в три — Марильяка, в четыре — посланца Шотландии, одного из бастардов Стюарта, и в пять — папского ставленника. А после приемов в моей гостиной за ужином я надеялся вволю насладиться вином и запеченными миногами. Повар получил заказ заранее, поскольку блюдо это требует кропотливости — после трудоемкой чистки миногам удаляют головы…

Мне принесли парадное облачение. Иноземцы должны видеть английского монарха во всем блеске. Я надел расшитый самоцветами камзол и парчовый, переливающийся золотом плащ. На плечи мне легла отделанная мехом королевская мантия, чей фасон, по-моему, не изменился со времен правления отца. Сейчас я был одет как пожилой человек, который, по слабости здоровья, вынужден носить теплые и плотные вещи. Что ж, от правды никуда не денешься. Я и так слишком долго молодился. Но нынче уже не считал важным скрывать свои годы от окружающих. Я разрешил Гольбейну писать мой портрет в полном королевском облачении и, позируя, опирался на трость — тем самым я подчеркивал свой почтенный возраст. Изысканную резную трость подарил мне отец Нилла Мора. Этот ирландец… Кстати, надо будет побеседовать еще и с ирландским послом. Как же я мог забыть? Я как раз думал о нем в прошлый четверг и составил для него послание… Куда же оно могло подеваться? Такая забывчивость просто недопустима, я начинаю терять важные бумаги.

— Ваше величество, прибыл посол императора, — объявил паж.

— Мы готовы принять его.

Усевшись на трон под балдахином, я застыл в величественной позе. Необходимо выглядеть безупречно, ведь чужой глаз подмечает малейшие детали, выискивая недостатки… Люди подобны почуявшим запах крови псам, и для них нет большего удовольствия, чем растравлять твои раны. Необходимо следить за каждым жестом, каждым взглядом и словом. Дабы никто не распознал в тебе ни малейшего изъяна.

В зал вступил Шапюи. Сколько раз уж открывались перед ним эти массивные высокие двери? Много, всех визитов и не упомнишь! Одно время он зачастил сюда, когда я расстался с Екатериной Арагонской и был в разладе с дочерью Марией. Но после нашего примирения навещал меня лишь изредка.

— Ваше величество.

Он опустился на одно колено. Я заметил, с каким трудом это ему далось. Старость лишает нас плавности движений. Должно быть, ноги его сильно болели.

— Наш дорогой императорский посол, прошу вас, присаживайтесь.

Я показал на стоящее рядом с троном мягкое кресло. Поднявшись с показной легкостью, он медленно направился к нему. Устроившись поудобнее, посол настороженно взглянул на меня.

— Ваше величество посылали за мной?

— Верно, Шапюи, — глубоко вздохнул я. — Мы с вами не нуждаемся ни в каких преамбулах, ибо знаем друг друга очень давно. Поэтому давайте побеседуем начистоту, без дамских околичностей. Дело в том, что один из ваших испанских протеже злоупотребил полученной привилегией. Каковая, господин посол, состояла в дозволении ему присутствовать при исполнении вынесенного королеве приговора… тринадцатого февраля сего года. Он сочинил некое описание данной истории, но, что гораздо более отвратительно, имел наглость трактовать ее по собственному разумению. И поскольку он проник в Тауэр благодаря вашему влиянию, то предал он именно вас, злоупотребив вашим доверием. Ибо отныне, разумеется, вы будете лишены полномочий выдавать подобные разрешения.

Его обезьянье личико сморщилось, и он одарил меня сверкающим взглядом.

— Ах, какая жалость. Неужели в ваших планах еще много таких экзекуций? Печально, что некоторые не смогут насладиться подобным зрелищем.

До чего же он язвителен. Вечно пытается вывести меня из себя!

— Вы уклоняетесь от темы, — спокойно произнес я.

Прошли те дни, когда я взрывался, выдавая свои сокровенные помыслы и обуревавшие меня страсти. Старость. Старость. Надежная броня опыта защищает пожилого человека. Что ж, хоть какое-то преимущество.