Поэзия порой волновала меня до дрожи. Музыка могла перенести в иной мир, и я сам не понимал, откуда взялся у меня столь высокий дар. Не эти ли способности, таланты, озаряющие, смягчающие и возвышающие мою натуру, свидетельствовали о принадлежности к кельтам? Но что, если подобное родство определяло личность в целом? Внезапно мне подумалось, что я понял шотландцев, и отчасти, в духовном смысле, они меня привлекали; но в действительности я воспринимал их как непримиримых врагов, с коими невозможно ужиться.

* * *

До прихода папского посланника оставалось четверть часа. Я должен взять себя в руки. Головная боль уменьшилась, но не прошла до конца. Я бросил взгляд на склянку с изумрудным бальзамом. Я принял уже двойную дозу. И больше пока нельзя.

Необходимо иметь ясные мысли для встречи с папским нунцием. А что, собственно, я хотел услышать от него и заявить ему сам?

Папское представительство в Англии сократилось до одного скромного иноземца… Разве лет десять тому назад кто-то мог представить подобное?! В то время папство царило повсюду — проповедуя, наказывая, проверяя. Легаты понтифика пытались управлять всем христианским миром. А нынче Папа не играет никакой роли в моем королевстве, и лишь по моему особому разрешению в Англии оставлен его представитель.

— Джузеппе Доминичи, нунций Святейшего престола.

— Проводите его ко мне, — приказал я, сопроводив распоряжение повелительным жестом.

Вновь расположившись на троне, я поправил складки государственной мантии. Встреча с папским послом требовала особых церемоний.

Двери распахнулись, и в зал вошел невзрачный худосочный коротышка. Боже мой, как мог Папа выбрать для своего представительства в Англии такого заморыша? Но недоумение почти сразу сменилось восхищением. Только совершенно уверенный в себе человек мог выбрать столь непривлекательного посла для выражения его воли во враждебной стране.

— Джузеппе Доминичи, — с поклоном произнес коротышка, — посол Его Святейшества Павла Третьего.

Природа наделила беднягу малоприятным грубоватым лицом, в котором явно не читался высокий ум.

Я подождал, что он еще скажет. Но посол выжидающе умолк. Пауза затягивалась.

— Расскажите мне, как прошло ваше путешествие к нам, — нарушил я молчание.

— Оно началось год тому назад, — ответил он, — и продлилось долгие месяцы. Мне пришлось проехать по областям Нидерландов, кои я предпочел бы никогда более не видеть. Мой наряд вызывал у местных жителей крайнее раздражение, а в Амстердаме меня даже побили камнями.

— Неужели положение настолько серьезно? — удивился я.

— В некоторых провинциях человеку в черном облачении находиться небезопасно.

— Даже вдовам?

— Даже вдовам. — Он рассмеялся. — Крайние протестанты, видите ли, не признают траур.

Неужели они отказались даже от этого? Боже, какой позор!

— Штормовые времена, — осторожно заметил я.

— Англичане более благовоспитанны.

— У них благовоспитанный государь, — ответил я, — а долг правителей склонять подданных к дружелюбию.

Я никогда не позволял грубости по отношению к иноземцам.

— В вопросах религии тоже?

Ну вот мы и подошли к скользкой теме.

— Христианские монархи ответственны за поддержание истинной веры и соблюдение заповедей в подвластных им королевствах.

— А мой господин, Его Святейшество Павел Третий мог бы снять с вас столь обременительную ответственность, — заявил нунций, приподняв брови.

Он более прямолинеен, чем я.

— Сие есть благословенное призвание святого отца, — продолжил он. — Наш Владыка Небесный предвидел, что на долю христианских правителей выпадет множество мирских забот, и посему, в Своем сиятельном милосердии, Он предназначил благословенного наместника для…

— Посредничества, — закончил я за него. — Мои духовные обязанности не мешают мне управлять государством.

— Но нельзя полноценно поддерживать порядок в обоих ведомствах, — вежливо возразил он. — Человек не в силах угодить двум господам. Вы, ваше величество, стремитесь служить одновременно и Богу, и мамоне. И ваши попытки обречены на провал.

— Я не понимаю смысла этого слова.

— Но вы притязаете на двойное главенство… А я говорю вам: сие невозможно. Так утверждал Господь. Я ссылаюсь на Священное Писание, а не на его толкования.

— Тогда ваш господин, Папа, является главным примером заблуждения. Поскольку он так и сяк усаживался на два стула — и ничего хорошего из этого не вышло. Духовное наставничество привело к такому упадку нравов, что его отвергли даже простые верующие. Мирское руководство завело нас в такие дебри, что половина европейских стран восстала против него. Пусть Его Святейшество заботится об исполнении заповедей якобы почитаемого им Владыки!

— Якобы почитаемого?

— Он ведь утверждает, что является наместником Христа. Однако видим ли мы в нем истинного наследника Спасителя?

— Никому из смертных не дано читать в человеческих душах, ваше величество.

Мне хотелось остроумно возразить ему. Но он сказал правду. Я не мог постичь душу Павла, и наоборот.

— Да, это подвластно только Богу, — помедлив, признал я. — И нам должно смириться с этим.

— Да.

Он поклонился, осенив себя крестным знамением.

Когда нунций выпрямился, мы вновь взглянули друг на друга с молчаливым вниманием, как в первый момент аудиенции.

— Отлучение от церкви по-прежнему в силе? — наконец поинтересовался я.

Кто-то же должен был поднять этот вопрос.

— Павел не может отменить его! — Этот заморыш обладал поразительным бархатным басом. — Слишком много грехов. Уничтожение монастырей, притеснение принцессы Марии, казнь кардинала Фишера, сожжение картезианцев.

Я погладил резные выступы тронных подлокотников. Верно, слишком многое пришлось бы забыть. А я не хотел ничего забывать. Никто из людей не способен на такое.

— Я понимаю.

— Сие может решить Вселенский собор.

— Запоздавший на девять лет. В тысяча пятьсот тридцать третьем году я просил Папу о таком одолжении. Но меня не услышали.

— Вскоре должны собраться кардиналы. В Мантуе, за пределами Империи. Идея созвать собор ниспослана свыше, и Его Святейшество, разумеется, признает вашу дальновидность. Сейчас накопилось столько сложных дел, требующих взвешенных решений…

— Да, надо подумать, как остановить протестантизм в Европе! Но похоже, уже слишком поздно.

— У вас будет право голоса, — заметил он решительным, но лишенным выразительности тоном. — Вы восставали лишь против титула, а не против догматов. Примирение между вами и Его Святейшеством оценивается им как особо важное дело. Он нуждается в союзниках.

— У него есть Франциск и Карл, — небрежно сказал я, не допуская в своем тоне и доли пафоса.

А ведь это заманчивая возможность. Как соблазнительно звучало предложение папского легата! Признание Рима, одобрение моих с трудом завоеванных титулов…

— Непостоянные и сомневающиеся глупцы, — презрительно выдавил он. — У них нет ваших твердости и решительности, дабы противостоять искушениям. Нет, это герои на один день…

— Им недостает святости? Боюсь, никто не может претендовать на это. Нет-нет… Для примирения Англии с Римом Папе придется пойти на некоторые уступки. Надо учесть, что сейчас принять подобные решения по принуждению невозможно. Я не потерплю вмешательства, а ваш господин будет настаивать на подчинении, вот в чем коренятся наши разногласия. Сильные разногласия, я сказал бы. Передайте, что я согласен служить ему в том случае, если он признает мое духовное верховенство в Англии.

На это он никогда не согласится. А меньшее меня не устроит. Таково положение дел. Нунций отвесил поклон и удалился.

* * *

В тот вечер, в мрачном настроении (миноги с трудом переваривались в моем желудке) сидя возле камина, я размышлял о словах, сказанных шотландским послом.

Правда ли, что наши страны невозможно объединить? Мне всегда представлялось, что однажды мы достигнем согласия. Это казалось естественным. В глубине души я уже поженил наших с Яковом детей. Но мой отец когда-то предпринял подобную попытку, и она не принесла благих плодов.

Что же тогда определяет единство страны? Может, общность национального характера ее населения? Однако у норманнов и саксов были разные натуры. Как же им удалось тогда совместно основать Англию? Кельты… настолько ли они непостижимы и самобытны, как утверждал их посол? Неужели Уэльс никогда не станет частью Англии? А Ирландия? Я намеревался постепенно прибрать к рукам и этот остров.

Если бы улучшилось мое самочувствие… если бы исцелилась проклятая нога…

Но стоит ли медлить, дожидаясь, пока здоровье вернется ко мне? Разве можно строить жизнь, постоянно думая о своих болячках? Надо двигаться вперед в любом случае…

Головная боль вновь усилилась, и смятение опять охватило меня…

Я ненавидел это состояние больше физических страданий. Тревога была моим врагом. Она выбивала меня из седла, как противник на турнире…

Но я справлюсь с ней. А если не сумею, то буду скрывать от других. Никто не узнает…

Теперь я сам буду укладываться в кровать. Не стану звать слуг, камергеров. Они могут пронюхать о моих слабостях, если я попрошу принести свечи, вместо того чтобы спокойно почивать под меховыми покрывалами.

LI

Весной угрызения совести перестали меня мучить, но замешательство и тревога все росли. Правда, призраки исчезли. Никто больше не кричал за дверями моей опочивальни; пища не сочилась кровью, в тарелках не плавали кровавые сгустки. К счастью, воспоминания о Екатерине, о том, какой она была на самом деле, постепенно потеряли яркость, а затем и вовсе растаяли. Я порадовался, что так и не успел заказать портрет, о котором мечтал поначалу. Гольбейн (я простил ему приукрашенный портрет принцессы Клевской после его пояснений, что по традиции художники не изображают на лицах оспин) занимался в то время эскизами для фрески в зале Тайного совета, выполняя династический заказ. Мастеру предстояло увековечить моего отца и меня с детьми.

Образ Екатерины почти стерся из памяти, но думал я о ней часто. В каком-то смысле я по-прежнему желал ее — такую, какой она представлялась когда-то взору влюбленного. И ненавидел себя за эту слабость.

Любые человеческие чувства поддаются обузданию. Смятение, путаница мыслей, застревающих в прошлом, не имели ничего общего с безумием. Сумасшествие подразумевает неспособность отличить действительное от воображаемого. Умер или не умер Уолси? Нет, я не лишился рассудка. Скорее, страдаю из-за воспоминаний, ведь в нашу последнюю встречу в Графтоне я мог дружески обнять кардинала. Я воображал, что так и было. И вместе с тем знал, что это бесплодная игра фантазии.

Так продолжалось многие месяцы после казней. Я помню, что все это время отчаянно сражался с моим врагом — собственным смятением. Оно порождало тоску, одиночество и раскаяние — с ними приходилось бороться во вторую очередь. Это была война за власть над моим разумом. Хотя (надеюсь, Господи!) со стороны этого никто не замечал.

Уилл:

Да, кто бы мог подумать! Я изумился, прочитав здесь о его противоборстве с собой. Внешне он выглядел как обычно, с интересом разбирал дипломатическую почту, с присущим ему живым сарказмом обсуждал углубляющиеся разногласия между Карлом и Франциском. Еще меня порадовало, что Гарри, похоже, стал независим от женской любви. Он не проявлял никакого интереса к романтическим историям — ни к своим, ни к чужим. И я решил, что годы образумили нашего короля.

Генрих VIII:

Я выпустил из Тауэра Говардов. Мой гнев остыл, и казалось глупой мелочностью наказывать их дольше, несмотря на то что их приговорили к лишению всех владений и пожизненному заключению. Старая вдовствующая герцогиня, лорд Уильям Говард и его жена Маргарет; тетя Екатерины, леди Бриджуотер; жена брата Екатерины, Анна Говард… Честно говоря, они уже не доводили меня до белого каления. Это в молодые годы я чуть что впадал в бешенство. Поэтому заключенных отпустили, и они вновь дышали вольным воздухом. Бог мой, думаю, эти греховодники наслаждались им больше, чем я.

Увы, меня приближение лета не слишком радовало. Прошел Майский день, но он не подарил мне ни хороших, ни плохих воспоминаний. Просто настало очередное утро, да к тому же ветреное и холодное. Я видел из окна, как колышутся цветущие ветки. Значит, возвращаются гуляки, вышедшие на рассвете в поля для сбора праздничных букетов. У меня не возникло желания ни присоединиться к ним, ни порицать их за склонность к развлечениям. Я в досаде задернул шторы. Я потерял способность ненавидеть, как уже упоминал, и это было хуже, чем разучиться любить.