— Мадам, — сказал я, — у меня нет времени спорить с вами. Вам придется сопровождать Эдуарда в уилтширский дом его матери. Там вы будете руководить его воспитанием, дожидаясь вместе с нами окончания эпидемии. Мы выезжаем завтра утром. В вашем распоряжении целый вечер, и вы успеете написать письма в Снейп-холл с указаниями вашим слугам и домочадцам.

Она сердито глянула на меня, потом нервно кивнула, выразив согласие.

— Я понимаю, что навязываю вам свою волю, — вдруг решил пояснить я. — Но таково требование времени. Думаете, мне хочется торчать в захолустье долгие месяцы, пытаясь обмануть эту коварную убийцу, чуму? Поверьте, я не прошу моих подданных делать то, чего не делаю сам. Мадам, вы нужны Англии.

Лесть победила ее сопротивление. Хотя я и не думал заискивать, а говорил чистую правду. Король и наследный принц — первые лица в государстве — оба крайне нуждались в ее помощи.

— Кто еще поедет в Уилтшир? Из наставников наследника?

— Никто. Я приказал Коксу и Чику покинуть Лондон ради их безопасности. Поэтому вам следует подобрать необходимые для обучения книги.

— Но я никогда никого не учила, — испуганно призналась она.

— Чума вынуждает многих осваивать новые занятия.

Страшная эпидемия производила поразительное действие: благодаря ей люди обнаруживали в себе знания и умения, превосходящие их прежний опыт. Простые священники становились епископами, подмастерья — мастерами, а помощники конюха — управляющими конюшен.

— Нас будет сопровождать Томас Сеймур, — добавил я. — Эдуард нуждается в мужском обществе. До сих пор его окружали одни дамы. Хвала святой Марии, его дядя Том, насколько мне известно, менее всего склонен к женским слабостям.

Я не сказал, что мужественность, по моему мнению, свойственна лишь его наружности. Героический с виду дядюшка — прекрасная компания для пятилетнего мальчишки.

— И он согласен? — спросила она.

Господи, до чего же она наивна! О каком согласии могла идти речь! В данном случае мне требовалось только подчинение.

— Он согласится, — сухо ответил я. — Вы можете рассчитывать на его содействие.

* * *

Рано утром, еще до того, как похоронные дроги начали собирать скорбный ночной урожай, мы покинули Байнардский замок, куда перебрались из Уайтхолла после первых вспышек чумы, и направились в сторону собора Святого Павла. Вдоль берегов Темзы темнели молчаливые величественные особняки. На дверях изредка попадались чумные кресты. Но этот район, очевидно, пострадал мало. Лишь когда мы приблизились к городским стенам и, повернув на запад, поднялись к громаде храма, вокруг которого лепились друг к другу небогатые домики, число крестов заметно увеличилось. Теперь они белели почти на каждой двери. От собора мы свернули к Ладгейт-Хилл. Прямо за западными воротами высились горы трупов.

Увидев столь страшное зрелище, я затаил дыхание, ибо считалось, что заразным является даже воздух вокруг жертв чумы. Я сделал знак своим спутникам, чтобы они тоже постарались не дышать. Я безумно боялся потерять их — Уилла, моего старого врача Баттса, леди Латимер — и не мог пожертвовать даже бестолковым и шумным Томом Сеймуром. А уж Эдуард вообще составлял смысл моей жизни.

Умерших сваливали в кучи обнаженными. Руки и ноги этих несчастных казались ветвями срубленных деревьев. Внизу останки уже потемнели и начали разлагаться. А те, что лежали сверху, казались просто спящими. С трудом верилось в их кончину. Я заметил среди них девушку с бледным красивым лицом, прикрываемую, точно саваном, длинными золотистыми волосами… Таково было могущество чумы, ее ядовитое дыхание сеяло гибель, но некоторое время бездыханные тела еще выглядели живыми… Погребальные кучи привлекали рои мух, попировав вволю, они взмывали радужными волнами и непотребно жужжали. Мародеры не обращали внимания на проезжавший королевский кортеж, эти презирающие смерть падальщики ползали по несчастным жертвам эпидемии в поисках забытых драгоценностей.

Прямо за городскими воротами могильщики копали траншеи. Их доверху заполнят трупами и слегка забросают землей. Убиравшие тела смельчаки зачастую через несколько часов умирали сами. Увидев их, я почувствовал преодолеваемый ими страх и понял, что они отважнее любого из рыцарей короля Артура. Сэр Галаад обратился бы в бегство, да и Ланселот предпочел бы уклониться от того, за что отважно брались эти храбрецы.

Вдруг мне пришло в голову, что я не знаю, где похоронили Гольбейна. Позаботились ли о его достойном погребении? Наверное, позаботились!

Уилл:

Увы, нет. Гольбейну суждено было обрести вечный покой в траншее, где он сгнил в компании какого-нибудь трактирщика или кормилицы, и их прах ныне уже смешался.

Чумная эпидемия породила моральные вывихи. Добрососедские отношения улетучились, поскольку все шарахались от больных, отказываясь даже прикасаться к их дверям, за умирающими ухаживали лишь вымогатели, чья алчность превосходила страх.

Боязнь заразиться делала людей безумными, они самозабвенно предавались самым низменным порокам. Семь смертных грехов предстали в омерзительном размахе. Мужчины, женщины, дети погрязли в них.

Гордыня обуяла многих. Некоторые запирались в своих домах, считая, что страшная участь минует их, если они вступят на путь «умеренности и спокойствия». Они питались изысканными яствами, пили тончайшие вина, слушали приятную музыку и никого не впускали, хотя соседи стучали в их двери, умоляя о помощи. Эти гордецы отмахивались от любых новостей, их не волновали события, происходящие за порогом, будь то в столице или во всем королевстве.

Гордыня рядится в разные одежды: очередным ее проявлением стала бравада, от коей пострадал любимый сын Франциска, герцог Орлеанский (ведь эпидемия свирепствовала и за Каналом). Он ворвался в зараженный дом и начал вспарывать мечом перины с криком: «Ни один из сынов Франции еще не умер от чумы!» — и скончался, согласно чумному календарю, спустя три дня. Еще один тип гордыни удерживал людей от спасительного бегства, и они непоколебимо, как Уолси, продолжали нести свою службу.

Нагло оскалившаяся алчность уничтожила страх наказаний. Мародеры, как и упомянул Хэл, обкрадывали вздувшиеся трупы; до предела подскочили вымогательские цены за простейшие услуги; хищные «обиралы» уподоблялись вампирам, подряжаясь за бешеные деньги отвезти трупы к месту захоронений, тогда как «порядочные» люди бежали оттуда прочь. Алчность побуждала грешников присваивать должности и имения, покинутые законными владельцами.

Зависть и гнев, взявшись за руки, позволили слугам напялить одежды господ и нагло обосноваться в их гостиных. Чернь расшалилась, будто испорченный мальчишка, ломающий розы в ухоженном саду. Лакеи злобно ликовали, сбрасывая тела своих хозяев в общие ямы или оставляли их гнить прямо на улицах. Полнейшая потеря стыда и упадок нравов! Камердинеры с наслаждением вдыхали зловоние, созерцая, как разлагаются и сгнивают до костей трупы родовитых дворян, привыкших расхаживать в длиннополых, отделанных мехом нарядах и драгоценных парчовых шляпах.

Чревоугодие пышным цветом расцвело на этой смертоносной почве. Сознавая, что завтра он может умереть, человек предпочитал обожраться до безобразия и отойти в мир иной с липкими от вина губами. Некоторые заявляли, что будут рады, если излишества сведут их в могилу прежде болезни, но втайне надеялись, что тем самым смогут обмануть чуму. Обжоры и пьяницы проводили время в разгульных пирах и попойках, разоряя погреба и переходя из дома в дом, не ради золота, а ради пищи и вина. Их последние дни прошли в пьяном забытьи.

Чума, разумеется, породила и неумеренный блуд, и были те, кто мечтал встретить смерть в объятиях Венеры. Неминуемым освобождением от морали они оправдывали все свои грехи. Погружаясь в бездну изощренного разврата, они устраивали вакханалии в опустошенных смертью домах, где предавались всем известным со времен Древнего Рима и расцветшим во Франции порокам. Даже почтенные дамы, метавшиеся в чумной лихорадке, пали жертвами охваченных похотью мужчин, которые являлись, чтобы «обслужить» их. «Обслуживание» заключалось в срывании одежд и насилии… после чего несчастных оставляли умирать.

Повсюду правило беззаконие. Судей и святых отцов чума косила наряду с другими горожанами, и все меньше оставалось правомочных представителей, способных вершить правосудие или приобщать к таинствам. Если кому-то и удавалось отыскать священника для отпевания, то зачастую вместо одного покойника ему подсовывали множество гробов, поскольку обыватели усердно следили за любыми признаками церковных похорон и старались пристроить к ним своих почивших родных. Однако вскоре некому стало следить за соблюдением гражданских или церковных законов, да никто и не стремился следовать им, а в итоге наступило полное безвластие.

Незаметно подковыляло сгорбленное уныние и привело с собой праздность, которая пухла как на дрожжах, — люди отказывались от самых простых и привычных дел: уборки улиц, вывоза мусора, сбора урожая. Они устроили себе чудовищные праздники.

Чума превратила меня если не в истинного христианина, то по меньшей мере в моралиста. Ибо человеческая натура предстала в такой гнусной дикости, что стала очевидна необходимость порядка, пусть самого жесткого и негуманного, но укрощающего зло.

По крайности, до окончания эпидемии.

Генрих VIII:

Я постыдно забыл о Гольбейне. Не позаботился о его бренных останках, повел себя как варвар, как свихнувшийся от страха малец. Чума сделала меня язычником… меня, главу церкви Англии. Проезжая мимо кучи трупов, я вознес пылкую молитву: «Им даруй, Господи, вечное упокоение».

И, вспомнив о себе, добавил: «Прости мои проступки и слепоту».

Знания умножали понимание жизни, однако не уменьшали количество грехов.

* * *

За городскими стенами нам на глаза попалось много брошенных на произвол судьбы или закрытых домов. Но я ошибался, считая, что чума не проходит сквозь стены. Фермеров смерть настигала прямо в полях, а их семьи в то же время гибли в усадьбах. Тощие коровы, свиньи, овцы, козы бродили по дорогам. Сорвавшиеся с привязи собаки одичало рыскали в поисках добычи, припадая к земле и рыча при нашем приближении. Повсюду колосились заброшенные поля, злаки выросли, но некому было собирать урожай. В людях проснулась грубая алчность, и они срывали и скашивали все, что созрело и годилось в пищу. Перемалывали зерна в муку, заквашивали пиво, но не задумывались о завтрашнем дне и не делали запасов.

Двигаясь на запад, мы проехали по деревням Уокингема, Силчестера и Эдингтона. Чем дальше от Лондона, тем меньше крестов попадалось на дверях, все реже встречались на пути зловонные кучи трупов, и наконец, достигнув Уилтшира, мы обнаружили местечко, где люди спокойно жили, не ведая ни о каких несчастьях, и трудились на ухоженных и радующих глаз наделах. Мы настолько привыкли к хаосу и запустению, что взирали на этих селян как на чудо.

Всю дорогу я тревожно оглядывался назад, подобно Орфею. Я очень боялся потерять своих спутников. Вдруг кто-то из них остался в чумном аду?

Черная смерть обошла Уилтшир стороной. Процветающие села сменились древними угодьями, не изменившимися со времен короля Артура, и из Савернейкского леса мы выехали на хорошо знакомую мне узкую дорожку с колеями, которая вела к Вулф-холлу.

Вновь я увидел крепкие стены этого небольшого замка. Родной дом Джейн. Меня охватили трепетная радость и щемящая грусть.

Глупец, глупец, зачем ты приехал сюда? Неужели надеялся увидеть Джейн?

Нет, ответил я сам себе. Но у меня хватит сил, чтобы вынести ее отсутствие.

Странная гордость охватывает порой человека, постигшего Господню волю, и он в исступлении готов принять терзания тернового венца…

LVI

Уилл и доктор Баттс расположились вместе со мной в бывших покоях сэра Джона. Эдуард спал в девичьей спальне Джейн, а Том Сеймур занял свои прежние комнаты. Леди Парр обосновалась в гостевом крыле.

Мы вели незатейливую сельскую жизнь, и я вдруг понял, что наслаждаюсь ею. Нас не тревожили усердные священники, никто не ходил на утренние мессы. Мы спали сколько заблагорассудится, хотя обычно просыпались около семи часов утра. Нас будили голоса поднявшихся на три часа раньше крестьян, запахи свежескошенной травы и яркие лучи солнечного света, пляшущие на полу. Сходясь к завтраку, мы подкреплялись черным хлебом и сыром, свежайшим деревенским маслом и сливовым вареньем, выпивали по кружке эля и выходили из дома, иногда в полном молчании, вбирая в себя пьянящий воздух июньского утра, напоенный ароматами еще влажных от росы гвоздик и цветущего шнитт-лука. Кейт Парр ежедневно занималась с Эдуардом; Том беспокойно слонялся по усадьбе и близлежащим деревням; Уилл и доктор Баттс прогуливались, обсуждая вопросы политики и медицины. А что поделывал я? Я пытался решать мировые вопросы, поддерживая связь с Тайным советом и Континентом. Сидя в скромной мансарде, я едва верил, что за ее стенами мое слово может иметь хоть какой-то вес.