После допроса Питер признался, что Лу худенькая, но при чем здесь это? Не ее тело волнует его (сказал он), а ее стервозность и жуткая вероятность того, что Тони Эллиот даст колонку Маррон, а не ему. Питер никогда не называл Лу Маррон «мисс Маррон», нет, всегда просто Маррон, как будто она была мужчиной. Это усиливало подозрения Беверли.

— Кажется, Тони Эллиот восхищен тобой, — сказала она, снимая перед зеркалом платье с глубоким вырезом на груди.

— Ты так думаешь? — спросил Питер, даже не взглянув на жену, которая смотрела на себя в зеркало, на черный кружевной лифчик, открывавший большие розовые соски, короткую черную рубашку и вызывающие трусики. Еще в начале их брака Питер заявил, что не любит лифчиков, а Беверли, оценив его восхищение, настаивала на лифчиках, ссылаясь на размер своей груди.

«Они будут болтаться», — объясняла она. «Ну и пусть».

Но без поддержки, к которой она привыкла, у нее возникало ощущение расхлябанности. Кроме того, силуэт становился некрасивым, хотя, учитывая размер, грудь держалась на очень неплохом уровне. Вес тянул ее вниз (подобно тому, как, однажды заметил Питер, тянет вниз висячий мост), и именно поэтому соски выскальзывали из лифчика. Сама Беверли искусно подшивала накладки на лифы платьев, а Питер хохотал, зная, что творится под приличным фасадом платья.

В давние времена, когда они жили нормальной сексуальной жизнью, Питер мчался с работы прямо домой, и они сразу выпивали по паре бокалов виски в музыкальной комнате (там было уютнее, чем в гостиной). Потом запирали дверь, Беверли снимала свитер или платье (чаще всего это был свитер), и после утомительного дня в шумном Манхэттене Питер мог сосать ее грудь в блаженной тишине их убежища в Гарден Сити. Его язык доводил ее до безумия. Соски становились такими твердыми, что у Беверли мог наступить оргазм еще до того, как его пальцы скользнут под тонкие трусики и начнут мучительные эксперименты. Скоро трусики полетят на зеленый, под цвет стен, ковер, а Питер начнет нежно сосать выскользнувший из лифчика сосок, рука будет ласкать другой сосок, а вторая рука тереть уже влажный и напряженный клитор, и в этот восхитительный момент Беверли подумает: вот для чего я живу, вот в чем смысл жизни.

После нескольких секунд неизъяснимого удовольствия Питер возьмет в рот другой сосок и положит руку Беверли на покинутую грудь, и они вдвоем будут сжимать ее. Ему нравилось сажать ее на прохладный стул для пианино, зарываться элегантной головой под юбку и ласкать трепещущий клитор горячим языком и слизывать бесстыдно истекающую жидкость. Пока его губы были заняты этим, руки нежно трогали возбужденные соски, и это доводило ее до такого состояния, что ей хотелось закричать в экстазе, но Питер не позволял. Он не очень разрешал ей и двигаться при этом. И делал так не из страха, что услышат Маргарет, «девушка» или Салли (Питер-младший тогда еще не родился), а потому, что хотел усилить взаимное удовольствие сдерживанием внешних проявлений. И только когда напряжение становилось нестерпимым, Питер разрешал ей надеть свитер и трусики, и Беверли на трясущихся ногах шла за ним в спальню вкусить плоды любовной прелюдии.

— Питер, — произнесла Беверли в данную минуту, — помнишь, как мы занимались любовью в музыкальной комнате?

— Конечно, а что?

— Я удивляюсь, почему мы прекратили это. Все просто исчезло.

— Такие вещи не могут длиться вечно.

— Почему же?

— Люди растут и взрослеют.

И до этого они доросли? До воздержания? Что же это за зрелость? Она ждала от мужа дальнейших объяснений, но тщетно. Беверли неожиданно ощутила прилив усталости и тоски и начала раздеваться. Обычное белье, а не безумные модели для девочек из «Тряпья». Беверли не могла, да и не хотела состязаться с этими худышками. Ей нравилось ее чувственное тело, даже если чувственность вышла из моды. Оно ей нравилось, и она не променяла бы его на худобу Лу Маррон, соответствующую господствующему ныне стилю женщины-девочки. Некоторые женщины не должны быть худосочными, думала Беверли. Сам скелет требует плоти, душа нуждается в ней. Раздумья об этом закончились тем, что Беверли выскользнула из трусиков и рубашки. Она швырнула трусы на розовый ковер. На них полетела рубашка. И она предстала перед Питером только в черном лифчике. Ее пышное белое тело трепетало в розовом полумраке комнаты.

— Дорогой, у тебя роман с этой Маррон?

— Что за чушь? Маррон! С чего это тебе взбрело в голову?

— Не с чего, а почему.

— Ладно, — покорно вздохнул он. — Почему ты так думаешь?

— Потому что только это может быть объяснением.

— Чего, позволь спросить.

— Того, что мы не занимаемся любовью.

— Я занимаюсь с тобой любовью, — сказал он из-под укрытия книги Пруста.

— Когда? Раз в год?

— Беверли, не надо преувеличивать. Гораздо чаще.

Она села на кровать рядом с ним и выдавила из себя вопрос, который сверлил ей мозг уже несколько месяцев:

— Я тебе отвратительна?

Он отложил книгу и взглянул на нее.

— Почему ты так думаешь? Нет, не отвратительна. Почему ты прицепилась к человеку, который явно меня не интересует?

— А что мне остается делать? Я хочу понять суть нашей проблемы, а для этого мне нужно разобраться в твоих чувствах. Поэтому так важно, чтобы ты был искренен. Если ты устал от меня — скажи. Если я тебе отвратительна — скажи. Только не лежи с книгой, не обращая на меня внимания и притворяясь, что все у нас прекрасно, хотя я знаю, что это не так. Питер, я женщина. Я так больше жить не могу.

— У тебя сейчас начнется истерика. Я это чувствую по голосу. Дорогая, выпей успокаивающее.

— Я ими по горло сыта. Меня интересует только одно лекарство, и ты лишил меня его.

— Господи, мы снова об этом?

— Снова? — закричала Беверли. — Ты сказал «снова»? Мы все время говорим об этом. Без остановки! С каких пор? О чем ты лопочешь, лунатик? Как ты можешь вот так лежать и читать Пруста?

Быстрым движением она выбила книгу у него из рук. Книга упала на трусики и рубашку. (О, это было символично!)

— Видишь? — сурово сказал Питер. — Я же говорил, что у тебя начнется истерика.

Она бы убила его. К этому все и шло. Однажды так и случится. Впервые в жизни Беверли поняла, что такое убийство. До этого оно было для нее непознанной территорией, о которой читала в газетах, но она не имела отношения к ее повседневной жизни, поскольку с людьми, убивающими других людей, она, Беверли Филдс Нортроп III, не общалась. Это безумные, сумасшедшие маньяки, которых не пускают на Стюарт авеню и в загородный клуб «Вишневая долина». Эти люди были так же далеки от нее, как и те, кто жил в кишащих крысами трущобах, они были не более реальны, чем ночные кошмары, а теперь она могла стать одной из них, она сама становилась частью кошмара, и это было самое ужасное чувство в ее жизни. Но оно не только пугало, но и будоражило, потому что убийство было своего рода выражением страсти, по крайней мере в ее случае. Кровь начинала бурлить. Она уже видела заголовки «Дейли Ньюс» и могла вообразить себе юных секретарш, читающих в подземке статью об этом скандале. Беверли представляла себе шок соседей по Гарден-Сити. И размышляла о том, что бы она могла сказать полиции.

«Мне было тоскливо».

Убийство возбуждало. Она сказала бы и об этом. Сказала бы так, потому что хоть что-то произошло бы, а в ее жизни так долго ничего не происходило, абсолютно ничего. Пруст и трусики были счастливой встречей, они целовались.

Беверли встала и выбежала из спальни, едва не упав на лестнице по пути в гостиную, к бару, где налила бокал чистого виски и выпила залпом. Маргарет было не слышно и не видно. Еще по дороге Беверли решила, что Маргарет будет следить за тем, как укладываются в постель Питер-младший и Салли в своих комнатах на третьем этаже. Конечно, Маргарет была там. (Она похвалила себя за проницательность.) Беверли не рассчитывала на Маргарет. Не рассчитывала ни на нее, ни на кого другого среди всех ее знакомых, ни на себя, ни на Питера, ни на друзей… Ди-Ди, Марни, Джиджи… Что она знает о них, об их реальной жизни, что они знают о ней? Она всегда полагалась только на Питера, а теперь нужно было признать, что она ошиблась. Предательство иссушило ее жизнь. Если ошиблась в Питере, то, возможно, ошибалась во всем и во всех. Да, надо все это внимательно обдумать, но как же она могла так ошибиться? Почему Пруст целовался с трусиками? Кто сказал, что в этом должен быть смысл? Ах…

— Сними этот смешной лифчик, — сказал Питер, когда она вернулась в спальню со вторым бокалом виски в руке. — Это вчерашний день. Ты хоть в чем-то разбираешься?

Беверли вдруг сообразила, что головная боль исчезла.

— Я тебе скажу, в чем я разбираюсь. В этом!

Она выплеснула виски ему в лицо и швырнула бокал в другой угол комнаты, где он разлетелся на мельчайшие осколки. Беверли расхохоталась. Резким хриплым смехом. Он, казалось, отскакивал от розово-серых обоев и отдавался эхом в ушах. Смех, боль, гнев, опьянение, ярость. У Беверли болели и тело, и душа. Наклонившись к Питеру, она влепила ему пощечину прежде, чем он перехватил ее руку и повалил на кровать.

Он дрожал от гнева.

— Ладно, безумная мочалка, раздвигай ноги!

— Я тебя презираю, — сказала она и попыталась влепить еще одну пощечину, врезать ему, исцарапать, изодрать, сделать больно, но он ловко увернулся.

— Я тебя свяжу, если ты не успокоишься, — сказал Питер. — Не сомневайся. Так, сиди тихо и слушай меня.

Она заледенела от его голоса. Это был холодный, отстраненный, бесчувственный, чужой голос, а не голос человека, прожившего с ней восемь лет.

— Во-первых, — продолжал он тем же тоном, — сними этот лифчик и аккуратно положи его на столик, не надо швырять, хватит театра, иначе я на неделю привяжу тебя к кровати. Я это сделаю, Беверли.

Он выпустил ее руку, чтобы она расстегнула лифчик. Какую-то секунду Беверли колебалась, не дать ли ему пощечину, но ее остановил простой животный страх, предчувствие катастрофы, которая разразится, если она осуществит свое намерение.

— Прекрасно, — сказал Питер тоном отца, увещевающего ребенка. — Я сейчас лягу на спину, а ты сядешь мне на бедра. Не ложись на меня, просто сиди, раздвинув ноги.

Они поменялись местами. Питер лег на спину, и, как она заметила, его член напрягся. Беверли выполнила приказ и села ему на бедра, едва касаясь его палки, которая (она молилась об этом!) скоро может оказаться в ней. Но они несколько минут оставались в прежней позиции, не двигаясь и не разговаривая. У Беверли затекли ноги, она в страстном ожидании чуть наклонилась вперед.

— Питер, я…

— Сиди тихо.

— Но, Питер…

— Я сказал, сиди тихо.

— Я не буду сидеть тихо!

Приподнявшись, он так сильно ударил ее по лицу, что Беверли чуть не потеряла сознания. Слезы хлынули из больших голубых глаз, но она не осмелилась раскрыть рот, опасаясь возмездия. Всхлипнула, не понимая, что же в ее жизни привело к этому непонятному инциденту. Пытаясь сдержаться, она сидела неподвижно целую вечность, и вдруг Питер приподнялся и снова ударил ее. Сильно, еще сильнее, чем в первый раз, и еще неожиданнее. Она соскочила с него и разразилась рыданиями. Питер не трогал ее и молчал. Он встал, поднял книгу с пола, лег обратно и нашел нужную страницу. Беверли плакала долго, затем вытерла глаза, готовясь к новому повороту событий. Она не верила, что это случилось с ней. Ясно, что он не собирается просто читать книгу, не сейчас же, это было бы слишком унизительно.

— Питер, извини, если я…

Она замолчала, не зная, как закончить фразу. Не знала, за что просить прощения, и ее окутало облако невыразимого горя.

— Спи, Беверли.

Спать? Как она сможет заснуть? Он с ума сошел.

— Я думала, что мы раньше…

— Так и было, пока ты не стала ядовитым скорпионом.

— Извини, что я плеснула тебе в лицо…

Он промолчал.

— Питер, извини меня…

— Ладно.

И он должен был сказать только это? Щеки до сих пор горели от его ударов, но сейчас Беверли ощущала возбуждение и истекала влагой. Он всю ночь не будет замечать ее? Она перенесла бы все, только не это, пусть даже бьет ее, все что угодно, все будет лучше, чем эта отчужденность. Она придвинулась к нему.

— Питер, я люблю тебя.

Он похлопал ее по обнаженному плечу.

— Спи.

— Поцелуй меня.

Он нежно поцеловал ее в губы.

— А теперь спи, а ночью я разбужу тебя.

Он сдержал слово. Через несколько часов, когда в комнате было темно и в мире все затихло, Беверли во сне ощутила палец мужа на клиторе, а через минуту он вошел в нее, до сих пор еще влажную, и двигался в ней с такой безжалостной энергией, как никогда раньше. Его движения были своего рода ритуалом, танцем. Проснувшись, тоже начала двигаться (он лежал сзади), она двигала большим круглым задом все быстрее и быстрее, одновременно шире раскрывая себя до тех пор, пока не ощутила, что ее потное тело охватывает сладостная истома. Пот градом катился с нее, сочился изо всех пор. Она остро ощущала мужские пальцы на своей груди, животе и ниже, на полных трепещущих бедрах. Вот они достигли заветного треугольника волос, и в эту секунду Беверли разразилась криком наслаждения.