Затем они вышли на улицу, но прежде чем я успела спуститься по лестнице, дверь уже снова захлопнулась. Тогда я подошла к окну и увидела на улице две кареты.

— Две?! — удивленно воскликнул граф.

— Да, две, — подтвердила няня, — я своими глазами видела, как леди Элен собственными руками затолкала Сирингу в первую из них. Затем она захлопнула за ней дверь и какое-то время стояла на тротуаре, провожая карету глазами.

— То есть мисс Сиринга уехала одна? — уточнил граф.

— Одна, милорд. Затем ее милость села в другую карету, которая затем развернулась и поехала в противоположную сторону.

— Ничего не понимаю! — воскликнул граф.

— Вот и я тоже, милорд, — отозвалась няня. — Именно поэтому я и прошу вашу светлость мне все объяснить. Куда уехала мисс Сиринга и почему мне не дали сопровождать ее?

Граф не ответил на ее вопрос, а поднялся на ноги.

— Подозреваю, что здесь что-то не так.

— Но, если ваша светлость не знает, где сейчас находится Сиринга, — испуганно произнесла няня, — тогда сдается мне, что здесь не обошлось без вероломства, чего и ожидала мисс Сиринга.

— Она этого ожидала? — удивился граф. — Что вы хотите этим сказать?

— Все потому что мистер Ниниан Рот и ее милость заставили ее подписать какую-то бумагу. Они сказали ей, что это как-то связано с предсказанием ее судьбы, но мне она сказала, когда поднялась наверх: «Я не хотела этого делать, няня. У меня такое чувство, будто они что-то замышляют против его светлости. И я боюсь, что они могут ему навредить».

— Когда это произошло? — резко спросил граф.

Няня на миг задумалась.

— В тот вечер, когда вы подарили Сиринге брошь в виде цветка. Она сказала мне, что вошла в гостиную и увидела леди Элен и мистера Рота. Они были там вдвоем.

— И что за бумагу она подписала? — спросил граф.

— Не знаю, милорд, — честно призналась няня. — Я почти не слушала, что она мне говорила. Знаю лишь одно: мисс Сиринга была обеспокоена, причем она волновалась не за себя, а за вашу светлость. — Граф промолчал, и няня продолжила жалобным голосом: — И что теперь с ней будет? Потому что если это злые козни, то пострадает только она. Разыщите ее, милорд, найдите как можно скорее, потому что мои старые кости подсказывают мне, что с ней происходит что-то неладное.

— Не волнуйтесь, обязательно разыщу, — хмуро пообещал граф.


— Помогите мне! О боже, помогите мне!

Раз за разом Сиринга шептала эти слова, и ей казалось, будто ей привиделся нескончаемый кошмар, который она не в силах с себя стряхнуть.

Когда перед ней распахнулась дверь на скрипучих железных петлях, она сразу, без всяких объяснений поняла, куда попала. Ей не было необходимости смотреть на высокое серое здание с крошечными окошками, забранными железными решетками, чтобы понять, что ее привезли в самое страшное место во всем Лондоне — в Ньюгетскую тюрьму.

У дверей стоял полупьяный привратник. Он грязно ругался себе под нос, проклиная курьеров с Бонд-стрит за то, что те разбудили его посреди ночи. Откуда-то изнутри доносились истошные вопли заключенных, гулким эхом отлетавшие от голых тюремных стен. Казалось, это кричат в чистилище потерянные души.

Шагая в тусклом свете факелов по длинным каменным коридорам, Сиринга видела уродливые белые лица, совсем не похожие на человеческие, смотревшие на нее из-за решеток. Мужчины кричали ей вслед какие-то непристойности.

Они произносили слова, которые она слышала впервые и значения которых не знала, однако догадывалась, что они говорят что-то мерзкое и гадкое.

Казалось, весть о том, что эти темные стены приняли в свои холодные каменные объятия нового заключенного, привела старых обитателей тюрьмы в состояние, близкое к безумию. Отовсюду доносились визг и пронзительные вопли, сальные замечания и отвратительный хохот, который раздавался вслед очередной пошлой шутке.

Но куда хуже было зловоние. Сиринга думала, что ей ни за что его не вынести и она вот-вот упадет в обморок.

Смешиваясь с вонью человеческих экскрементов, запахом давно не мытых тел и дешевой выпивки, в тюрьме витал запах страха.

Шагая между двумя приставами с Боу-стрит, Сиринга прошла за привратником два лестничных пролета. Не один раз ее посетила мысль, а не развернуться ли ей и пуститься бегом, не глядя, не разбирая дороги. Увы, сопровождавшие с обеих сторон приставы крепко держали ее под локти.

Наконец она оказалась на третьем этаже. Привратник постучал по запертой двери, которую спустя пару минут открыла мужеподобная тетка.

Одежда на ней была грязной, а тело распухло от неумеренных возлияний. Из-под мятого чепца с обеих сторон лица свисали сальные, спутанные пряди волос.

— Господи, и когда мне только дадут выспаться?! — воскликнула она, состроив недовольную мину.

Один из приставов отпустил Сирингу, а сам запустил руку в карман и вытащил оттуда монету, которую сунул женщине. Та на мгновение посмотрела на монету, плюнула на нее и сказала:

— Это уже другое дело! Я готова встать в любое время дня и ночи, лишь бы мне платили денежки.

— Мы оставляем ее на твое попечение, — ответил пристав. — Смотри, чтобы с ней ничего не случилось.

С этими словами оба повернулись, чтобы уйти.

— И за что ее посадили к нам? — спросила надзирательница.

— Воровство и мошенничество, — ответил один из конвоиров. — Поймали с часами и кошельком. Она даже не успела их спрятать.

— Неправда! — выкрикнула Сиринга.

— Все так говорят, — фыркнула надзирательница. — У тебя еще будет возможность доказать свою невиновность судье. Если, конечно, сможешь. А пока оставь свои сказки при себе.

С этими словами надзирательница заперла за ней дверь и подошла к двери первой камеры. Сквозь решетку на Сирингу изнутри уже смотрели жуткие лица.

Надзирательница сняла ключ со связки, болтавшийся у нее на поясе.

— Эй, уродины, отойдите-ка в сторону! — приказала она женщинам, что пристально разглядывали девушку сквозь решетку. — Уступите место новенькой. И спрячьте подальше все ценное, потому что она воровка, — добавила она и хрипло расхохоталась собственной шутке.

В камере стояла тошнотворная вонь. Заглянув внутрь, Сиринга увидела, что помещение довольно тесное, однако в него набилось более сотни женщин и детей. Некоторые спали на полу, некоторые — на голых нарах, укрывшись вместо одеяла каким-то тряпьем.

У одних женщин в руках были бутылки, к которым они постоянно прикладывались. Другие были уже настолько пьяны, что их рвало прямо на грязную солому.

Все они были грязны и растрепанны, половина из них полураздеты, а не некоторых вообще не было никакой одежды.

На полу толстым слоем лежала солома вперемешку с экскрементами. В дальнем углу несколько женщин что-то готовили, и запах жира, смешиваясь с запахами пота и испражнений, был столь омерзителен, что Сиринга едва не потеряла сознание от этой вони.

Рядом с дверью две женщины снимали одежду с мертвого ребенка. Сиринга в ужасе посмотрела на них. Они в свою очередь одарили ее злобными взглядами и что-то прокричали. Почему, она так и не поняла.

Их крики подхватили и другие женщины, а некоторые из них протянули к Сиринге грязные руки, как будто пытались затащить ее в свою гущу и сдернуть с ее плеч плащ.

Вид у них был столь угрожающий, что Сиринга невольно попятилась и прижалась спиной к надзирательнице, как будто искала у нее защиты.

— Что, испугалась? — спросила та со злорадной улыбкой. — Ну, если у тебя водятся денежки, мы могли бы поместить тебя в комнатенку пошикарнее этой.

— То есть я могу заплатить? — спросила Сиринга.

— Если у тебя есть деньги, — ответила надзирательница.

— Но у меня их нет, — пролепетала Сиринга.

— В таком случае я ничего не могу для тебя сделать.

Впрочем, говоря эти слова, надзирательница посмотрела на Сирингу. Плащ соскользнул с плеч девушки, пока она поднималась по лестнице, и теперь на ее груди сверкала брошь с бриллиантом.

— Смотрю, на тебе драгоценности, — заметила надзирательница уже куда более дружелюбным тоном. — Вообще-то я могла бы продать ее и выручить для тебя кое-какие деньги.

Сиринга потрогала брошь.

— Я не могу, — ответила она. — Эта вещь не моя. Мне лишь дали ее поносить на время.

— Ничего, они все равно ее с тебя снимут, — грубо произнесла надзирательница. — Советую тебе не заблуждаться на этот счет.

С этими словами она подтолкнула Сирингу вперед, в самую гущу обитательниц камеры. К девушке тотчас со всех сторон потянулись грязные руки.

Сиринга негромко вскрикнула:

— Я не могу, я не могу находиться рядом с ними, прошу вас, дайте мне комнату, где я была бы одна!

Надзирательница захлопнула дверь и повернула в замке ключ.

— Снимай брошь. Дай я на нее посмотрю.

Дрожащими пальцами Сиринга отстегнула брошь и протянула ее надзирательнице. «Боже, что подумает граф! — мысленно ужаснулась она. — Ведь это же брошь его матери!»

Драгоценность, которую она пообещала вернуть при первом же требовании! И вот теперь она продает ее этой ужасной толстой тетке лишь только потому, что ей страшно находиться в одной камере вместе с другими ее обитательницами.

Впрочем, она понимала, что надзирательница была права, когда сказала, что эти несчастные создания тотчас сорвут с нее брошь, как только увидят.

— Семь фунтов, — сказала надзирательница, вертя в руках брошь в тусклом свете свечи.

— Я уверена, что она стоит гораздо больше, — возразила было Сиринга, но тотчас поняла, что спорить бесполезно.

— За эти деньги ты получишь королевские апартаменты, — сказала надзирательница. — Чистые и уютные, особенно по сравнению с этой вонючей дырой.

— Тогда отведите меня туда! Прошу вас! — взмолилась Сиринга.

У нее больше не было сил стоять в узком коридоре, слыша, как из-за двери в ее адрес летят непристойные замечания, сопровождаемые гнусным хохотом, а сквозь решетку в нее тычут грязными пальцами.

Одна из узниц распевала непристойные куплеты. Затем к ней присоединились другие, и теперь из-за двери раздавался нестройный пьяный хор. Слова песни, насколько могла судить девушка, предназначались ей.

Надзирательница открыла внешнюю дверь, и Сиринга зашагала следом за ней по лестнице. Ей в очередной раз пришлось пройти мимо мужских камер. Впрочем, все те непристойности, которые они бросали ей вслед, почти не проникали в ее сознания. Она была слишком напугана, чтобы думать, и потому ни на что не обращала внимания. Взгляд ее был прикован к толстой фигуре надзирательницы, что вперевалочку шагала впереди нее.

Они пересекли внутренний двор и, оказавшись в другой части здания, снова поднялись по деревянной лестнице. Здесь было тише, хотя из-за закрытых дверей и долетали чьи-то гневные голоса.

Надзирательница открыла дверь камеры. Помещение это показалось Сиринге темным, грязным и затхлым, но, по крайней мере, в нем никого не было.

В углу комнаты стояла кровать с грязным матрацем, над которой свисал рваный полог. На полу лежал протоптанный до дыр ковер. Сиринга также заметила стул и стол.

— Три гинеи за неделю, — сказала надзирательница, — и семь шиллингов за постель.

— Прошу вас, возьмите эту сумму из тех денег, что вы должны мне за брошь, — убитым голосом произнесла Сиринга.

Она с ужасом думала о том, что скажет граф, когда узнает, что она продала брошь.

— Если ты хочешь остаться здесь, то должна заплатить за три другие кровати, — произнесла надзирательница. — Потому что эта комната на четверых. Я также уверена, что ты захочешь дать мне за мои труды еще одну гинею. Свечи стоят шиллинг, и если тебе захочется выпить, то за это тоже нужно платить.

Сиринга прекрасно понимала, что ее обманывают, но что она могла поделать? Более того, даже эта ложь была ей безразлична.

— Да, я хотела бы свечу, — сказала она.

— И чего-нибудь выпить? — уточнила надзирательница.

— Нет-нет, благодарю вас, — поспешила ответить Сиринга.

— Деньги я принесу тебе завтра. Может, встретимся в последний раз.

— Что вы хотите этим сказать? — растерянно спросила Сиринга.

— Лишь то, что тебе повезло, моя красавица. Потому что суд над тобой состоится скоро, не успеешь и глазом моргнуть, а все потому, что сейчас май, а май, как известно, в Олд-Бейли — месяц рассмотрения дел. Некоторым приходится ждать по нескольку месяцев, пока их осудят. Глядишь, деньги у людей кончаются, а продать им уже нечего. Да, нелегко приходится беднягам, скажу я тебе.

— А после того, как я предстану перед судом, — испуганно спросила Сиринга, — что будет потом?

— Тогда тебя посадят в камеру для приговоренных.