Джанет Чарльз - Библиотека в Париже

Janet Skeslien Charles

The Paris Library

© 2020 by Janet Skeslien Charles

© Т. В. Голубева, перевод, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство АЗБУКА®

* * *

Париж, февраль 1939 года

Числа плывут в моей голове, как звезды. 823. Числа были ключом к новой жизни. 822. Созвездиями надежды. 841. В моей спальне поздно ночью, утром, по дороге за круассанами, серия за серией: 810, 840, 890 – они возникали перед моими глазами. Они олицетворяли свободу, будущее. А вместе с числами я изучала историю библиотек, начиная с 1500-х годов. Пока в Англии Генрих VIII был занят тем, что рубил головы своим женам, наш король Франциск I модернизировал свою библиотеку, которую открыл затем для ученых. Его королевская коллекция стала началом Национальной библиотеки. Теперь, сидя за письменным столом в своей спальне, я готовилась к рабочему собеседованию в Американской библиотеке, в последний раз просматривая свои заметки: основана в 1920 году, первой в Париже допустила читателей в хранилища, получает издания более чем из тридцати стран, четверть всего – из Франции. Я крепко держала в памяти эти факты и числа, надеясь, что они помогут мне выглядеть перед директрисой вполне квалифицированной.

Я вышла из нашей квартиры на закопченной рю де Ром, напротив вокзала Сен-Лазар, где локомотивы кашляли дымом. Ветер трепал мои волосы, и я заправила их под шерстяной берет. Вдали я видела эбонитовый купол церкви Святого Августина. Религиозные учения, 200. Ветхий Завет, 221. А Новый Завет? Я подождала, но число не появилось. Из-за волнения я забывала простые факты. Достала из сумки блокнот. Ах да, 225. Я же это знала!

Моей любимой темой при изучении библиотечного дела была десятичная классификация Дьюи. Ее придумал в 1873 году американский библиотекарь Мелвил Дьюи. В этой классификации использовались десять классов для организации библиотечных книг на полках в соответствии с темами и имелись номера для всего, что позволяло любому читателю найти любую книгу в любой библиотеке. Например, маман гордилась своими знаниями в числе 648 (домашнее хозяйство). Папа́ это не интересовало, но он искренне наслаждался числом 785 (камерная музыка). Мой брат-близнец склонялся к числу 636.8, а я предпочитала 636.7 (кошки и собаки соответственно).

Я дошла до Больших Бульваров, где посреди кварталов город сбрасывал с плеч рабочую одежду и надевал норковую шубку. Тяжелый запах угля рассеялся, сменившись сладким жасминовым ароматом, исходившим от женщин, которые восхищались витринами с платьями от Нины Риччи и зелеными кожаными перчатками от «Кислав». Потом я обогнула музыкантов, толпившихся вокруг магазина, где распродавали помятые листы нот, миновала здание в стиле барокко, с синей дверью, и повернула за угол, на узкую боковую улочку. Дорогу я знала наизусть.

Я любила Париж, город со множеством тайн. Подобно книжным переплетам, то кожаным, то коленкоровым, каждая парижская дверь вела в непредсказуемый мир. Во внутренних двориках могли обнаружиться велосипеды или пухлая консьержка, вооруженная метлой. В случае библиотеки массивная деревянная дверь открывалась в потайной садик. Посыпанная белым гравием дорожка, окаймленная петуниями с одной стороны и лужайкой с другой, вела к особняку из камня и кирпича. Я перешагнула порог под французским и американским флагами, развевавшимися бок о бок, и повесила жакет на старую настенную вешалку. Вдыхая лучший в мире запах – смесь ароматов слегка заплесневелых старых книг и свежих хрустящих газетных листов, – я почувствовала себя так, словно пришла домой.

Поскольку до времени встречи оставалось еще несколько минут, я обогнула абонементный стол, за которым неизменно добродушная библиотекарь выслушивала читателей. «Где вообще в Париже парень может найти хороший бифштекс?» – спрашивал новичок в ковбойских сапогах. «Почему это я должна платить штраф, если даже не дочитала книгу?» – сварливо интересовалась мадам Симон. И наконец я вошла в тихий и уютный читальный зал.

За столом у французского окна профессор Коэн читала газету, из скрученных узлом волос беспечно торчало павлинье перо, а мистер Прайс-Джонс, попыхивая трубкой, задумался над «Таймс». В обычном случае я бы поздоровалась, но, нервничая из-за собеседования, предпочла спрятаться среди полок в любимой секции. Мне нравилось находиться в окружении разных историй, отчасти древних, как само время, отчасти изданных лишь в прошлом месяце.

Я подумала, что могла бы поискать роман для моего брата. В последнее время я все чаще и чаще в любой час ночи могла проснуться оттого, что он щелкает по клавишам пишущей машинки. Если Реми не писал статьи о том, как Франция должна помогать беженцам, изгнанным из Испании гражданской войной, он писал о том, что Гитлер намерен захватить всю Европу так же, как захватил часть Чехословакии. Единственным, что могло заставить Реми забыть о его тревогах – тревогах за других, – была хорошая книга.

Я провела пальцами по корешкам. Доставая книги одну за другой, я стала открывать их наугад. Я никогда не судила о книге по ее началу. Это ощущалось бы как первое и последнее свидание, которое однажды мне выпало, – мы оба улыбались уж слишком весело. Нет, я открывала книгу на середине, где автор уже не старался произвести на меня впечатление. «Есть в жизни тьма, а есть и свет, – прочла я. – И ты – это свет, свет всего света». Oui. Merci, мистер Стокер. Это я и сказала бы Реми, если бы могла.

Теперь я опаздывала. Поспешно вернувшись к абонементному столу, я подписала карточку и сунула «Дракулу» в сумку. Директриса уже ждала меня. Как всегда, ее каштановые волосы были уложены в узел, в руке она держала серебряную ручку.

Мисс Ридер знали все. Она писала статьи для газет и выступала на радио, приглашая всех в библиотеку – студентов, учителей, солдат, иностранцев и французов. Она была твердо убеждена, что здесь найдется местечко для каждого.

– Я Одиль Суше. Простите, что опоздала. Я пришла немного раньше, но потом открыла книгу…

– Чтение – опасное занятие, – с понимающей улыбкой откликнулась мисс Ридер. – Пойдемте в мой кабинет.

Я последовала за ней через читальный зал, где хорошо одетые читатели опустили свои газеты, чтобы взглянуть на прославленную директрису. Потом мы поднялись по винтовой лестнице, прошли по коридору через священное крыло «Только для персонала» к ее кабинету, где пахло кофе. На одной из стен висела большая фотография города, сделанная с воздуха. На ней кварталы выглядели как шахматная доска, совершенно не напоминая извилистые парижские улочки.

Заметив мой интерес, директриса сказала:

– Это Вашингтон, округ Колумбия. Мне приходилось работать в Библиотеке Конгресса.

Она жестом предложила мне сесть, а сама села за свой стол, заваленный бумагами. Одни из них пытались выскользнуть из-под подноса, другие удерживал на месте дырокол. На углу стоял блестящий черный телефон. Рядом с мисс Ридер на стуле громоздились книги. Я заметила среди них романы Исак Динесен и Эдит Уортон. Из каждой книги выглядывала закладка – довольно яркая лента, – приглашая директрису вернуться к чтению.

Каким читателем была мисс Ридер? В отличие от меня она бы, пожалуй, никогда не оставила книгу открытой из-за отсутствия закладки. И не позволила бы книгам скапливаться под ее кроватью. Она могла бы читать четыре или пять одновременно. В ее сумке наверняка лежит какая-нибудь книга, чтобы читать ее в автобусе, катящем через город, – из тех, которые она считает лучшими друзьями и спрашивает у них совета. И еще из тех, о которых никто и не слышал, – это ее тайное наслаждение в дождливый воскресный день…

– Кто ваш любимый автор? – спросила мисс Ридер.

Кто ваш любимый автор? На такой вопрос невозможно ответить. Разве может человек выбрать кого-то одного? Вообще-то, мы с моей тетушкой Каро разработали категории: авторы умершие и здравствующие, затем иностранные, французские и так далее, – чтобы избежать необходимости выбора. Я подумала о тех книгах в читальном зале, к которым прикасалась несколько мгновений назад, о книгах, которые коснулись меня. Я восхищалась образом мысли Ральфа Уолдо Эмерсона: «Я не одинок, пока читаю и пишу, хотя никого нет рядом со мной», а еще Джейн Остин. Хотя эта писательница принадлежала к XIX веку, для многих современных женщин все было так же: их будущее определяли те, за кого они выходили замуж. Три месяца назад, когда я сообщила своим родителям, что мне не нужен муж, папа́ лишь фыркнул и тут же начал каждое воскресенье приглашать к обеду кого-нибудь из своих подчиненных. Он словно подавал его на большом блюде, как маман подавала жареную индейку, посыпанную петрушкой: «Марк не пропустил ни одного рабочего дня, даже когда болел гриппом!» Или…

– Вы вообще ведь читаете?

Папа́ всегда считал, что у меня язык работает быстрее ума. И я, чувствуя досаду, наконец ответила на первый вопрос мисс Ридер:

– Из ныне покойных авторов мой любимый – Достоевский, потому что мне нравится его Раскольников. Он не единственный, кто хотел бы стукнуть кого-нибудь по башке.

Последовало молчание.

Ну почему я не ответила нормально – не назвала, например, Зору Нил Херстен, мою любимицу среди современных авторов?

– Было честью для меня познакомиться с вами…

Я направилась к двери, понимая, что собеседование закончено.

Когда мои пальцы уже коснулись фарфоровой ручки двери, я услышала голос мисс Ридер:

– «…отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь – прямо на берег вынесет и на ноги поставит».

Мои любимые строки из «Преступления и наказания». 891.73. Я обернулась.

– Большинство кандидатов говорят, что их любимый автор – Шекспир, – сказала мисс Ридер.

Единственный автор, у которого есть собственный номер в классификации Дьюи.

– Некоторые упоминают «Джейн Эйр».

Это и было бы нормальным откликом. Почему я не назвала Шарлотту Бронте или любую из Бронте, если уж на то пошло?

– Мне тоже нравится Джейн. Сестры Бронте делят один номер – 823.8.

– Но ваш ответ мне понравился.

– Вот как?

– Вы сказали то, что чувствовали, а не то, что, как вы могли подумать, мне хотелось услышать.

Это было правдой.

– Не бойтесь отличаться от других. – Мисс Ридер наклонилась вперед; ее взгляд, умный, уверенный, встретился с моим. – Почему вы хотите работать здесь?

Я не могла назвать ей настоящую причину. Это прозвучало бы ужасно.

– Я выучила десятичную систему Дьюи и окончила библиотечную школу.

Мисс Ридер посмотрела на вкладыш к моему диплому:

– У вас впечатляющие оценки. Но вы не ответили на мой вопрос.

– Я читательница этой библиотеки. Люблю английский язык…

– Это я и так вижу, – произнесла она, и в ее тоне прозвучал оттенок разочарования. – Спасибо, что не пожалели времени. Мы сообщим вам о решении через несколько недель.

Уже выйдя во двор, я огорченно вздохнула. Наверное, следовало признаться, почему я хочу получить эту работу.

– Что случилось, Одиль? – спросила профессор Коэн.

Я обожала ее лекции по английской литературе, она читала их в Американской библиотеке, их слушали стоя. Постоянно с пурпурной шалью на плечах, профессор делала доступными самые обескураживающие книги, вроде «Беовульфа», ее лекции были живыми, приправленными лукавым юмором. Коэн сопровождал шлейф скандалов, вместе с сиреневой ноткой ее духов. Говорили, что мадам профессор родом из Милана. Что она была прима-балериной, бросившей и звездную карьеру, и скучного мужа, чтобы сбежать с любовником в Браззавиль, в Конго. Когда же Коэн одна вернулась в Париж, то начала учиться в Сорбонне, где, как Симона де Бовуар, сдала l’agrégation, невероятно трудный государственный экзамен, чтобы получить право преподавать в высшей школе.

– Одиль?..

– Я выглядела дурой на собеседовании по приему на работу.

– Такая умная молодая женщина, как вы? А вы сказали мисс Ридер, что не пропустили ни одной моей лекции? Вот бы все мои студенты были такими же преданными!

– Мне не пришло в голову упомянуть об этом.

– Как и обо всем, что вы хотите ей рассказать в благодарственной записке.

– Она меня не возьмет.

– Жизнь – это схватка. Вы должны сражаться за то, чего желаете.

– Я не уверена…

– А я уверена, – возразила профессор Коэн. – Подумайте о тех старомодных мужчинах в Сорбонне, которые точно так же нанимали меня. Я чертовски потрудилась, чтобы убедить их: женщина способна читать университетские курсы лекций!

Я посмотрела на нее. Прежде я замечала только пурпурную шаль профессора. А теперь увидела ее стальные глаза.

– Быть настойчивой совсем неплохо, – продолжила Коэн. – Хотя мой отец жаловался на то, что я всегда оставляю за собой последнее слово.