Джанет Чарльз - Библиотека в Париже

– В Бога?

– В молодых женщин вроде вас, и Битси, и Маргарет. Я знаю, что вы приведете мир в порядок.

В зале собрались завсегдатаи, чтобы узнать новости. «Фигаро» поздравляла парижан с проявленной выдержкой. Газета сообщала, что было сброшено 1084 бомбы, убиты 45 горожан, ранены 150. На фотографиях мы увидели разгромленное здание, комнаты в нем открылись миру, как в кукольном домике.

– Каждое сражение называют или блестящей схваткой, или героическим боем, – заметил месье де Нерсиа.

– Каждый день все больше статей вымарывают, – сказала профессор Коэн. – Что такого скрывают цензоры?

Мистер Прайс-Джонс спросил меня, можем ли мы с ним поговорить наедине. Его молочно-голубые глаза затуманились тревогой.

– Если бы у меня был брат, мне хотелось бы знать наверняка.

Мы ушли в кладовку, и там, среди сломанных зонтиков и хромоногих стульев, отставной дипломат по секрету сообщил мне, что военные коммюнике не отражают истинного положения дел.

– Но… но газеты твердят, что мы побеждаем?

Нет, ответил он. Согласно его источникам в посольстве, десятки тысяч французских и британских солдат уже попали в плен. В Дюнкерке немцы окружили отряды союзников, прижав их к Ла-Маншу. Английские корабли под огнем противника подошли туда, чтобы забрать своих. Так что вскоре на континенте вообще не останется британских войск.

Я опустилась на какой-то стул, не в силах осознать пропасть между тем, что мы читали, и тем, что он говорил. Британцы ушли через какие-то недели после того, как начались настоящие бои? А что будет с французскими частями? Что будет с Реми?

– Мне очень жаль, моя дорогая.

– Вы правильно сделали, что рассказали мне. Но почему бы им не спасти и наших солдат?

– Согласно моим источникам, они помогли всем, кому сумели помочь. Не забывайте, мы же говорим о рыболовных судах и прогулочных шлюпках, а не только о военных кораблях. И все они пытаются эвакуировать триста тысяч военных!

Линия Мажино убережет нас от опасности, у Франции наилучшая армия… – все это просто ложь! Ох, Реми, где ты? Я полагала, что пойму, если с ним что-то случится, но сейчас я вообще ничего не чувствовала.

Через несколько дней, возвращаясь домой, я повернула на зеленый бульвар, ожидая увидеть там девушек, восхищающихся витринами с перчатками от «Кислав» (шелковые или хлопковые, кружевные или кожаные) и с туалетами Нины Риччи, отделанными мехом. Но вместо этого тротуары и мостовые были запружены тысячами людей, их было так много, что я не смогла перейти на другую сторону улицы. И все выглядели потрясенными и осунувшимися. Я даже вообразить не могла, через что пришлось пройти этим людям, от каких ужасов войны они бежали.

Некоторые семьи ехали в фургонах, запряженных волами, позади них грудились матрасы. Другие тащились на своих двоих, волоча узлы на спине или толкая перед собой тележки и коляски, нагруженные вещами. Здесь были и жители пригородов, в рабочих ботинках, и горожане в легких туфлях. Какая-то старушка в пропотевшем платье прижимала к груди сковороду с длинной ручкой, ее муж нес джутовый мешок с вещами. Даже дети что-то несли: Библию, сумку с одеждой, которая высовывалась наружу, птичью клетку… Многие шли небольшими группами, но некоторые сами по себе. На меня чуть не налетел солдат с грязными бинтами на руке. Девушка примерно моих лет тяжело шагала с младенцем на руках. Она словно не знала толком, как нужно его нести. Возможно, ее мужа призвали, и она осталась одна с ребенком. Девушка легонько встряхивала дитя, как будто желая разбудить. У ребенка были неестественно зеленые щеки, его тельце окоченело. Не в силах видеть правду, я отвернулась.

Рядом со мной какой-то фермер уговаривал своего вола двинуться с места. Женщина что-то нашептывала едва начавшему ходить малышу. Но большинство людей молчали, как будто у них не осталось слов. И по их изможденным лицам я видела, что жизнь уже никогда не станет прежней. Я остановилась на тротуаре и долго стояла на месте, как при виде похоронной процессии, и лишь потом потащилась домой.

За ужином папа́ сказал, что он и его штат готовили кофе для внезапно нахлынувших беженцев. Большинство их было с северо-востока Франции. Многие ни разу в жизни не покидали своих деревень.

– Они бежали от немецких солдат. Те люди, с которыми я разговаривал, – простые фермеры и лавочники – не дождались никакой помощи, никаких объяснений. Их мэр сбежал первым.

– Куда катится мир?! – воскликнула маман. – Все эти несчастные люди… Куда они отправятся?

Сжав руку маман, папа́ сказал:

– Они идут на юг, и вам с Одиль следует отправиться туда же. Я должен остаться и исполнять свой долг, но я хочу, чтобы вы перебрались в безопасное место.

В том, что он говорил, имелся определенный смысл. Я ждала, что маман согласится, пусть и с неохотой. Но она отшатнулась, словно отец потребовал от нее развода.

– Нет!

– Но послушай, Гортензия…

Она выдернула руку из его пальцев:

– Реми вернется именно сюда! Я не могу уехать.

Жирная точка.

Мы, парижане, всегда были пресыщенным племенем. Мы ходили быстро, но никогда не спешили. Мы не кривились, заметив в парке влюбленную парочку. Мы были элегантны, даже когда выносили мусор, красноречивы, оскорбляя кого-нибудь. Но в начале июня, услышав о том, что немецкие танки всего в нескольких днях пути от нашего города, мы, парижане, совершенно забылись. Столько всего предстояло – закончить укладку вещей, запереть дверь, мчаться куда-то, – что мы начали говорить неуверенно. Некоторые спешили на вокзал, чтобы убедиться: их любимые благополучно сели в поезд. Другие присоединялись к жалким процессиям фургонов и тачек, автомобилей и велосипедов, мясники и перчаточники заколачивали свои витрины досками и уезжали. И каждая брошенная квартира, каждая запертая дверь были доказательством того, что вот-вот произойдет нечто ужасное.

Британское посольство посоветовало своим служащим покинуть Париж, поэтому Лоуренс и Маргарет собирались вместе с дочерью уехать в Бретань.

– Пока все не утрясется, – пояснила Маргарет, уверенная, что они уедут всего на несколько недель.

Но я, вспоминая испуганные лица французов, ставших беженцами в собственной стране, не была в том уверена.

Хотя столица превратилась в город-призрак, мои завсегдатаи по-прежнему являлись в зал периодики. Сгрудившись вокруг большого стола, мы ворошили газеты. Будут ли снова бомбить Париж? Смогут ли немцы пойти так далеко? Даже генералы не знали этого. Наверное, это и было самым страшным. Мы не знали толком, что именно может случиться.

– Вы уедете в Англию? – спросила мистера Прайс-Джонса профессор Коэн.

Он откинул назад голову:

– Конечно нет! Я просто не представляю себя без Парижа.

Месье де Нерсиа спросил о Реми, но я лишь качнула головой, боясь заплакать, если открою рот.

– Политики разбежались… – Мистер Прайс-Джонс поспешил сменить тему.

– Да и дипломаты тоже.

Англичанин громко фыркнул, а месье добавил:

– Присутствующие исключаются.

– Париж без политиков – как бордель без filles de joie[16], – сказал мистер Прайс-Джонс.

– Вы что, сравниваете Париж с борделем? – спросила я.

– Хуже того! – заявил месье. – Он сравнивает политиков с проститутками!

– Ну, если их нарядить соответственно… – улыбнулась я, и мужчины засмеялись.

– Билл Буллит пока здесь. – Мистер Прайс-Джонс указал на фотографию в «Фигаро». – Говорит, ни один из американских послов никогда не сбегал – ни во время Французской революции, ни тогда, когда боши явились во Францию в тысяча девятьсот четырнадцатом году. И черт его побери, если он станет первым!

– Здесь говорится, что Париж должен быть открытым городом, – сказала я.

– Париж не будет сопротивляться, и тогда враг не станет атаковать. Это способ обеспечить безопасность горожан.

– Значит, больше никаких бомбежек? – осторожно спросила я.

Военным коммюнике не всегда стоило верить, но я, безусловно, верила мистеру Прайс-Джонсу.

– Бомб не будет, – кивнул он. – Будут немцы.

В библиотеку вбежала Маргарет. Бледная, как жемчуг на ее шее, она обвела взглядом зал и подошла ко мне.

– Я должна еще раз спросить, – произнесла она. – Ты уверена, что не хочешь уехать?

– Если Реми вернется…

– Я понимаю. – Она сжала мои руки. – Но что, если мы больше никогда не увидимся?

На этот вопрос ответа не было. Я могла лишь сказать:

– Ты моя самая лучшая подруга.

– Не знаю, что я буду без тебя делать, без всех вас… Я люблю вашу библиотеку, но тебя я люблю сильнее.

Снаружи раздался автомобильный сигнал.

– Это Лоуренс. Наверное, Кристина беспокоится, – нервно произнесла Маргарет. – Мне пора идти. Bon courage.

Я люблю библиотеку, но тебя я люблю сильнее… То же самое чувствовала и я. Мы были как Джани и Фиби из моей любимой книги Зоры Нил Херстон. Мы могли что угодно доверить друг другу.

Отъезд моей лучшей подруги превратил меня в прохудившийся чайник. Не желая, чтобы постоянные читатели увидели, что я не владею собой, я быстро моргнула и поспешила к карточкам каталога. Роясь в них, я позволила своим слезам падать на плотные листки, тщательно пряча свои страхи в ящике на букву «О».

– Маргарет умно поступила, – сказала профессор Коэн, набрасывая мне на плечи свою шаль.

– Вы тоже уедете?

Она кривовато улыбнулась:

– Ma grande, меня никто никогда не обвинял в совершении умных поступков.

Библиотека – это святилище фактов, но сейчас в зал периодики, где, сидя за столом, болтали профессор Коэн и мадам Симон, пробрались слухи.

– Я слышала, теперь в школах будут учить только немецкий, – сообщила мадам, когда я поправляла стопку журналов. – Нам не позволят ходить по тротуарам, они будут только для немцев. Вы меня слушаете, девочка? – Она ткнула меня пальцем в грудь. – Они будут насиловать все, что движется. В особенности хорошеньких девиц вроде вас. – (Я сжалась от страха, стараясь не слушать ее.) – Мажьтесь горчицей, чтобы им не хотелось до вас дотрагиваться!

– Довольно! – резко произнесла профессор Коэн.

Директриса организовала отправку коллег в Ангулем, где они должны были помогать служащим Американской клиники. Я хотела их проводить, но папа́ приказал мне остаться дома.

– Но я должна попрощаться!

– Абсолютно незачем!

– Если я не пойду, мисс Ридер будет там одна.

Я помнила, как рыдающая читательница почти без чувств упала на руки мисс Ридер. Директриса оставалась, а ведь даже не ее страна воевала.

– Я не о ней тревожусь. Я тревожусь о тебе.

– Мисс Ридер говорит…

– Мисс Ридер говорит! А как насчет того, что говорю я?!

– А как насчет библиотеки? – спросила я.

– Что насчет библиотеки? – раздраженно повторил папа́. – Ты что, не осознаешь опасности?

На следующее утро мы проснулись под рев громкоговорителей:

«Протесты и враждебные действия против немецких военных караются смертью!»

Париж, 16 июня 1940 года

Неужели это действительно был Париж? Мисс Ридер так не думала. На проспектах никого, прилавки на рынках опустели. Даже воробьи исчезли. Она быстро шла к остановке автобуса мимо цветочной лавки, где заметила повисшую на гортензиях паутину, потом мимо заколоченной досками булочной. Ей так хотелось чего-то знакомого, волшебного аромата круассанов… Обычно она ездила в библиотеку на двадцать восьмом маршруте, но общественный транспорт исчез. Она и дальше пошла пешком, с портфелем и противогазом, и поморщилась при виде троих немецких солдат, патрулировавших улицы. Мисс Ридер прибавила шагу, думая только об одном – о библиотеке.

Она перешла по мосту Сену. На всей просторной площади Согласия не было ни души, и ни единого автомобиля не проходило по Елисейским Полям, самой оживленной улице Франции. В этом чудеснейшем из городов мира она могла бы теперь услышать, как на землю упала шпилька. И такая тишина пугала. Мисс Ридер никогда не чувствовала себя такой одинокой. Тем не менее вид посольства немного успокоил ее, и ей захотелось зайти туда и сообщить послу Буллиту, что Американская библиотека остается открытой. В конце концов, он ведь был ее почетным президентом. Но мисс Ридер знала, что перед тем, как французское правительство покинуло город, премьер-министр просил американского посла договориться с прибывающими немецкими генералами о поддержании порядка. А свастика над роскошным отелем «Крийон», прямо напротив посольства, говорила о том, что послу есть чем заняться.

Директриса вошла во двор библиотеки, в это время сторож открывал ставни. Она успела к тому моменту, когда открывались сонные глаза ее мира.

– Я буду в своем кабинете. И пожалуйста, никаких посетителей до девяти часов, – как обычно, сказала она сторожу перед тем, как приготовить себе кофе.

Сев за свой стол, мисс Ридер перечитала телеграммы, надеясь, что они изменились за ночь, как и все остальное.