Джанет Чарльз - Библиотека в Париже

– И это всё? – скептически спросил Железный Воротник.

До этого момента мне хотелось иметь в своем сердце некую тайну. Нечто такое, что знала бы лишь я. Теперь такая тайна у меня была, но она не была волнующей, она была жалкой.

– Она поймала меня, когда я рылась в ее вещах. Это ведь очень плохо.

– Достаточно для того, чтобы она перестала ходить в церковь?

– Ну почему она не позволяет мне сказать, как я сожалею?

– Иногда, если людям приходилось пережить большие трудности или их предавали, единственный для них способ выжить – отказаться от того, кто причинил им боль.

Одиль никогда не возвращалась во Францию, никогда не упоминала о своих родителях или тетушках, дядях, кузенах… Одиль отказалась от всей своей семьи… поэтому ей нетрудно было отказаться и от меня.

Днем в субботу машина Железного Воротника остановилась напротив нашего дома. Я открыла свое окно и осторожно высунулась наружу, так, чтобы никто не заметил, что я шпионю. Отец Мелони и Одиль вежливо разговаривали на ее крыльце о сборе средств для общественного буфета. Но как только отец Мелони упомянул мое имя, Одиль скрылась в доме.

Жизнь продолжалась без Одиль. Я начала новый учебный год без наших уроков французского. Я не страдала так с тех пор, как умерла моя мать. Но у мамы не было выбора. А Одиль сама решила держаться в стороне. Возвращаясь домой из школы, я проходила мимо ее дома. Занавески были задернуты. Я знала, что, если подергаю дверь, она окажется запертой.

В обеденный перерыв Мэри Луиза и Кейт устроились снаружи, а я осталась в кафетерии одна. Ко мне подошла Тиффани Иверс:

– Спорим, твоя мачеха ждет не дождется, когда ты окончишь школу и свалишь подальше?

Тиффани докучала Джону Брэди, потому что его отец сидел в тюрьме, велела всем называть Мэри Мэттьюс Перечной Пиццей из-за ее прыщей. А я единственная в школе, у кого была мачеха. Развод был редкостью в городе, а смерть матери такой юной девочки и вовсе представляла собой особый случай. Мне совершенно не хотелось, чтобы кто-то еще прошел через то, через что пришлось пройти мне.

– Знаешь, как сказать «мачеха» по-французски? – спросила я.

Тиффани уставилась на меня, ее пустые глаза наполовину скрывались за дурацкой челкой. И зачем только я потратила столько лет, сравнивая себя с ней, свою внешность с ее внешностью? Я вспомнила свитер, связанный мамой, и как меня больше заботило мнение Тиффани Иверс, чем мамины чувства…

– Belle mère, – сообщила я. – Это значит «прекрасная матушка».

– И это называется французским? Звучит так, словно у тебя какой-то дефект речи.

Несколько лет назад это заставило бы меня разрыдаться. Но теперь я знала, что людей, которые вам хамят, следует исключить из своей жизни. Я ушла. Прочь от ее скотских высказываний, от ее убогого ума – и почувствовала себя сильнее.

Даже молча, Одиль продолжала меня учить.

В субботу в 7:33 я проснулась от визга Скуби-Ду.

– Эй, люди спать пытаются! – крикнула я в коридор.

– Уоки-доки! – заорал в ответ Джо и чуть-чуть убавил звук.

Джо и Бенджи, Бенджи и Джо. Я любила их, но они сводили меня с ума. Каждый раз, как только я садилась, Бенджи забирался ко мне на колени. Если бы в нашем доме пели хором, то это звучало бы так: «Джо, милый, ты не вытащишь пальчик из носа? Джо, сейчас же вынь палец из носа! Вынь палец! Немедленно!» Боже, как я скучала по Одиль! Не было ни минуты, когда я не осознавала бы, что́ именно потеряла, отшвырнула прочь собственной беспечностью и эгоизмом!

Ко мне в комнату заглянула Элеонор.

– Почему бы нам с тобой не прокатиться? – сказала она. – Надо же тебе потренироваться перед получением прав.

– А как же мальчики?

Мы никогда и никуда не ездили без них. Мы никогда никуда не ездили. Точка.

– Твой отец не помрет, если присмотрит за ними. Сегодня только мы, девушки. Отправимся в Гуд-Хоуп.

Мне нравилось ощущать в руках рулевое колесо, мурлыканье машины, когда я давила на газ, просторы пастбищ, коровы, провожавшие нас взглядами. Нравилось ехать в город, который имел больше одной радиостанции. А еще нравилось забыть о школе, о мальчиках, о том, как я обидела Одиль.

В Гуд-Хоупе проживали тридцать тысяч человек. До въезда в город за руль села Элеонор. Мы проехали мимо ресторана «Дайри куин» и мимо отеля «Бест Вестерн», известных во всем мире. Во Фройде имелись знаки «Стоп», перед которыми никто не останавливался, в Гуд-Хоупе были настоящие светофоры. Мы припарковались перед самым большим в Монтане универмагом «Бон». Это «хороший» по-французски. Пять этажей из светлого кирпича поблескивали на солнце. Даже двери здесь были потрясающими, медь и стекло без единого пятнышка! Внутри нас встретил аромат «Уинд сонг». Острова косметики манили нас к себе. Элеонор подвела меня к прилавку косметики «Клиник», где продавщица была одета в длинный белый жакет, словно доктор, которому можно доверять. Она мазнула по своему запястью несколькими тюбиками помады. Это походило на образцы шелка. Мы втроем внимательно присмотрелись к ним, как будто выбирали шторы для особняка губернатора.

Остановились мы на «Безупречном персике», и Элеонор достала чековую книжку.

– Ты разве не собираешься взять что-то для себя? – спросила я.

– Не думаю.

– Ты заслуживаешь чего-нибудь приятного.

– Ну, посмотрим…

Она явно смутилась, но я не поняла почему. Ведь она замужняя дама. И это были ее собственные деньги. Ведь так?

Я сжала ее руку:

– Мы так далеко ехали!

Элеонор позволила себя убедить. И купила тюбик «Бледного мака». Теперь она просто сияла.

В бистро «Мезонин», расположенном в цокольном этаже, мы выбрали столик рядом с плексигласовой оградой, чтобы можно было наблюдать за прохожими, как будто мы в каком-нибудь парижском кафе. Когда мы уже сделали заказ, я заметила, как элегантная продавщица подтянула свои чулки, когда думала, что на нее никто не смотрит.

Официантка поставила на стол клубный сэндвич для Элеонор и горячий сэндвич френч-дип для меня.

– Ты довольна сегодняшним днем? – спросила Элеонор.

– Mais oui, – ответила я, обмакивая сэндвич в соус.

После ланча мы с Элли помыли руки в дамской комнате. Перед зеркалом сменили помаду на губах. Я никогда прежде не чувствовала такой близости к мачехе. Будь мы французами, это был бы момент, когда от формального «вы» переходят к неформальному «ты».

Мы сели в машину и поехали из города. Элли настроила радио на нашу местную станцию. Впереди, на горизонте, уже показалась водонапорная башня Фройда, «водяной замок» en français.

Повернув на нашу улицу, мы увидели пожарную машину. За пять кварталов трудно было разобрать, но вроде бы она стояла прямо перед нашим домом.

– Мальчики! – вскрикнула я.

Элли прибавила скорости. Нас не было здесь всего день… Неужели Джо сумел как-то найти в ящике буфета спички? «Пожалуйста, пусть с ними все будет в порядке!» – молилась я.

Но машина стояла перед домом Одиль. Дым сочился из ее окна. Один из пожарных вытаскивал из ее дома пустой пожарный шланг. Элли ударила по тормозам, мы выскочили из машины. Вокруг уже собрались соседи, и там же мы нашли Одиль, бессильно сидевшую на тротуаре. Миссис Иверс накинула ей на плечи одеяло, но Одиль, похоже, и не заметила этого.

– Что случилось? – спросила Элли шефа пожарных.

– Кухонный пожар, – ответил тот. – Что-то забыли в духовке.

– Печенье профессора Коэн, – пробормотала Одиль. – Я все больше и больше думаю о ней… Это я виновата.

– Такое случается, – постаралась успокоить ее Элли.

Мы обе присели на корточки рядом с Одиль.

– Я виновата, – повторила она.

– Но вы же не нарочно, – возразила я.

Одиль посмотрела на меня. И я ужасно обрадовалась. Мне было все равно, что она смотрит на меня как на незнакомку, широко раскрыв глаза.

– Мне так жаль, – произнесла она.

Я нервно сглотнула:

– Нет, это ведь я…

Мне хотелось сказать ей так много. Что я люблю ее. Что ее прощение имеет для меня огромное значение. Что я до сих пор сожалею…

– Почему бы тебе не зайти к нам? – предложила Элли.

Я проводила Одиль в наш дом, в мою спальню, и она легла на кровать.

– Хотите, чтобы я ушла? – спросила я.

– Сядь. – Она похлопала по краю кровати. – Я хочу, чтобы ты знала. Во время войны случалось многое, о чем никто не говорит даже сегодня. Дела настолько постыдные, что мы похоронили их на тайном кладбище, а потом навеки забросили могилы.

И, держа меня за руку, Одиль стала описывать действующих лиц. Дорогая маман и практичная Евгения. Шумный папа́. Реми, озорной близнец, которого я могла видеть каждый раз, когда смотрела на Одиль. Его девушка Битси, храбрая библиотекарша. Поль, такой красивый, что я тоже в него влюбилась. Маргарет, такая же веселая, как Мэри Луиза. Мисс Ридер, графиня и Борис – сердце, душа и жизнь библиотеки. Люди, которых мне никогда не узнать и никогда не забыть. Они жили в памяти Одиль, а теперь поселились и в моей.

К тому времени, когда она закончила, я ощущала всю эту историю как прочитанную книгу, она стала навеки частью меня самой. Когда нацисты являлись в библиотеку, я дрожала за стеллажами. Относя книги профессору Коэн, я спотыкалась о булыжники мостовой, боясь, что фашисты догадаются о моих целях. Когда еды становилось все меньше, у меня бурчало в животе, и я раздражалась. Я читала те чудовищные письма и не знала, что делать.

– Вы были такой храброй, – сказала я Одиль. – Вы не закрывали библиотеку, и люди были уверены, что смогут взять там книги.

– Я делала слишком мало, – вздохнула она.

– Le minimum? То, что вы делали, потрясающе! Вы давали читателям надежду. Вы показывали им, что даже в худшие времена люди остаются добрыми. Вы спасали книги и людей. Вы рисковали жизнью, чтобы обмануть чертовых нацистов. Это невероятно!

– Если бы я могла вернуться в прошлое, то сумела бы сделать больше.

– Вы спасли людей, спрятав письма!

– Если бы я уничтожила все «вороньи письма» сразу, как только их увидела, тогда было бы спасено куда больше жизней. Мне понадобилось слишком много времени, чтобы понять, что именно необходимо делать. Я чересчур тревожилась, как бы меня не поймали.

Мне хотелось продолжить спор, но Одиль уже закрыла глаза.

За обедом – Одиль в это время дремала – Элли и папа решили, что она должна остаться у нас, пока ее кухню не отремонтируют, а потом просто стали болтать о том о сем. Я же продолжала размышлять о «вороньих письмах». Мне нравилось думать, что я сама не стала бы арестовывать невинных людей. Однако я уже убедилась в том, что способна слепо поверить во что-то и внезапно разъяриться. Наблюдая за тем, как папа ест бобы, я заметила, что его волосы начали седеть. И мне захотелось понять, какие тревоги мучают его по ночам, что он готов сделать ради защиты своей семьи… Я снова мысленно прошлась по истории Одиль, чувствуя, что в ней чего-то не хватает.

Каждое лето мы с бабушкой Джо посиживали летними днями на ее скрипучем крыльце и пили лимонад. Бабушка обожала собирать пазлы. Рассыпав кусочки на столе, мы воссоздавали голубые небеса над баварскими замками. А поскольку обитали мы посреди пшеничных полей, эти составленные из кусочков фотографии были моим первым взглядом на внешний большой мир. Бабушкина привычка собирать по две картины в неделю обходилась дорого, поэтому мама покупала их подержанными. Довод за – дешево. Довод против – можно было потратить часы, чтобы понять: какого-то кусочка не хватает, он потерян задолго до того, как картинка оказалась на благотворительной церковной распродаже.

Прошло довольно много времени с тех пор, как я испытывала разочарование из-за некомплектного набора, но теперь я узнала это чувство. В истории Одиль не хватало какого-то элемента. Частицы рамки или одного из уголков. Если Одиль любила Поля, почему она вышла замуж за другого человека?

Париж, август 1944 года

Союзники приближались. Эта новость прокатилась по рю де Рен, задерживаясь на боковых улочках. Она шелестела на дорожках кладбища Пер-Лашез и добиралась до «Мулен Руж». Они приближаются. Новость спустилась по ступеням метро и проскакала по белому булыжнику двора к стойке абонемента. Мы слышали, что союзники высадились на берегу Нормандии уже больше двух месяцев назад. Так где же они? Пресса – сплошная пропаганда – помочь не могла. Мы зависели от слухов.

– Союзники, должно быть, уже на подходе, – сказал мне Борис, когда мы выдавали книги.

– Я видела, как немцы грузили барахло в машины перед занятыми ими отелями.

– Скоро там появятся таблички «Есть свободные номера»! – усмехнулся Борис.

Мистер Прайс-Джонс, ослабевший за то время, что провел в лагере для интернированных лиц, перешагнул порог, опираясь на трость. Его выпустили три недели назад, месье де Нерсиа шел следом за ним, протягивая вперед руки, боясь, как бы его друг не упал.