Я шлепнулась на табуретку. Я отбросила его руку. Я хлопала глазами и открывала рот, как вытащенный из пруда карась. Ману с минуту наблюдал за мной, затем засмеялся и пошел спать. А я, испуганная и взбудораженная, заснула лишь под утро с твердой мыслью: «Повыгоняю всех к чертовой матери!»


Разумеется, я никого не выгнала. Наутро все опять проспали, опять носились по коридору с вытаращенными глазами, опять хлопали двери и стучали ботинки, а к вечеру мне уже казалось, что неожиданный поцелуй на кухне мне приснился или почудился от усталости. Ману по крайней мере ничем о нем не напоминал, и я успокоилась. Мало ли что на человека найдет…

Шло время. Я понемногу привыкала к своим квартирантам. Привыкала к незнакомому певучему языку, на котором они говорили между собой, привыкала к их мягким голосам, к тому, что по утрам Жозе поет в ванной самбы, а Мария громко читает стихи, перевесила повыше полочки в коридоре, которые Ману время от времени сшибал то головой, то плечами, привыкла постоянно объяснять значение того или иного русского слова. В ванной теперь сохли разноцветные футболки, майки и рубашки: российской черно-серой гаммы бразильцы не признавали. В коридоре на стенке повис огромный желто-зеленый бразильский флаг: с моего разрешения его прибил Жозе. Я даже полюбила их музыку, красоту которой понимаешь лишь тогда, когда слушаешь ее изо дня в день. Мария попыталась научить меня танцевать самбу, я в ответ показала ей цыганскую венгерку. Особых результатов мы обе не достигли, зато нахохотались вволю.

Мария нравилась мне. Это была веселая умная девочка из богатой семьи, без особых проблем и лишних комплексов. Она была всегда в хорошем настроении, ровна, открыта, общительна – и непоколебимо порядочна. Наши соседи, особенно молодые цыгане, взбудораженные появлением в доме красавицы-мулатки, первое время являлись ко мне в гости по поводу и без. Я с удивлением заметила, что при пламенных взглядах парней, бросаемых на нее, Мария страшно смущается, отводит глаза и как можно быстрее сбегает в свою комнату. Мне довелось смотреть по телевизору бразильские карнавалы, мне нравились их танцы, веселые, зажигательные и неуловимо фривольные, и я полагала, что чрезмерная стыдливость – не в характере бразильянок. Когда же я осторожно поделилась своими соображениями с Марией, она искренне рассмеялась и объяснила мне, что все эти самбы и карнавалы – мишура для туристов. Истинные бразильянки с трепетом относятся к своей чести и не делятся ею на каждом углу со всеми желающими. Вскоре Мария подкрепила свои слова действием, спустив с лестницы старшего сына тети Ванды Ваську, который, объясняясь ей в любви, слегка переусердствовал. Зная от меня, что у Васьки – жена и четверо детей, Мария сначала вежливо слушала его, потом так же вежливо объясняла, что у нее другие планы на личную жизнь, потом – уже не очень вежливо – напомнила Ваське о его семье. Когда же и это не помогло, Мария проделала «армада де мартелу» с разворотом в воздухе – и Васька бесславно полетел вниз по лестнице, вопя и матерясь на весь подъезд. Мария сбежала вслед за ним. Помогла неудачливому кавалеру подняться, извинилась, осведомилась, не больно ли он ударился, сама залепила ему пластырем наиболее пострадавшие места на коленях, локтях и физиономии – и больше никто не рисковал донимать ее своим вниманием.

Меня восхищала та жадность, с которой Мария набрасывалась на учебу. Она читала днем и ночью, с восторгом пользуясь моим разрешением брать из книжных шкафов все, что ей захочется. Она читала утром на кухне за чашкой кофе. Она читала в автобусе и метро. Она читала вечером, она читала ночью в постели. Она читала даже в ванной и однажды замучила меня своими страстными извинениями, утопив в горячей воде восьмой том Чехова. Антон Павлович вполне нормально подсох на батарее, но Мария мучилась и переживала до тех пор, пока они вместе с Ману не купили мне новое собрание сочинений. Иногда она делилась со мной впечатлением от прочитанного, и я поражалась непосредственному восхищению, которое светилось в ее глазах. Мария была как ребенок, постоянно открывающий для себя что-то новое и интересное; как ребенок, бурно радовалась, никогда не пыталась притушить свои эмоции; казалось, внутри ее постоянно извергается какой-то горячий и веселый вулканчик.

Однажды я пришла из ресторана, как обычно, в третьем часу ночи и удивилась, заметив свет на кухне. Заглянув туда, я увидела Марию, сидящую с ногами на столе и испуганно озирающуюся по сторонам.

– Мария, ты чего? – озадаченно спросила я. – Тараканы, что ли, бегают? Вот наказание, морила-морила, все без толку… Ты бы тапкой их!..

– Вива Мадонна… – шепотом сказала Мария. – Хорошо, что ты пришла! Я очень боюсь…

– ???

Мария привстала, и оказалось, что она сидит на толстой книге Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Дрожа и вращая глазами, Мария поведала мне о том, как, отправив спать ребят, села на кухне с намерением спокойно почитать. Как прочла «Вечер накануне Ивана Купала», «Страшную месть» и «Утопленницу». За «Вия» она принялась, уже сидя на столе, а закончила – поджав под себя ноги и боясь даже смотреть в пугающую темноту коридора.

Я села на стул и начала хохотать. Мария вторила мне, но как-то неуверенно, а потом смущенно созналась, что идти спать одна в свою комнату она боится, а заглянуть к ребятам – стесняется. Я вошла в положение и забрала ее к себе. Мы заснули вдвоем на моей широкой кровати, а утром дружно подскочили от оглушительного рева Ману в коридоре:

– Ондэ Мария?!![11]

Мария вскочила, залезла в джинсы и помчалась успокаивать грозного брата, обнаружившего, что сестра-девственница не ночевала в своей комнате. Испугавшись, что получится скандал, я поспешила одеться и тоже выйти, но к моему появлению брат и сестра уже стояли обнявшись и хохотали так, что тряслись стены.

Не меньшей страстью к учебе отличался и Жозе. Этот некрасивый, молчаливый, очень темный мулат читал не в меньших количествах и с не меньшей жадностью, чем Мария, но исключительно специальную литературу. Он учился на медицинском, но, в отличие от Ману, выбрал не хирургический, а педиатрический курс. Если Мария училась для себя и, в конце концов, ее интерес к русской литературе был всего лишь личным удовольствием, то Жозе мечтал открыть в своем городе Баии если не клинику, то по крайней мере хороший кабинет и лечить детей. Было в нем что-то от русских интеллигентов, уходивших в конце девятнадцатого века «в народ» – учить крестьянских детей и работать в сельских больницах. Обычно замкнутый и немногословный, он однажды целый вечер рассказывал мне о фавелах Баии – этих современных трущобах, полных нищеты, грязи и болезней.

– Взрослые пусть делают что хотят, – сердито говорил Жозе, от волнения то и дело сбиваясь на родной язык, так что я с трудом его понимала и угадывала смысл в основном по интонации. – Если ты здоров, если у тебя есть руки и ноги, – иди, работай, выбирайся, уходи из фавелы, живи как человек. Это очень трудно, очень тяжело, но… возможно. А дети никому не нужны. Они родятся… рождятся… рождаются как… как маленькие собачки…

– Как щенки? – догадалась я.

– Да! Бегают, как щенки, болеют, как щенки… и умирают, как щенки. Так не должно быть, так нельзя. Ни в Рио, ни в Баии, нигде. Богу наплевать.

Я согласилась, что богу наплевать, и поинтересовалась, есть ли в Баии врачи, которые лечат бедных людей. Жозе сердито ответил, что врачи лечат богатых, а бедные, если есть деньги, лучше купят еду, чем потратят их на медосмотр, а лечиться предпочитают у знахарок.

– И помогает? – профессионально поинтересовалась я.

К моему удивлению, Жозе ответил:

– Да. Но не всегда. И не всем. Есть вещи, с которыми справится только врач.

– И ты пойдешь работать в фавелы?

Жозе не успел ответить: присутствовавший тут же Мануэл заржал на всю квартиру и сказал, что в фавелах Жозе не практиковать. Во-первых, дону Аугусту, мать Жозе, хватит удар, если ее старший сын, на которого столько возложено надежд, пойдет возиться с босяками. Во-вторых, в фавелах его зарежет в первый же день местная мафия.

– Никто не тронет детского врача, – убежденно сказал Жозе.

Я посмотрела на посмеивающегося Мануэла и поняла, что он полностью согласен с другом и дразнит его просто для забавы.

Жозе учился упорно и страстно. В деканате университета ему разрешили посещать занятия других отделений как вольному слушателю, Жозе умудрялся слушать лекции по хирургии, стоматологии, неврологии и получать массу разнообразных медицинских знаний. Когда он появлялся дома поздним вечером, измотанный, голодный, но с горящими глазами и кучей книг под мышкой, я выговаривала ему, что он себя уморит. Жозе только улыбался и уверял, что врач в фавелах должен уметь все: и сверлить зубы, и удалять аппендицит, и лечить понос, и зашивать раны. Наспех ужинал, удалялся в комнату и еще часа два читал. Это был настоящий фанатик, и я махнула на него рукой.

Самым легкомысленным из всей компании был Мануэл. Однажды он сознался мне, что у него в мыслях не было ехать учиться в далекую холодную Россию и его вполне устроил бы университет Рио-де-Жанейро, где он успел проучиться два курса. Но на поездке в Россию настоял отец, да и Марию нельзя было отпускать одну. Было очевидно, что никакая учеба, никакая медицина и никакие лекции Мануэлу не нужны. Это был обычный раздолбай, какие толпами ошиваются на пляжах, автоматически пристают ко всем туристкам, бренчат на гитаре, танцуют самбу, играют в футбол и занимаются капоэйрой. В первые же дни своего пребывания в университете он познакомился с красавицей-болгаркой из Софии, Снежаной, дочерью посла, учившейся на кинематографическом отделении. Они вдвоем гуляли по Москве, и однажды в районе Новокузнецкой набережной к ним пристали бритоголовые отморозки, боровшиеся за чистоту русской нации. За русскую они, очевидно, приняли ослепительную блондинку Снежану.

Вывести Ману из себя трудно, но остановить после этого еще трудней. В результате трое фашистов барахтались в мутной от мазута воде Москвы-реки, двое сидели в развилках тополей, а последнего Мануэл гнал вниз по набережной почти до Кремля. Неизвестно, чем бы закончился этот бег с препятствиями, если бы не вмешался наряд милиции. В отделение забрали, разумеется, Мануэла. Но уже через час в милиции толпились я, посол Болгарии, вызванный мной секретарь посольства Бразилии, два рыбака-свидетеля с набережной и зареванная Снежана. Милиция не пожелала вступать в международный конфликт, и Мануэла, сделав внушение, выпустили под двойную посольскую ответственность.

Моя же жизнь шла обычным чередом. Вечерами я барабанила по клавишам в ресторане, днем принимала посетителей, которых становилось все больше и больше. Охотнее всего я лечила детей: это было просто и легко, зеленый шар вставал перед глазами мгновенно, я чувствовала, как горят от него ладони. Тяжелее всего было с женскими болезнями: все шло долго и мучительно, шар то появлялся, то внезапно пропадал, и это значило, что все нужно начинать сначала, причем не сейчас, а завтра. Иногда шар не появлялся вообще, и я уже знала, что человеку придется отказать. Я никак не могла понять, по какому принципу мой шар отбирает людей. Иногда передо мной сидела бабушка в очках – божий одуванчик или приличный лысый дядя с портфелем и банальнейшим геморроем – и ничего не выходило. А иногда Боцман присылал своих мордоворотов с разбитыми головами или «огнестрелом», я злилась, звонила Левке, орала, чтобы прекратились эти присылки бандитни, – и умолкала на полуслове, видя растущий на глазах шар. Наконец я поняла, что искать причину и недоумевать – бессмысленно, и просто говорила людям:

– Извините, помочь не могу. Идите к врачам или другому человеку.

Неудавшиеся пациенты в таких случаях никогда не спорили и не возмущались: словно лучше меня знали, почему не появляется привередливый шар. Тихо благодарили непонятно за что и уходили.

Иногда ко мне приходили, а часто и приезжали на дорогущих лимузинах молодые женщины, и начиналось самое противное: меня просили извести разлучницу, вернуть мужа в семью, приворожить любовника или, еще хуже, – навести порчу. Сначала я, душа в себе злость, вежливо объясняла, что не могу этого сделать. На меня смотрели как на идиотку и предлагали все – от долларов и ювелирных украшений до пожизненного содержания. Я говорила, что не принимаю денег, объясняла, что могу только лечить, и то – не всегда, что колдовство очень опасно не только для того, кого портишь, но и для того, кто наводит порчу и кто ее желает. Мне не верили, обижались, плакали, снова предлагали деньги и в конце концов мстительно желали: «Подожди, твой мужик забегает – поймешь тогда! Святая нашлась!»

Сначала я ужасно переживала от таких разговоров, плакала и мучилась. Потом как-то пожаловалась на это Милке, и подруга страшно воодушевилась: