Оливия Голдсмит - Билли-талисман

Благодарности

Поскольку это уже мой десятый роман, стало быть, я несколько запоздала с выражением признательности моим читателям. Писатель работает в одиночестве, и доброжелательные замечания, теплый прием в книжных магазинах и сам факт, что вы продолжаете покупать достаточно моих книг для того, чтобы я не потеряла работу, — это само по себе уже чудо. Не так уж много писателей пользуются привилегией иметь постоянную работу, и я благодарна всем, кто взял в руки и прочел хотя бы один из моих романов. Надеюсь, они доставили вам удовольствие и развлекли.

Особое спасибо Джеми Рааб за прекрасное воспитание и ее веру в меня; спасибо Ларри Киршбауму за то, что смеялся над моими шутками и угощал меня ланчем; спасибо Нику Эллисону просто за то, что он — Ник; спасибо ресторану «Онил», моему неофициальному офису, и его превосходному персоналу: Крису Онилу, Николь Блэкхэм, Кристен Коллен, Кристин Принзо, Жаклин Хэгарти, Анне Шмидт, Стюарту Брюсу, Лорен Ред и Джоди Мак-Марти.

Особое спасибо Джону Клафлину из «Колорс», который не только построил (и украсил!) мой дом, но и выручал меня неоднократно из трудных ситуаций. Также спасибо Джеду Шульцу за всю его бесценную помощь; Рою Гринбергу за его добрый юмор и правовую экспертизу; П. Дж. Кэйну за его творческий вклад; как всегда, Нан Робинсон за ее огромное участие. Всем, кого я пропустила — вы знаете, о ком я. Спасибо вам.

Кэтрин Шон Джеймсон сидела за столом и смотрела на своего пациента. Нелегко оказать помощь пациенту, но особенно трудно приходится, если он настолько нуждается в ней и так отчаянно сопротивляется. Это задевает за живое. Сердце разрывается. Сторонний наблюдатель увидел бы в Кэйт хрупкую прелестную женщину лет двадцати четырех с длинными прядями буйных рыжих кудрей (в действительности же ей был тридцать один год).

Сейчас, глядя на Брайана Конроя, она машинально, привычным движением скручивала свои кудри в узел, пытаясь с помощью карандаша закрепить их на затылке.

— Так о чем же ты думаешь? — спросила Кэйт и тут же едва не прикусила себе язык: вопреки расхожему мнению, хороший врач вовсе не сидит вот так целыми днями, повторяя «О чем же вы думаете?». Ей следовало действовать как-то иначе. А так она понапрасну тратит время — и свое, и Брайана. Ну почему пациентам, к которым она испытывала особое расположение, ей часто не удавалось помочь?

В кабинете Кэйт не было кондиционера, но ветерок из открытого окна приятно ласкал затылок. Брайан угрюмо смотрел на нее, он весь потел — скорее от нервного напряжения, чем из-за весенней жары.

Кэйт сидела молча. Молчание — важный прием в ее работе, хотя не всегда оно кажется естественным. Но она убедилась в том, что иной раз молчание, пауза — это как раз то, что нужно.

Но, по всей видимости, не в этом случае. Брайан виновато отвел глаза и стал рассматривать кабинет. Стены были увешаны рисунками детей, в некоторых из них ощущалась тревожность. Кэйт стала ждать, не привлечет ли какой-то из них внимание Брайана.

Она затаила дыхание, пытаясь дать Брайану время и сознавая, что оно уходит и пора бы уже добиться какого-то результата. Очевидно, у Брайана был кризис. Кэйт с сочувствием посмотрела на восьмилетнего «пациента». Учительница говорила, что он постоянно срывает уроки и что в его поведении явно просматриваются признаки какой-то мании, а возможно, даже и шизофрении.

А нарушение дисциплины — вещь просто не приемлемая в дневной школе Эндрю Кантри. Частная школа в лучшем районе Манхэттэна отбирает только самых достойных и способных — это касается как учеников, так и персонала. В ней есть все: и собственный плавательный бассейн, и великолепный компьютерный центр, и изучение языков, включая японский и французский, с шестилетнего возраста. Вот почему в школе был нужен психолог. Кэйт лишь недавно получила это выгодное место, и Брайан, как и другие дети с «трудным» поведением, немедленно препровождались в ее кабинет. Ничто не должно мешать детям элиты усваивать знания.

— Знаешь, почему ты оказался здесь, Брайан? — спросила Кэйт мягко. Брайан мотнул головой. Кэйт поднялась и, выйдя из-за стола, пересела в одно из маленьких кресел поближе к мальчику. — Не догадываешься? Может, думаешь, из-за того, что ел сладких слоников на уроке? Сладких носорогов? — продолжала Кэйт. Брайан снова мотнул головой. — За то, что ел сандвичи с енотами из арахисового масла?

— Нет, совсем не потому, что я ел что-то, — сказал он. Затем, снизив голос до шепота: — Это за то, что я разговаривал. Разговаривал на уроке.

Кэйт кивнула, отчего карандаш вывалился из ее прически и скатился на пол, и волосы рассыпались по плечам. Брайан улыбнулся и даже слегка хихикнул. «Хорошо», — подумала Кэйт. Она наклонилась поближе к своему маленькому пациенту.

— Ты здесь не потому, что разговаривал в классе, Брайан. Если бы ты просто разговаривал на уроке, тебя бы отправили в кабинет директора, верно?

Прекрасные глаза Брайана, устремленные к Кэйт, выражали испуг.

— Вы еще хуже директора? — спросил он.

В этот миг Кэйт прониклась таким состраданием к мальчику, что у нее возникло желание взять его за руку, но он был настолько испуган, и она боялась, что он может вырвать ее. Тут нужно действовать так осторожно, словно имеешь дело с венецианским стеклом, которое даже от легчайшего прикосновения может расколоться, она же часто чувствовала себя такой неуклюжей.

— Нет никого хуже директора, — ответила Кэйт. Она улыбнулась и подмигнула Брайану. Никто из детей в школе Эндрю Кантри не любил доктора Мак-Кея, и, как это часто бывает, интуиция их не подводила. — Разве я такая же злая, как доктор Мак-Кей? — спросила Кэйт, притворно изображая возмущение.

Брайан решительно мотнул головой.

— Ну ладно. Слава Богу. Как бы то ни было, я поступаю несколько иначе. И здесь ты не для наказания. Ты не сделал ничего плохого. Но все слышали, что ты разговаривал, хотя ты ни к кому и не обращался.

Она увидела, что глаза Брайана, наполнились слезами.

— Я буду сидеть тихо, — пообещал он. Кэйт хотела обнять его и дать ему выплакаться столько, сколько потребуется. Ведь, в конце концов, его мать только что умерла от рака, а он еще так мал! Мать Кэйт ушла в мир иной, когда ей было одиннадцать, и девочке тогда казалось, что это несчастье невозможно пережить.

Она осмелилась взять мальчика за руку.

— Я не хочу, чтобы ты стал тихим, Брайан, — сказала она. — Ты поступишь так, как пожелаешь. Но мне хотелось бы знать, что же ты говорил.

Брайан опять тряхнул головой. Его глаза в слезах снова выражали страх.

— Я не могу рассказать, — прошептал он и отвернулся от нее. Он пробормотал что-то еще, и Кэйт уловила только одно слово, которого оказалось достаточно.

«Не спеши, — сказала она себе. — Продолжай, но очень непринужденно и очень осторожно».

— Ты занимался колдовством? — спросила она. Брайан, не поворачиваясь, кивнул, но промолчал. Кэйт уже подумала было, что позволила себе лишнее. Она перевела дыхание и после долгой паузы, понизив голос до шепота, спросила:

— Ты не можешь рассказать? Но почему?

— Потому что… — начал Брайан, и затем его словно прорвало. — Потому что это волшебство, об этом нельзя рассказывать, иначе твое желание не исполнится. Ну как свечи на день рождения. Это всем известно! — он вскочил и забился в угол комнаты.

Кэйт, по правде говоря, почувствовала облегчение. Мальчик вовсе не шизофреник. Он попался в обычную для детей ловушку: полная беспомощность — сочетание неодолимого желания и чувства вины. Гремучая смесь. Кэйт выждала минуту, она не хотела, чтобы мальчик чувствовал себя пойманным в капкан. И он не должен оставаться наедине со своей болью. Она осторожно приблизилась к нему, словно к чудному щенку, и положила руку на маленькое детское плечико.

— Желание, которое ты загадал, связано с мамой, так? — спросила она, выдерживая по возможности спокойный тон. Брайану не нужны ее эмоции — ему нужно пространство для своих собственных. — Правда?

Брайан взглянул на нее и кивнул. На его лице читалось некоторое облегчение. Страшная ноша детских секретов! Подобные вещи всегда брали Кэйт за душу. Хотя она давно уже порвала с католичеством, но все еще помнила притягательную силу и облегчение исповеди. Она должна помочь этому ребенку.

— Чего же ты хотел добиться? — спросила она так мягко, как только сумела.

Брайан заплакал. Его лицо, обычно бледное, густо покраснело. Сквозь слезы, он произнес:

— Я думал, если я повторю «Мамочка, вернись» миллион раз, то она вернется.

Он прижался лицом к блузке Кэйт и зарыдал.

— Но у меня не получилось. Я, наверно, сказал это два миллиона раз.

Глаза Кэйт наполнились слезами. Она глубоко вздохнула. Сквозь тонкую ткань блузки она чувствовала горевшее лицо Брайана. К черту эту профессиональную сдержанность. Она обхватила Брайана и отнесла его в кресло. Мальчик прильнул к ней. Через некоторое время он перестал плакать, но его молчание казалось еще горше. Они сидели так несколько минут. Кэйт понимала, что их сеанс почти закончен и ей нужно было говорить.

— О, Брайан, я сожалею, но колдовство здесь бесполезно, — начала она. — Я бы хотела, чтобы это было не так. Врачи сделали, что могли, для твоей мамы. Они не смогли сохранить ее, и волшебство не сможет. Ты не виноват в том, что врачи не смогли ее спасти, — она сделала паузу. — И ты не виноват, что твою маму невозможно вернуть, — Кэйт вздохнула. Разбивать детские сердца не входило в ее должностные инструкции. — Она не может вернуться, и твое колдовство бесполезно.

Брайан резко отстранился, стремясь вырваться из ее объятий. Он вскочил и сердито посмотрел на нее.

— Почему не может? — спросил он. — Почему мое волшебство бесполезно? — Он смотрел так на Кэйт еще мгновение, затем с силой оттолкнул ее и выбежал из комнаты, едва не споткнувшись о кукольный домик. Дверь кабинета хлопнула и от удара открылась вновь. Из коридора послышался голос Эллиота Уинстона, пытавшегося остановить Брайана.

— Заткнись, козел вонючий! — крикнул Брайан. Кэйт поморщилась. Она слышала затухающий звук шагов убегавшего мальчишки.

Через минуту голова Эллиота показалась из-за двери.

— Еще один недовольный пациент? — спросил он, выгнув брови почти до линии роста волос. — Боюсь, тебе не отделаться от французского.

Студенткой Кэйт специализировалась на французском. Одно время она даже думала продолжить изучение языка в аспирантуре, но впоследствии никогда не жалела, что не пошла по этому пути, поскольку работа с детьми была такой благодарной, хотя иной раз — как, например, в такие моменты — Эллиот, учитель математики и ее лучший друг, подтрунивал над ней подобным образом.

— Насколько я помню, немецкий аналог для «вонючий козел» — это riechende Steine. Как бы ты сказала то же по-французски?

— Я бы сказала, что ты слишком назойлив, — ответила Кэйт. — Этого достаточно. И я бы добавила, что у нас с Брайаном наметился некоторый прогресс. Сегодня он поделился некоторыми своими переживаниями.

— Что ж, он умудрился вполне внятно выразить свои переживания по поводу меня и моего мужского аромата. Если это прогресс, поздравляю. — Эллиот вошел в комнату и сел возле кукольного домика на стул — единственный предмет взрослой мебели в кабинете Кэйт. Эллиот был темноволос, среднего роста, слегка полноват и обладал коэффициентом интеллекта значительно выше среднего. На нем, как и обычно, были смятые хлопчатобумажные штаны, растянутая футболка и поверх совершенно не подходящая рубаха. Закинув ноги на ящик с игрушками, он открыл свой пакет с завтраком.

Кэйт вздохнула. Они с Эллиотом обыкновенно завтракали вместе. Но сегодня Эллиот выполнял крайне неприятную повинность дежурного по кафетерию, и только теперь, без мала в половине третьего, он получил возможность поесть. Кэйт была ему рада, но еще не развеялась грусть после сеанса с Брайаном. Эллиот, освободившись наконец от ужасов столовой, пребывал в беспечном неведении по поводу ее настроения. Он достал из пакета какие-то свертки и набросился на сандвич, источавший запах, напоминавший соленую говядину.

— Брайан учится в классе Шэрон, верно? — небрежно спросил Эллиот.

Кэйт кивнула.

— Бедняга. Его мать умирает, а учительница — злая ведьма Верхнего Уэст-Сайда, — тут Кэйт не смогла сдержать улыбки. И она, и Эллиот не слишком жаловали Шэрон Каплан, откровенно ленивую преподавательницу и весьма неприятную женщину.

— А помимо смерти матери, какие еще проблемы у Брайана? — спросил Эллиот.

Кэйт чувствовала, что пока не способна поддерживать обычную для них веселую беседу.