Карина Бартш - Бирюзовая зима

Сейчас я чувствовала себя так же, как тогда. И мы оба смотрели на озеро, как тогда смотрели вслед мотыльку, когда вынесли стакан на улицу и выпустили пленника на волю.

– Эмили? – тихонько позвал отец.

– Да?

– Этот мужчина… Я его не знаю?

По спине побежали мурашки. Я словно оцепенела.

– Как… Откуда… С чего ты взял?

Он сделал вдох, словно собирался что-то сказать – но только качнул головой.

– Ладно, забудь. Откуда мне его знать? Дурацкий вопрос. Прости меня, я старею.

Но в животе снова неприятно защекотало, несмотря даже на то, что отец больше ни словом к этому не возвращался.

* * *

Потом мы еще два раза ходили вместе на рыбалку. Как и в первый раз, я получила массу удовольствия. О человеке, который причинил мне боль, мы больше не говорили. Мы понимали друг друга с полувзгляда. Слова были излишни.

Я много общалась не только с отцом. С матерью я тоже проводила немало времени. Я вдруг поняла после аварии, что в последние годы слишком много значения придавала тому, чем мы различаемся, и как-то упускала из виду то, что нас объединяет. Повторять эту ошибку я не хотела. Моя мать – человек очень деятельный. Если где-то затевается благотворительное мероприятие, она непременно явится туда в первых рядах. Делать крупные пожертвования она не может – мои родители небогаты. Но она любит повторять: каждый, у кого есть две здоровые руки и твердая воля, может сделать очень много, если захочет.

Раньше она и политикой занималась, но после нескольких споров с бургомистром – в последний раз она сцепилась с ним на публичном мероприятии, на глазах у множества людей, – из партии ее выгнали. Она сильно переживала по этому поводу. По сей день этой темы при ней лучше не касаться.

Мне нравились ее боевитость, ее великодушие и безудержная потребность всем помогать. А уж когда приближались рождественские праздники, она и вовсе работала не покладая рук. Казалось, в это время ее стремление творить добро возрастает вдвое.

Мы целыми днями пекли всевозможные пироги, а потом продавали их на благотворительных спектаклях, которые устраивались в старой нойштадтской начальной школе. Вся выручка шла фонду, который исполнял последние желания детей, больных раком. В пользу этого фонда мама обычно устраивала как минимум два-три мероприятия в год.

Но этого ей было мало. Продав последний кусок пирога, она садилась в машину и объезжала все фабрики игрушек в радиусе двухсот километров. Директора одной из фабрик ей удалось уговорить, и он пожертвовал ей двадцать доверху набитых коробок. Как только мама узнала об этом, она позвонила отцу и потребовала, чтобы он немедленно приехал с прицепом на фабрику.

Целых два дня ушло на то, чтобы обернуть каждую игрушку подарочной бумагой. Мои пальцы выглядели так, словно полчаса назад я обменялась рукопожатием с Эдвардом Руки-Ножницы. Наконец пришла пора везти подарки в детский дом, расположенный в соседней деревушке. Там мою маму прекрасно знали и с радостью приняли ее.

Покончив с этим делом, мы снова принялись за выпечку. Пекли неделю, включая вчерашний день. Лишь сегодня утром мы отвезли последнюю партию рождественского печенья в нойштадтский дом престарелых, где раздали плоды наших трудов, упакованные в красивые обертки.

Погрузившись в благотворительные хлопоты, я не только отвлеклась от собственных проблем, но и получила возможность увидеть, что бывают проблемы и похуже моих. Надо радоваться, что и мои родители, и мои друзья, и я – все здоровы. Я не имею права безостановочно жалеть себя. Мои беды не идут ни в какое сравнение с теми, которые приходится претерпевать многим другим.

В связи с темой «Семья и друзья» нельзя было не вспомнить Алену и Инго. Я надеялась, что смогу регулярно навещать их, когда буду в Нойштадте. Однако они, к сожалению, за два дня до моего приезда уехали в Италию, в Тоскану. Там проживало семейство, с которым они дружили не один десяток лет и у которого каждую зиму подолгу гостили.

Но сегодня, на Рождество, я наконец-то их увижу. И до моего отъезда останется еще несколько дней, которые мы сможем провести вместе.

* * *

Подогнув колени, я сидела на подоконнике, смотрела через стекло на улицу и вспоминала все, что произошло за последние недели. Из колонок старого музыкального центра тихо играла «Моя личная тюрьма» – песня группы «Крид».

Я смотрела, как за окном кружатся снежинки. Деревья и крыши стали белыми, словно по волшебству. Первый снег в году. Такой чистый, такой невинный, такой мирный. Когда падает первый снег, есть в этом что-то магическое и очищающее. Словно весь мир обернули в вату и ничего плохого больше не произойдет.

Люди восхищались тем, что на улицах стало белым-бело, но для меня на всем лежала бирюзовая тень. Что бы я ни делала, думала я об Элиасе. Где бы я ни находилась, со мной всегда была наша история, наша книга, в которой уже столько глав. Казалось, будто ее долго читали, а потом захлопнули и сунули на полку. В самый разгар действия. На самом чудесном месте.

Вроде бы столько всего переменилось с тех пор, как я здесь была, а присмотришься: все по-прежнему. Мои чувства к нему не остыли, печаль не утихла. Разве что я стала иначе справляться со своим горем.

Неделю назад я внезапно на ровном месте возненавидела Элиаса. Я так злилась, что больше всего на свете хотела поскорее встретить его и обругать самыми грубыми словами, какие только имелись в моем лексиконе. Не раз я даже хваталась за телефон, находила его номер – но так ни разу и не решилась позвонить.

Эта злость, это желание разорвать его на кусочки отодвинули горе на второй план. Я почувствовала себя лучше, жить стало легче. Но, увы, злость скоро выдохлась, и я вновь потонула в своих страданиях, хотя меньше всего этого желала.

А сегодня мне пришлось особенно тяжело. Потому что сегодня я почувствовала, что скучаю по Элиасу. Скучаю по блеску его глаз, по его дерзкой усмешке, скучаю по его нежному и в то же время немного грубоватому голосу. Мне хотелось лежать в его объятиях, ощущать тепло его тела, вдыхать его запах и чувствовать, как его руки скользят по моей спине.

Однако вместо его мягких губ, целующих меня в висок, я ощущала лишь холод оконного стекла, к которому привалилась головой.

Если любовь и счастье ускользнули, их уже не вернуть. Они потеряны навсегда. Можно найти новую любовь и новое счастье, но прежнего не будет никогда.

А я не хотела нового счастья – я хотела вернуть старое.

Время лечит, горько подумала я. Может, оно и верно – во всяком случае, до тех пор, пока не появится другой мерзавец и не разрушит все вновь.

Дверь комнаты внезапно распахнулась. Отшатнувшись от окна, я схватилась за сердце.

– Господи, мама, ты можешь постучать?

– Зачем? – удивилась она. – У тебя же нет гостей.

Добро пожаловать в мир моей матери. Если у человека нет личной жизни, права на приватность у него тоже нет. Вместо ответа я закатила глаза.

– Ты еще не переоделась, – сказала она с упреком.

Я осмотрела себя.

– Да вообще-то я и не собиралась.

– Ты не хочешь принарядиться к Рождеству?

– Мам, у меня и нарядов-то нет. По крайней мере таких, которые ты считаешь нарядными.

– Сейчас посмотрим, – сказала она, решительно шагнула к шкафу и распахнула дверцы. Вздохнув, я сползла с подоконника, скрестила руки на груди и встала за ее спиной.

– Взгляни-ка, Эмили! Какая прелесть!

Я взглянула через ее плечо и увидела, что она держит в руках платье в ядовито-зеленых разводах. Без преувеличения это была самая ужасная тряпка, какую я только видела в жизни. Откуда она взялась? Кто-то сунул мне ее в чемодан на вокзале, чтобы я контрабандой протащила ее через границу? Если бы меня поймали, непременно посадили бы за решетку.

– Я и не знала, что у тебя есть такие прекрасные вещи! – радостно воскликнула мать.

Да, я, пожалуй, тоже не знала. Но чем дольше я разглядывала платье, тем более знакомым оно мне казалось. И вдруг что-то щелкнуло в голове.

– А нет, кажется, я вспомнила, откуда оно у меня. Ты мне его подарила! И знаешь, когда?

Она пожала плечами.

– На мой двенадцатый день рождения!

Я никуда это платье не возила – оно так и висело в шкафу.

Мать потерла ткань между пальцами.

– Что-то не припоминаю… Впрочем, не важно, откуда оно. Давай, примерь-ка.

– Надеюсь, это шутка? Неужели ты действительно хочешь одеть меня в детское платьице? – Не говоря уж о том, какое оно страшное.

– Почему нет?

– Мама, – сказала я и глубоко вздохнула. – Выкинь это из головы. Я его ни за что не надену.

Она пробормотала что-то неразборчиво себе под нос и запихнула платье обратно в шкаф.

– Ты всем испортишь праздник, – сказала она. – К тому же у тебя красивые ножки.

– Во-первых, это неправда, а во-вторых: кому я буду их демонстрировать? Инго?

– Иногда мне хочется, чтобы ты больше походила на Алекс.

Это замечание я проигнорировала – гораздо важнее было уследить, какую еще пакость она выудит из шкафа. Как оказалось, там был тот еще тихий омут.

Через двадцать минут мы наконец сошлись на черном свитере с высоким воротом и темно-синих джинсах.

– Переодевайся скорее. Мы едем через десять минут.

Я бросила взгляд на часы. Было начало седьмого. В шесть тридцать мы приглашены к Шварцам.

– Окей, нет проблем, – ответила я, протиснулась мимо нее и пошла в ванную. Переодевшись, я попыталась пригладить волосы, но в конце концов, отчаявшись, собрала их в узел на макушке.

Я не придавала особого значения Рождеству. Такой же день, как и все прочие. Всю эту суету, которую вокруг него разводят, я никогда не принимала близко к сердцу. Но в этот вечер я радовалась. Наконец-то я увижу Алену, Инго и Алекс. Подруга приехала в Нойштадт только сегодня утром и написала мне сообщение, упомянув, что привезла с собой Себастьяна.

С одной стороны, Себастьян мне нравился, с другой, мысль о встрече с ним вызывала некоторую неловкость. В конце концов, он лучший друг Элиаса и наверняка все знает. Если не сегодня, то рано или поздно мне все равно придется с ним повстречаться, и лучше считать его просто бойфрендом Алекс. А уж с кем он там дружит – не важно.

Я приподняла уголки губ и посмотрела в зеркало. Поверит ли хоть кто-нибудь этой улыбке? Едва ли, но, с другой стороны, вот уже почти два месяца мне удается обманывать окружающих. Во всяком случае, по большей части удается. Надеюсь, и сегодня вечером прокатит.

Выйдя из ванной, я вернулась в свою комнату за подарками. Набив ими матерчатую сумку, я выключила всюду свет и поспешила на улицу. Родители сидели в машине, мотор уже прогревался. Я плюхнулась на заднее сиденье, пристегнулась, и отец нажал на газ.

Едва мы выехали на улицу, в животе у меня появилось странное ощущение.

Чем ближе мы подъезжали к дому Шварцев, тем хуже я себя чувствовала. Мешок с подарками я держала на коленях, и с каждым метром все крепче сжимала пальцами ткань.

Только одному человеку удавалось привести меня в такое состояние. Нелепость, знаю, но когда я вылезла из машины, мне показалось, что Элиас где-то рядом, я прямо-таки ощутила его присутствие. Хотя этого не могло быть. И ощущать его присутствие я не могла, и вообще его нет в Нойштадте. Элиас никогда не приезжает домой на рождественские каникулы.

Когда все мы были младше, он отмечал Рождество с родителями, как положено, но все изменилось, когда в семнадцать лет он уехал в Лондон. И хотя он давно уже вернулся в Германию, но каникулы в Нойштадте больше никогда не проводил. Уже семь раз мы встречали Рождество без Элиаса. Сегодня будет восьмой.

В первые годы мои родители еще спрашивали Алену и Инго, почему их сын больше не приезжает, но поскольку в ответ всегда слышали одно и то же: Элиас презирает традиционные праздники, – вопросы со временем прекратились, и его отсутствие стало восприниматься как нечто само собой разумеющееся.

Тем лучше для меня. Элиас, сам того не ведая, много лет оказывал мне большую услугу. Если бы у меня было хотя бы крошечное сомнение, что в этом году он нарушит традицию, я бы никогда не села в отцовскую машину. Не знаю, с чего вдруг мне показалось, будто он где-то здесь. С какой стати ему приезжать?

Скорее всего, меня беспокоило не его присутствие где-то поблизости, а мысль о том, что скоро я переступлю порог дома его родителей. Я всегда чувствовала себя там не в своей тарелке, хотя год от года неприятное ощущение ослабевало. Теперь, когда Элиас разбередил старые раны, атмосфера, несомненно, вновь покажется мне гнетущей.

Кроме того, если бы он приехал в Нойштадт, Алекс обязательно упомянула бы об этом в утреннем сообщении, разве нет? Не могла не упомянуть, решила я.

Я сделала вдох поглубже, когда мы свернули на подъездную дорогу, ведущую к большому, ярко освещенному дому Шварцев. Во дворе стояли три машины. Алены, Инго и Себастьяна. Я выдохнула. «Мустанга» нет.