– Ну?..

– Что – ну?

– Да я имею в виду – как с Сашкой прощаться-то будете? А? Он ведь сразу к жене уедет, как только Женька тут нарисуется! В тот же день! И поминай как звали!

– Чего вы от меня хотите, Ангелина Макаровна, не понимаю?

– А ты не злись! Если не умеешь толком злиться, так помолчи лучше! Иль ответить нечего, да? Ишь, любовнички… Один другого красивше… Нет, как это Сашка-то мой так осмелел, ума не приложу… И ты – такая же овца, не лучше, хоть и злишься сейчас. Как это у вас вышло-то, а, Лизавета? Расскажи, уж больно мне интересно…

Она заколыхалась тяжелым смехом, утирая глаза уголком пододеяльника, потом проговорила с икотой, перемежаемой истерическим нервным всхлипыванием:

– А Ирка… Ирка-то дура… Ой, не могу… Думала, он одними книжками живет… Что и не мужик вроде… Вот тебе, зараза, и получи… Мужик, еще какой мужик оказался, под носом у матери любовницу завел! Чудны дела твои, господи! От смеха же помереть можно…

Вдохнув несколько раз глубоко, старуха откинула одеяло, потерла ладонью грудь. В груди что-то пискнуло напоследок, будто умерли остатки глумливого смеха.

– Ладно, пусть не боится, не буду я Ирке ничего говорить… Так и скажи ему. Уколы-то мне доделаешь, не бросишь меня, когда интересу сюда ходить больше не будет? А я думаю, вот добрая перепелка нашлась… Ходит, уколы старухе делает… И чего ради…

И снова зашлась смехом, уже более тихим, но от того не менее обидным. Внутри у Лизы что-то поднялось тяжелой волной, бросилось гневом в голову – вот бы оборвать этот глумливый смех, грубо, по-хамски, завизжать, затопать ногами… Или чего там делают другие, когда над их чувствами так откровенно измываются? Ведь не молчат же, наверное?!

Вошел Саша, посмотрел ей в лицо, потом перевел взгляд на мать. Все понял, побледнел, хотел что-то сказать, да мать перебила его, махнув рукой:

– Ладно, ладно, не съедай меня глазами-то… Не бойся, ничего я твоей Ирке докладывать не стану. Ты ж мне сын… Лучше посиди с матерью последний вечерок, завтра вон Женька приезжает… Посиди, посиди, что-то у меня после разговора с Лизаветой сердце прихватило… – И, повернувшись к ней, добавила жестко: – А ты иди, Лизавета, иди, мы уж тут сами как-нибудь… Свои у нас разговоры, семейные. Иди…

Она повернулась, вышагнула из спальни в коридор, как солдат на плацу. В прихожей долго возилась с замком, никак не могла открыть, руки дрожали.

– Лиза, я провожу… – услышала за спиной Сашино виноватое.

Полуобернулась, бросила через плечо:

– Не надо, Саш. Правда, не надо…

Замок тут же поддался, рванула на себя дверь, выскочила на лестничную площадку. Даже в глаза на прощание не посмотрела. Побоялась расплакаться…

Уже дома дала волю слезам. Казалось, мыслей в голове не было, одни бездумные слезы. Горькое счастье и слезы – как черствый хлеб с солью, сиротская еда… И все бы ничего, и горькое счастье – тоже счастье, она и на такое согласна! Да только, пожалуйста, без глумления… Трудно чужое глумление пережить, это все равно, что на хлеб с солью толстый слой дегтя намазать. Все-таки есть, есть у старухи талант злого посыла, бьет точно в цель, с ног сшибает. Опасный талант… Бедный Саша, он-то как в этом живет? Выходит, она сейчас и его жизнь оплакивает…

Утром встала с опухшим лицом, постояла у зеркала, вздохнула грустно. Придется с таким лицом на работу идти, ничего не попишешь. И то хорошо, что эта смена с дежурством Марины Петровны не совпадает… Ее колкости она бы уж точно сегодня не вынесла. Задохнулась бы еще под одним «колпаком».

После смены отправилась-таки к Иваницким. Ноги сами несли. Очень хотелось Сашу увидеть – может, в последний раз. Уже походя к подъезду, оглянулась удивленно назад – показалось, позвал кто-то…

– Тетя Лиза! Тетя Лиза, постойте!

Господи, Женя! Бежит за ней по тротуару, волоча за собой чемодан. Догнала, встала рядом, запыхавшись:

– А я за вами от остановки бегу… Зову, зову, а вы все не слышите…

– Прости, Женечка, я немного задумалась. Здравствуй.

– Здравствуйте, теть Лиз! А вы к нам? Вот уж не ожидала… Я думала, вы дома, Машку с пирогами встречаете…

– Да, Жень. Сейчас укол твоей бабушке сделаю и домой пойду. Как долетели?

– Да нормально… Нет, ну какая же вы… суперобязательная, честное слово! Говорила же вам – не надо к ней ходить! Пусть бы медсестру из поликлиники вызывала, если такая вредная! Вот же, как неловко все получилось… Зря только голову вам заморочила…

– Да ничего, Женечка. Ничего. Ну, пойдем, что ли…

Ангелина Макаровна сама открыла им дверь, уставилась на Женьку из-под тяжелого лба, бросила хмуро:

– Ага, заявилась наконец… Рожа бесстыжая… Хочешь без наследства остаться, что ли? А то смотри, мне недолго до нотариуса дойти…

– Бабушка-а-а… – протянула Женька с досадой, чуть насмешливо, – ну не начинай при посторонних, а? Давай потом, бабушка…

– Это кто здесь посторонний? Лизавета, что ль? Так она с некоторых пор вроде и не посторонняя, своя почти… – глянула на нее старуха ехидно. – Ладно, заходите… Пойдем, Лизавета, процедурой займемся… А Сашка в магазин ушел, скоро уже придет, наверное.

Пока они были в старухиной спальне «на процедуре», хлопнула дверь в прихожей, послышалось радостное Женькино, с коротким визгом:

– Папа! Привет! Ой, соскучилась… Папочка, ведь ты простишь меня, да? Понимаешь, ну очень хотелось уехать…

– Ах ты, коза… – проворчала старуха, оправляя на себе халат и грузно поднимаясь с постели. – Уехать ей хотелось, видите ли… А я одна тут – хоть помирай, и дела никому нет…

Выйдя в коридор, скомандовала сердито:

– Все, хватит вам обниматься, будто сто лет не виделись! Женька, умойся с дороги да за уборку принимайся, вся квартира пылью заросла! А ты, голубчик, – домой, домой… Тебя жена ждет, все жданки небось в окно проглядела. Как раз на вечернюю электричку успеешь. Побаловался, и хватит, сынок.

Женька, смешно вытянув шею и встав на цыпочки, хохотнула отцу в лицо:

– А ты баловался, пап, да? Не слушался, значит, бабушку?

Саша смотрел на Лизу поверх головы дочери, не отрываясь. Старуха хмыкнула, проходя мимо, дернула Женьку за локоть:

– Пойдем на кухню, чаю мне сделаешь… Пойдем, пойдем…

И глянула на нее коротко, с сердитым пониманием. Давай, мол, прощайся с моим сыном быстрее. Видишь, я добрая какая, даже попрощаться разрешила, не абы как.

Грустным у них получилось прощание, бестолковым каким-то. Стояли в прихожей, молчали. Да и что они могли друг другу сказать? Спасибо за прекрасно проведенное время? За прогулки, за долгие разговоры? Смешно…

– Лиза… Можно, я позвоню? – наконец тихо спросил Саша, протянул руку, будто хотел коснуться ее плеча.

Она неопределенно мотнула головой, опустила глаза. Главное, держаться, не расплакаться. А лучше всего – улыбнуться. Пусть он запомнит ее такой – улыбающейся…

– Не стоит, Саша. Я так думаю – не стоит… Прощайте. Может, увидимся еще когда-нибудь…

Ужасно глупое выражение – увидимся когда-нибудь. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? И когда?

Быстро повернулась, дернула рычажок замка – на этот раз все послушно сработало. Вышла за дверь, торопливо захлопнув ее за собой, шагнула к лестнице… И остановилась на секунду, чтобы унять сердцебиение. А может, сама себя обманывала – не так уж колотилось сердце, чтобы застыть на месте. Может, его вообще не было – сердцебиения. Пустота на месте сердца была, холодная пугающая тишина. И за дверью квартиры Иваницких – тоже тишина…

Медленно спустилась вниз на один пролет, еще раз оглянулась на дверь. И мысленно толкнула себя в спину – иди! Иди в свою жизнь, забудь его. А лучше – помни. Помни, потому что все равно не забудешь. Иди, дома Машка ждет…

* * *

Электричка шумно неслась меж пасторальных июльских холмов, выстукивая один и тот же ритм – у-ви-дим-ся ког-да-ни-будь… Ког-да-ни-будь у-ви-дим-ся…

Ужасно глупое выражение. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? Когда?

А это ведь от тебя зависело, дружок. Где и когда. Когда и где. Может, впервые в твоей жизни от тебя что-то напрямую зависело. А ты… Ты не смог. Не посмел. Сам себе не поверил. Ей не поверил. Испугался. Давай, скажи сам себе – так надо, мол, было, забудь ее. Ну, давай, что же ты…

Нет, не получится. Не забудешь. Всегда будешь помнить ее лицо, ее доверчивые глаза, ее легкие волосы, поднимающиеся от ветра нимбом над головой. Да ладно бы – помнить… Помнить – это еще полбеды. Ты жить с этим будешь, изо дня в день. Просыпаться ночами, мысленно с ней разговаривая, вести долгий мучительный диалог. И сны тебе будут сниться про липовую аллею. И от услышанной «рюмки водки на столе» будешь вздрагивать. И томик любимого Антона Павловича откроешь – а там, между строчек, ее фраза – «…я Чехова больше, чем Тургенева, люблю…».

Пасторальные холмы за окном сменились ветхим зданием маленькой станции, электричка остановилась с железным стоном. В вагон ворвалась шумная компания молодняка, расползлись по скамьям, как тараканы.

– Лизка, иди, я тебе у окна место занял!

Вздрогнул, оглянулся. Конопатая юная Лизка вальяжно пробиралась к окну, опершись о плечо заботливого белобрысого кавалера.

Молодец, кавалер, знает свое дело. Вот оно, твое место, Лизка, рядом со мной. Как все просто у них, как незатейливо просто!

Да, просто. Наверное, в этой простоте и заложен счастливый смысл. И в самом деле, что может быть проще счастья? Счастья смотреть, счастья слушать, счастья идти рядом по липовой аллее… Все дело в том, что ты не смог. Ты испугался вылезти из своей раковины. Сам себе не поверил. Ей – не поверил. А она ждала…

Вот и сиди теперь – в раковине. Спрячься за камень, премудрый пескарь. Ни раковина, ни камень тебя уже не спасут… Раковина давно треснула, а камень холоден и неуютен, и затянут плесенью привычного домашнего раздражения. И устоявшейся с годами нелюбви.

Молодая женщина, сидящая напротив, глянула на него настороженно, отвела глаза. Наверное, у него сейчас вид рефлексирующего потенциального самоубийцы. Женщина покопошилась в сумке, достала журнал, развернула перед лицом, будто отгородилась. Глаза невольно вгляделись в глянцевую обложку. Журнал «Лиза». Лиза. Ли-за. Ли-за…

Закрыл глаза, чтобы не видеть. Но и там, в темноте, не спасешься. Там ее лицо с глазами грустного олененка. Ну, что ты на меня смотришь? Да, я не смог. Испугался. Сам себе не поверил. Тебе – не поверил…

От станции до дома шел медленно, будто пробирался на ощупь сквозь теплые июльские сумерки.

Дома было тихо, темно. Сел в кресло, не зажигая света, уставился в синий проем окна, прореженный квадратиками белого тюля. Ирина поинтересовалась:

– Ну, что там с мамой? Выздоровела?

– Да, с мамой все в порядке, Ирина.

– А Женька как? Хорошо выглядит? Она мне звонила сегодня…

– Да. Все хорошо.

– А почему ты мне не звонил, Иваницкий? И на мои звонки не отвечал…

– У меня телефон разряжен был. А зарядное устройство я дома оставил, наверное.

– Хм… А это что?

Она наклонилась к его дорожной сумке, потянула из внешнего кармашка провод от зарядного устройства.

– Это что, Иваницкий? Выходит, ты его не забыл?

– Выходит, не забыл.

– О господи… – устало опустилась она на диван, перебирая провод в руках. – Вот объясни мне, как я живу с тобой столько лет… Знаешь, иногда мне кажется, уж лучше бы ты пил… По крайней мере, мои страдания были бы хоть чем-то оправданы. А так… Живем вроде, спим в одной постели, а будто чужие…

Он промолчал, по-прежнему глядя в окно. В сумеречном небе, раскрашенном последними закатными сполохами, всплыла бледным ликом полная луна. Глядела ему в глаза, усмехаясь. Здравствуй, дружок. Смотри, смотри теперь на меня, я человеческую тоску уважаю. Я верная подруга любой тоски…

* * *

Каким длинным, растянутым может быть время. В сутках – аж двадцать четыре часа. В часах – вязкие никчемные минуты… Пустое время, туманно-ватное. И надо его жить как-то. Кажется, уже год прошел, а на самом деле – всего неделя…

Зря она не оставила ему свой номер телефона. Он же просил… По крайней мере, можно было бы жить от звонка до звонка. Слышать голос. Говорить о чем-нибудь, хотя бы о пустяках. А так… А так – нет ничего. Пустое кружение по квартире, уборка, обед, постирушки… Даже читать нельзя. Ушло обаяние чтения, не принимает душа, обиделась. Будто она предательница какая. Она ж не виновата, что приходится носить в себе эту гулкую пустоту…

Борис Иваныч вчера сказал, что ей надо срочно в отпуск. Что глаза стали тусклыми, как у дохлой рыбы. А зачем отпуск, не надо ей отпуска… Что она там будет делать? По квартире кружить целыми днями? По улицам бродить, как медведь-шатун?

Можно, конечно, у Жени номер телефона попросить… Придумать, соврать что-нибудь. Да, это мысль… Не такая уж и спасительная, но мысль.