– Ты не обижайся на нее, Лиз… – вдруг проговорил тихо.

– На кого? На Ирину?

– Ну да… Понимаешь, на нее бесполезно обижаться. Мне иногда казалось, она и сама себе не рада… Трудно в себе избыток воли носить, это как наказание божье, как тяжелый мешок за плечами… Несешь, и вздохнуть нельзя. И скинуть нельзя. Не обижайся…

– Да я и не обижаюсь, что ты. Я понимаю. И маму твою… Она тоже излишне волевая женщина была.

– Да. Именно – излишне… Но мама меня любила по-своему и о моей судьбе беспокоилась тоже по-своему… И я ее тоже любил. Знаешь, никак не могу поверить, что мамы больше нет, что надо привыкать говорить о ней в прошедшем времени… Кстати, знаешь, как она нас с тобой называла?

– Как?

– Парочка нежных мудозвонов…

– Как?!

– Да. Именно так. Она любила подобные выражения. Мы с тобой парочка нежных мудозвонов, Лиза…

Она помолчала, потом усмехнулась грустно:

– Да уж… Наверное, мы и впрямь выглядим смешными со стороны… Этакими странными чудиками. Хотя – смотря с чьей стороны… Если смотреть на нас с точки зрения волевого представителя социума… Конечно, мы для них смешны. Но вот ведь в чем закавыка, Саш… Мы почему-то даже и не думаем над ними смеяться? Нам и в голову такое не приходит? Мы же не называем их… всякими обидными словами?

– Хм… А тебе хотелось бы?

– Нет, никогда не хотелось… Знаешь, я всю жизнь жила среди людей, знающих о Чехове только по рассказу «Ионыч» из школьной программы. И всегда боялась свою почти неприличную любовь к Антону Палычу обнаружить… Старалась мимикрировать, как ящерица-хамелеон. Только, наверное, плохо у меня это получалось… Оттого я такая безвольная, никогда за себя толком постоять не могу.

– Так волю, Лизонька, там, наверху, тоже по особым талонам распределяют… Чтобы она таким, как мы, на плечи особо не давила. Она ценителям холодильников и пластиковых окон гораздо нужнее, у них же вся жизнь – борьба. А нам бороться не с кем. С Чеховым, что ли?

– Ну да…

– Знаешь, у меня дед в этом смысле хорошо говорил… Что-то вроде того – всякому своя радость от бога послана… И одна радость другой не помеха, если по большому счету. Надо просто уметь понимать ее, чужую радость, но при этом и свою не обижать. Пусть другие обижают – это их дело. А ты свою – не дай бог. Что тебе дано, тому и будь предан. Да мы уж с тобой не раз говорили об этом!

– А кто он был, твой дед?

– Известный ученый-географ, Сергей Васильевич Иваницкий… И дед, и отец… Правда, отца я не знал. Когда он погиб в экспедиции под Тянь-Шанем, я еще не родился. Тут, знаешь, целая история, как я в жизни деда с бабушкой образовался… Можно роман писать, с сюжетом не ошибешься. Моя мама ведь на самом деле не Иваницкой была, а по паспорту Верещагиной…

– Да, да… Я тоже хотела тебя об этом спросить! Когда увидела надпись на могильной плите, очень удивилась…

– Да, она скрывала свою фамилию, всегда и везде Иваницкой представлялась. А на самом деле было так, мне дед рассказывал… Когда отца похоронили, месяца через три на пороге их дома появилась женщина, не молоденькая уже, представилась Ангелиной Верещагиной, учительницей музыки. И заявила, что носит под сердцем ребенка их погибшего сына…

– И они ей поверили?

– Да. Ты знаешь, поверили. Они вообще были такие… наивные и очень доверчивые. Ничего проверять не стали – ни сроков высчитывать, ни друзей сына опрашивать на предмет его бывших случайных связей. Просто поверили, и все. Так и появился я на свет в их профессорской квартире, любимый обожаемый внучок, продолжатель рода. Ну, естественно, и мама при мне… Знаешь, иногда очень ярко представляю себе эту картину – тридцатишестилетняя дама на пороге, далеко не красавица, но с упрямым волевым взглядом – здравствуйте, люди добрые, я буду у вас жить…

– Ничего себе! А ты думаешь, она их… не обманула?

– А теперь этого уже никто и никогда не узнает. Да, собственно, и не надо… В детстве, я помню, мама с дедом и бабушкой вполне ладила, жили одной дружной семьей. Это уж потом, когда они совсем состарились… Как бы это сказать… В общем, она особо с ними не церемонилась. Полной хозяйкой положения себя почувствовала.

– Да. И хозяйкой профессорской квартиры тоже. Она ведь там прописана была?

– Да, конечно, они ее еще до моего рождения прописали. А потом, когда дед с бабкой умерли, мама ее на себя приватизировала.

– А ты?

– А что – я? Я от своей доли отказался.

– Почему?

– Потому что она меня об этом попросила. А мне не хотелось с ней ссориться. Даже в голову не пришло – спорить с родной матерью из-за квадратных метров. Ты же знаешь, я не спорщик… Да и вообще, как выяснилось, нежный мудозвон…

– А теперь эта квартира Жене по завещанию перейдет?

– Стало быть, так. Да, Жене. А скорее всего, Ирина по-своему ею распорядится. Вот такие дела, Лизонька… А ты говоришь… Посмотри-ка, а дождь-то давно закончился! Идем?

– Да, Саша, идем…

Они поднялись из-за столика, вышли на промытую дождем улицу. Какое-то время шли молча, взявшись за руки и щурясь на предвечернее солнце. Потом она остановилась как вкопанная, протянула руку в сторону верескового куста, на иголках которого застыли не опавшие после дождя капли – солнце пронзало их прощальным ярким лучом…

– Посмотри, Саш… Посмотри, чудо какое… Как бриллиантовая россыпь! Боже, как красиво! Ты видишь?

– Вижу… Да, очень красиво, Лизонька. Действительно, чудо… Это нам небо первые алмазы в подарок отправило, да? Помнишь, мы хотели увидеть небо в алмазах?

Какая-то тетка за их спинами тоже любопытно сунулась в то место, куда была протянута ее рука, но потом лишь хмыкнула, мазнув коротким брезгливым взглядом по их лицам. И пошла дальше, пожимая плечами и бормоча себе под нос:

– Надо же, взрослые вроде люди, приличные с виду…

* * *

Июльская жара ушла внезапно, и город с головой окунулся в холодные дожди. Правда, в августе дожди ушли, оставив после себя скрюченные судорогой листья на асфальте, самые первые, невезучие, не удостоившиеся гордого осеннего увядания. Затаившаяся перед наступлением осень уже вовсю напоминала о себе холодным дыханием воздуха по утрам, невозмутимой прозрачностью неба, нежным переходом цвета листвы от зеленого к желтому – чуткий, едва уловимый промежуток… Август, самый прекрасный месяц в году. Уже не лето, но еще не осень. Особенно хорош конец августа…

Она высунулась из окна ординаторской, потянула на себя ветку рябины, пытаясь дотронуться до неспелой нежно-оранжевой грозди ягод. Не дотянулась, махнула рукой, нащупала в кармане халата мобильник. Кликнув Сашин номер, улыбнулась заранее:

– Саш… Ты меня встретишь сегодня после смены? Погода хорошая, по городу пройдемся…

– Нет, Лизонька. Никак не могу. У меня тут халтурка нечаянная подвернулась.

Голос его звучал радостно-озабоченно, по-деловому.

– А что за халтурка, Саш?

– Да так… Ничего особенного. Но деньги обещали сразу заплатить. Я, наверное, после восьми дома появлюсь, раньше не жди.

– Хорошо… – разочарованно вздохнула она в трубку.

Придется одной идти. Хорошо бы по дороге в магазин заскочить, продуктов купить, да тоже не получится – в утренней спешке кошелек на тумбочке в прихожей оставила. Ладно, сначала домой, а потом в магазин. И вообще, нечего так вздыхать, это же замечательно, что Саше повезло с халтуркой! А то он, бедолага, совсем извелся своей бездеятельной неприкаянностью. Правда, на днях должна решиться проблема с вакансией в довольно приличной гимназии, чиновница из министерства свое слово сдержала, похлопотала, чтобы без прописки взяли. Наверное, ей следует подарок сделать… Как там у них принято, у чиновников? Надо будет с Сашей на этот счет посоветоваться.

И сама не заметила, как быстро дошла до дома. Лифт не работал, пришлось весело стучать каблуками по лестнице, поднимаясь на свой этаж. И вздрогнула, когда ее окликнули со спины:

– Теть Лиз, подождите…

Оглянулась – Катя, Риткина племянница, бежит за ней по ступенькам, запыхавшись.

– А я вас во дворе, на лавочке, жду… И проглядела, надо же! Увидела, когда уж вы в подъезд вошли… Здравствуйте, теть Лиз!

– Добрый вечер… Что случилось, Кать? С Ритой что-нибудь? Ты знаешь, я до нее дозвониться никак не могу… И на электронные письма она тоже не отвечает!

– Да не, с ней все в порядке, наверное. Да вы не волнуйтесь, моя тетушка нигде не пропадет! Может, некогда просто? Свадебные хлопоты, то да се? Теть Лиз, я это… Я вообще-то за деньгами пришла. Ну, триста долларов, как договаривались.

– Так сегодня же еще тринадцатое! А мы договаривались двадцатого!

– Да тут такое дело, понимаете ли… Не могу я ждать. Мне на новую мебель не хватает. Да и какая разница, тринадцатого или двадцатого? Ну очень надо, теть Лиз, извините…

– Что ж, ладно, пойдем… Я даже не помню, сколько у меня точно денег осталось…

Открыв дверь, она шагнула в прихожую – кошелек сиротливо лежал на тумбочке. Открыла, заглянула в него задумчиво…

– О! Да у вас тут как раз – одна пятерка и четыре по тысяче! – радостно проговорила сбоку Катя, сунувшись носом в содержимое ее кошелька и близоруко сощурив глаза, – итого девять тысяч, все как в аптеке, теть Лиз!

– Да… Но…

– Теть Лиз, вы простите, я тороплюсь очень! – пошевелила Катя пальцами, словно подгоняя ее к нужному жесту. – Я и без того два часа вас на скамеечке прождала! Ну, давайте, да я побегу…

Пожав плечами, она вынула купюры из кошелька, и Катя тут же цапнула их востренько, будто щепотью клюнула. Улыбнувшись, сунула в карман ветровки, подмигнула весело:

– Спасибо, теть Лиз… В следующий раз двадцатого сентября приду! Постараюсь не торопиться, не волнуйтесь!

И выскочила за дверь, мягко зашуршала кроссовками по лестничным ступеням. А она так и осталась в прихожей, держа в руках обесчещенный чужой волей кошелек. Зачем-то заглянула в другие его отделения – не завалялось ли там забытой купюрки…

Нет, ничего там не завалялось. Вообще. Даже монеток в отделении для мелочи не было. Называется – сходила в магазин, купила продуктов… И холодильник пустой, даже колбасного обрезка с веревочкой в нем не найдешь, чтобы мышь повесилась! И вообще в доме ничего нет… Она как раз сегодня в магазин собиралась, чтобы съестным запастись! А зарплата – только восемнадцатого…

Что ж, надо смириться. А с другой стороны – экое счастье, что Саше халтурка подвернулась. Но опять же вопрос – чем они сегодня-то ужинать будут?

Скинув туфли и бросив сумку на тумбочку, прошла на кухню, принялась открывать двери шкафов, с надеждой заглядывая вовнутрь. Нет, какая же она раззява все-таки! Надо было сказать Кате, что денег нет… Чтобы приходила двадцатого, и точка! Вот никогда она не умеет вовремя собраться, отразить чужой напор!

В хлебнице нашлось полбулки бородинского, черствого на срезе. В нижнем ящике шкафа – головка чеснока. В холодильнике – подсолнечное масло. Значит, на ужин у нас будет хлеб, жаренный с чесноком… А что, такое блюдо даже в какой-то национальной кухне есть, она где-то читала…

Скатившаяся по щеке слеза капнула на хлеб, и она всхлипнула сердито, прикусив губу. Сама виновата, чего теперь плакать-то. Одно тебе название, то самое, которым покойная Ангелина Макаровна обозвала! Давай уж, проплачься до восьми, пока Саши нет. Ему сейчас только твоих слез не хватало… Или Антона Палыча почитай, успокойся. Ты же всегда им успокаиваешься, когда плохо…

Ближе к восьми вошла на кухню, отправила томик Антона Палыча на подоконник, решительно завязала тесемки фартука за спиной. Включила газ, щедро плеснула на сковородку подсолнечного масла. Так, теперь надо хлеб красиво нарезать, солью посыпать, корочки чесноком натереть… А ничего запах в обжарке получается, сытный! О, а вот и ключ в дверях повернулся, Саша пришел…

– Чем у нас так вкусно пахнет, Лизонька? Даже в подъезде слышно!

– Я хлеб с чесноком жарю, Саш! – ответила бодренько, даже слишком бодренько для такой новости. Выглянула из кухни в прихожую, пояснила зачем-то: – Натираешь корочку черного хлеба чесноком, и в кипящее масло… Очень вкусно должно получиться… Мой руки, ужинать будем!

– Иду, Лизонька…

Через минуту он вошел на кухню, устало опустился на стул, сложил перед собой руки ладонями вниз. Ловко выкладывая черные гренки на тарелку, она доложила весело, как о чем-то смешном, не стоящем особой темы разговора:

– Сейчас Катя приходила, Риткина племянница, пришлось ей все деньги в счет квартирного платежа отдать… Представляешь, у меня ни копейки не осталось! Вот и пришлось придумывать это шикарное блюдо – жареный хлеб с чесноком! Представляешь?

Она обернулась от плиты, надеясь на ответную улыбку, и вдруг замерла в испуге – слишком лицо у него было непонятное. Будто опрокинутое грустным недоумением.

– Саш, что?.. Случилось что-нибудь, да?

– Нет… Ничего не случилось, по крайней мере, из ряда вон выходящего.