– Ох, эта мамка, опять не успела нам пеленки погладить…

– Ну? Чего плачешь? У мамки молоко невкусное? Да ты не наелась, моя маленькая… Да, понимаю…

– А мамка-неумеха только думает, что она самая умная… Смотри, книжек со сказками тебе накупила… Зачем нам ее книжки, правда? Мы вырастем, мультики смотреть будем…

Машка росла спокойным ребенком, глядела на мир внимательными глазенками, впитывала его в себя, как губку. Читать научилась рано – еще и пяти не было. Герман только вздыхал грустно – а что делать, в мать пошла, – но умилялся при этом до невозможности, слушая, как дочь бегло трещит про Карандаша и Самоделкина, водя по строчкам пухлым указательным пальчиком.

Так и жили – то ли со щитом, то ли на щите, не поймешь. Она внутри – сама по себе, он со своими притязаниями – тоже сам по себе. Но снаружи-то вроде – не придерешься! Обед сварен, рубашки наглажены, с работы – бегом домой… По воскресеньям – к родителям в гости, на пироги. Дни рождения шумные, родственные, и Машку на стул, стихи читать, и вместе гордиться ее успехами. В общем и целом – семья как семья. Среднестатистическая, вполне состоявшаяся.

Это она так думала, что вполне состоявшаяся. Пока от Нади, старшей троюродной сестрицы, письмо не пришло. Бог его знает, как она ее адрес узнала… Но узнала, коли приспичило.

Писала Надя про тетку. Заболела, мол, мама, лежит в доме одна, ухаживать за ней некому. А ей, Наде, даже на минуту из круговорота дел вырваться нет никакой возможности. И Ритка, бессовестная такая, в своих семейных передрягах разобраться не может, хотя чего бы Ритке и не приехать к матери – три часа на электричке всего…

Нет, Надя ни на чем не настаивала, конечно, и к ее совести не взывала. Из письма выходило, что она просто горестной информацией делится. Но между строк все равно проскальзывало – маме постоянный медицинский уход требуется… Понимаешь, Лизочка, дорогая, именно медицинский… Чтобы укол вовремя сделать или капельницу… А ты ведь у нас какой-никакой, а медик, Лизочка!

От одного этого – Лизочка, – буковками на бумаге написанного, у нее сердце зашлось. Никогда ни Рита, ни Надя ее Лизочкой не называли. Так, с обморочным сердцем, и побежала утром в больницу – отпуск оформлять. Поначалу ей от ворот поворот дали, конечно, – что еще за отпуск незапланированный! Но потом в положение вошли, уж очень она просила, еще и письмо в руке доказательством необходимости трепыхалось.

В общем, собралась быстро, в один момент. Оставалось Германа с работы дождаться. Даже и мысли не допускала, что муж не разделит ее порыва, тетка все-таки… Единственная родня.

Герман порыва не разделил. Более того, возмутился сильно, с обидою:

– Ты ж говорила, что сирота, что у тебя нет никого! А тут, здрасьте, тетка! Где она раньше была, твоя тетка?

– Гер, ну это трудно объяснить… Давай так и будем считать, что раньше тетки не было, а теперь есть. Она совсем одна в доме, понимаешь? Из больницы выписали, а ухаживать некому… А сестрам, Наде с Ритой, совсем некогда…

– Еще и сестры есть?! Ничего себе… Или они тоже так, будто раньше их не было, а потом появились?

– Гер… Давай я тебе потом все расскажу, ладно? Приеду и расскажу.

– А раньше почему не рассказывала?

– Я не могла, Гер… Не получалось у меня как-то. Наверное, мне стыдно было. Они ведь не очень хорошо со мной обошлись по большому счету. Я и сама старалась забыть, не думать…

– Ну, тогда я совсем ничего не понял! Они с тобой плохо обошлись, и ты же по первому зову мчишься! Это как надо понимать, а?

– Это надо правильно понимать. Так и понимать, что по-другому я не могу.

– А мужа на целый месяц оставить можешь? Ну ладно, Машка… За Машкой мать приглядит, а я? Не боишься меня одного оставлять?

– А чего я должна бояться?

– Ну-ну… Ты дурочку-то из себя не строй. Я ж мужик все-таки, молодой да здоровый. Смотри, рискуешь…

– Я не понимаю таких разговоров, Гер. Я только одно знаю – в моей помощи человек нуждается. Родной человек. Моя тетя. Ладно, Гер, я на электричку опаздываю… Там, в холодильнике, еда всякая есть, я на несколько дней наготовила… И рубашки твои все постираны и наглажены, в шкафу висят, сам увидишь!

Она потянулась, чтобы поцеловать его на прощание, но Герман, будто не заметив, отвернулся, буркнул чего-то себе под нос, ушел на кухню. Уже открывая дверь, она услышала, как тяжело бухнула сковородка, поставленная на плиту.

Тетка встретила ее со слезами. В первый момент она даже и не узнала ее, так изменилась… Высохла, как щепка, сухая кожа на лице отдавала нездоровой желтизной. А когда прочитала выписку из больницы, сразу все поняла… Рак печени, четвертая стадия. Оттого из больницы и отпустили домой, помирать.

Засучила рукава, навела для начала в доме порядок. Мыла пол, и слезы из глаз капали. Жалко было тетку, и Надю с Ритой жалко… Жестокие сердца больше в жалости нуждаются, потому как не понимают своего горя. Нет хуже для человека, чем иметь жестокое сердце. Радости-то от него никакой…

Тетка умирала медленно, в мучениях, обезболивающие уколы уже плохо помогали. Одна неделя прошла, другая, третья… Однажды тетка проснулась ночью, застонала так, что она взвилась на своем диване, подбежала к ней:

– Что, теть Тань, что? Давайте, я еще укол сделаю?

– Нет, не надо… Ты сядь, Лизонька, сядь. Вот так, возьми меня за руку… Знать, помру я нынче, Лизонька. Спасибо тебе, что была со мной в эти дни… Одной-то мне уж совсем бы никуда было.

– Ну что вы, теть Тань…

– Ты вот что, Лизонька… Ты это… Прости меня, если сможешь. Грешна я перед тобой, видит бог, обидела сироту. А с другой стороны – какой с меня спрос… Я не шибко сильной бабой была, уж прости, вырастила тебя, как могла. Каюсь, конечно, что хрупкой соломинкой тебя в жизнь отпустила. И потом ты мне все время снилась… Стыдно мне было, Лизонька, в глаза-то тебе глядеть, оттого и не звала…

– Ну, в общем… Я так и поняла, теть Тань.

– Значит, не обижаешься?

– Нет. Не обижаюсь.

– Спасибо, спасибо, родная… Грех ты мне с души сняла. Слава богу, что все у тебя хорошо в жизни сложилось. С тем и помру.

– Да поживете еще, теть Тань…

– Знаю, помру. И вот еще что, Лизонька… Ты уж на меня не обижайся, но домик-то я Наденьке завещала. Сама посуди – обидели мы ее тогда с Риткой, при размене квартиры ей вообще ничего не досталось. Она ж мне дочь, ты пойми…

– Я понимаю, теть Тань.

– Ну, вот и хорошо, вот и славно… Ты иди, Лизонька, я посплю. Что-то в сон клонит.

Она умерла этой же ночью, во сне. Говорят, праведники во сне умирают. Что ж, богу виднее, наверное, кто на этой земле праведник, а кто – не совсем…

На похороны приехали Надя с Ритой, плакали навзрыд, но ее словно бы не замечали. Подходила к ним с какой надобностью – напрягались, глядели настороженно, исподлобья. Она лишь вздыхала – бедные, бедные… Наверное, им тоже неловко, как и покойной тете Тане. Хорошее чувство – неловкость. Выставил ее щитом от вынужденного беспокойства – и живи себе дальше. Ни Надя, ни Рита ей даже «спасибо» не сказали… Трудно им было, наверное.

Зато ей было легко. Горько, конечно, и в то же время легко, будто важное жизненное обязательство выполнила. Хоть и жалко было тетку, но уезжала домой с чистым сердцем. С прощением, с пониманием, с большим сочувствием к сестрам…

Герман встретил ее странной суетливостью, отдающей едва уловимой ноткой небрежения. Задавал много вопросов, но ответов, казалось, не слышал, лишь кивал головой да языком цокал, демонстрируя приличествующее случаю сочувствие по поводу кончины дорогой тетушки. Она как-то сразу поняла – случилось что-то… Другой был Герман, совсем другой.

Глаза ей открыла свекровь – выпалила в лицо с присущей язвительной прямотой:

– Загулял у тебя мужик-то, Лизавета, во как! А сама виновата, зачем одного так надолго оставила? Где ж это видано, самой в чужие руки мужика отдавать? Молодайку себе нашел, совсем соплюху! Дочка его начальника, пока тебя не было, к нему подвалилась, видно, глянулся он ей… Начальник его попросил дочку свезти куда-то, в дом отдыха, что ли… Ну, там у них и сладилось, стало быть. А чего? Герка мужик видный, чего ж не подвалиться, коли плохо лежит?

– Да заткнись ты, зараза! Как заверещит, так не остановишь! – по привычке цыкнул на жену свекор, глянув на нее виновато. – Да уж, Лизавета, вот такие дела… Связался Герка с этой сисястой-губастой, срам смотреть… Я пробовал его приструнить, да разве этого кобелину проймет… Ты уж скрепись как-то, переживи трудные времена. Ваше бабье дело такое – принять да перетерпеть. Ничего, может, еще одумается. Семья все-таки, дочка растет…

Что было делать – она скрепилась. Но, странное дело, отчего-то не было это «скрепление» таким уж большим несчастьем… Да, неприятно было. Но не более того. Иногда, стыдно признаться, даже радовалась, когда он вечерами пропадал, когда выпадали часы и минуты для своей собственной жизни, мужем неконтролируемой. Приходил – встречала улыбкой, немного равнодушной, немного насмешливой. Потом, в одночасье, вдруг осенило – а ведь не любит она его, Германа, по-настоящему… Иначе, наверное, извелась бы вся от ревности. Что ж, ошибалась, выходит, когда сказала ему «люблю»? А он еще, помнится, смешно так ответил… Вроде того – твое «люблю» само собой разумеется и сомнению не подлежит. Выходит, они оба тогда ошиблись? Она – возможностью обмануть сиротскую безнадегу, он – своей смешной самонадеянностью?

Так продолжалось год… Целый год – ни туда, ни сюда. Вроде и есть семья, а на самом деле нет никакой семьи, так, пустая обертка от шоколадной конфеты. Машка к тому времени уже восьмой класс заканчивала, большая была девочка, все понимала. Но в один из вечеров все решилось…

– Ухожу я от тебя, Лиза. Чего так смотришь, не поняла, что ли? Совсем ухожу.

– Я поняла, Герман. Ты уходишь.

– Так, понятно… Спокойно к этому решила отнестись, да? Значит, тебе все по фигу, да? Истерику устраивать и в ноги падать не будешь?

– Нет, Герман, не буду.

– Вот-вот… – выставил он в ее сторону обвиняющий указательный палец, – вся ты в этом и есть, как на ладони… Скучная, никакая, поганка бледная. Тебе с книжками интереснее жить, чем с живым мужиком! Вот и читай теперь свои книжки, хоть сверху, хоть снизу, хоть задом наперед, а мужика около тебя не будет, мужик-то – тю-тю, ручкой сделал!

– Я понимаю, Гер, не надо ничего говорить. Тебе вещи помочь собрать?

– Да? Вещи собрать, говоришь? А может, это ты соберешь свои вещи? Забыла, в чьей квартире живешь? В моей ты квартире живешь! И скажи спасибо, что с моей дочерью! А иначе бы… А, да что с тобой говорить…

Он принялся яростно кидать в чемодан пиджаки и брюки, пыхтел обиженно, как будто именно он в этой ситуации был оскорблен и брошен. Потом повернулся к ней, спросил тихо, с надрывом:

– Ну, спроси хоть, с кем я тебе изменил… Неужели тебе все равно, я не понимаю? Мужик навсегда уходит, а она молчит… Ведь выгоню, совсем разозлюсь и выгоню, не молчи!

– С кем ты мне изменил, Герман? – спросила скорее автоматически.

– А, ну тебя… Ладно, я собрался, кажется. К Машке я буду часто приходить. Когда захочу, поняла? В любое время! А ты… Ты живи пока. А там видно будет… И попробуй мне только хахаля какого-нибудь сюда привести! Да и вообще, не только сюда… Узнаю про любого хахаля, ни минуты здесь не останешься. Поняла?

Схватил чемодан, шагнул в прихожую, больно задев ее плечом, громко хлопнул дверью. А она осталась стоять посреди разоренного семейного гнезда. Жалела, конечно, что все так неказисто получилось… Может, и впрямь следовало на прощание истерику закатить? Чтоб ему не так обидно было?

Снова в прихожей хлопнула дверь – Машка пришла. Заглянула в комнату:

– Что это, мам? Вещи все разбросаны…

– А это папа от нас ушел, Маш.

– Куда?

– К другой женщине. Но сказал, что часто приходить будет. К тебе.

– А… Ну, понятно.

– Чего тебе понятно, Маш?

– Да потому что все так говорят! Ты, мол, мне дочка, независимо от того, живу я с твоей мамой или нет… Как будто дочкам от этого легче! И вообще… Не расстраивайся ты так, мам! Чего ты, в самом деле… Ну, хочешь, я с ним разговаривать не буду, когда придет? Вообще-то имею право! Получается, он меня тоже как бы бросил!

– Я не расстраиваюсь, Маш. И не надо, пожалуйста, никаких демаршей в сторону папы.

– Ну, это уж мое дело… Вообще-то обидно, мам. Давай замок в двери поменяем, а? Пусть знает… Что я тоже обиделась…

– Нет, Маш. Не будем мы замок менять.

– А ты чего, испугалась, да? Или надеешься, что он вернется?

– Нет. Не в этом дело. Просто папа… Ну, в общем… Дал мне понять, что я к его квартире никакого отношения не имею.

– Ну, это он погорячился, по-моему! Ты ж здесь прописана!

– Да. Прописана. Но ты ж знаешь нашего папу.

– Да ничего он тебе не сделает! Не посмеет! Я не позволю, мам!