— Но, Фредерик, как мы можем ехать вместе с девочками в такое ужасное место, где рискуем быть отравленными?

— Уверяю тебя, Эмилия, история сильно преувеличена. Только в одной пекарне, которую европейские хозяйки считали лучшей, обнаружили более-менее значительные количества яда в черном и белом хлебе.

— Какой ужас! Даже подумать об этом страшно! — воскликнула леди Осмунд.

— Согласен, что существует определенный риск, — признал генерал. — Впрочем, тот заговор был организован мандаринами, китайскими чиновниками из Кантона, как своего рода «война нервов», и строгое наказание, которое понесли зачинщики, является надежной гарантией того, что подобные мысли больше никому не придут в голову.

— Я в это не верю! — заявила леди Осмунд. — И вообще, Фредерик, я не намерена подвергать риску жизнь своих детей, а также свою собственную и ехать к этим ужасным китайцам!

— Эмилия, поверь мне! Сейчас нет оснований для таких страхов. Ты все преувеличиваешь, — попытался успокоить ее супруг.

— А пираты? — не унималась генеральша. — По словам леди Кеннеди, они постоянно угрожают всем судам, появляющимся в их водах.

— Это верно, — вынужден был признать генерал.

— Тогда почему же власти колонии никак не могут покончить с подобными безобразиями?

— Потому что нам не известно ни где укрываются пираты, орудующие в окрестностях Гонконга, ни кто их снаряжает, хотя мы и подозреваем, что это где-то возле Кантона.

— Но ведь наш флот может что-то сделать?

— В гавани и вдоль берега патрулируют канонерские лодки, а еще мы создали специальный суд, разбирающий случаи пиратства, и запретили китайским джонкам перевозить оружие и боеприпасы.

— Но всех этих мер оказалось недостаточно! — воскликнула леди Осмунд.

— Пираты представляют собой меньшую угрозу, чем разбой и грабежи, совершаемые вооруженными бандами на суше, — возразил генерал.

— Вооруженными? — Голос леди Осмунд поднялся уже до визга.

— Их, безусловно, поощряет мягкая политика нынешнего губернатора.

— Тогда ты должен все изменить!

— Именно это я и намерен сделать, — сурово ответил генерал.

— Что ж, пока ты не наведешь в Гонконге порядок, ноги моей там не будет!

Генералу пришлось приложить немалые усилия, чтобы успокоить разволновавшуюся супругу. Леди Осмунд вновь и вновь повторяла, что боится ехать в Гонконг.

У Азалии от страха сжималось сердце. Если генеральша продолжит упорствовать, то плавание на «Ориссе» будет отменено и ей тоже придется остаться вместе с ними в ненавистной промозглой Англии.

К счастью, весьма солидная должность, которую предстояло занять генералу в Гонконге, пересилила страхи, и наконец, после немного преувеличенной демонстрации своих опасений, тетка согласилась на переезд.

Азалия уже прочла про «заговор отравителей» и могла понять ужас, охвативший живших в Гонконге европейцев, когда однажды январским утром едва не за каждым столом раздались крики «Хлеб отравлен!».

Донесение об этом происшествии тоже лежало в генеральской папке. Из него она узнала, что доктора, сами страдающие от болей в желудке, выполняя свой долг, ездили из дома в дом и раздавали нуждающимся в помощи лекарства и противоядие.

Впрочем, Азалию интересовали не только трудности, с которыми сталкивались европейцы в Гонконге.

Она была любознательным ребенком. Еще в детстве ее буквально завораживали огромные пространства Китая, об этой стране и ее тайнах она слышала множество самых противоречивых рассказов.

Мать говорила ей, что китайцы великолепные ремесленники, от нее Азалия немного узнала и об их обычаях, культуре, познакомилась с конфуцианством.

Ее дед, Иван Хорьков, был писателем и философом, что побудило его к изучению восточных религий.

Он жил на юге России, где и люди, и климат отличаются мягкостью и благожелательностью. Еще сравнительно молодым отправился в Индию, увлекшись индуизмом, в особенности йогой.

А там поселился в предгорьях Гималаев, где и продолжил свой писательский труд и знакомство с различными восточными философскими течениями.

Приехав в Лахор, Иван Хорьков повстречался с дочерью русского посланника.

Он влюбился, безумно и страстно, и после свадьбы молодые решили навсегда остаться в Индии, стране, которую оба обожали.

Мать Азалии, Надежда, их единственный ребенок, была красива, обаятельна и умна, чего и можно было ожидать от дочери таких необыкновенных родителей.

Ее яркая красота сразу же привлекла внимание Дерека Осмунда, когда в дни отпуска он отправился посмотреть индийские древности.

Он часто говорил дочери:

— Я влюбился в твою мать с первого же взгляда. Она была самой красивой девушкой, какую я только встречал в своей жизни.

Потом Азалия поняла, что он любил в жене не только красоту, но и ее ум, и способность к пониманию и сочувствию, и даже ее странный мистический настрой.

Далеко не всякому европейцу удалось бы понять ее стремление к духовному. Впрочем, с Дереком Осмундом они жили необычайно счастливо, и Азалия не могла припомнить ни одной ссоры, которая бы случилась у отца с матерью.

Они оба любили людей, старались делать окружающим добро. Азалия часто вспоминала об этом, оставаясь одна.

Именно мать научила ее видеть красоту не только в природе — цветах, птицах, снежных вершинах, но и в пестрых многоголосых базарах, в непрерывном калейдоскопе людей, приезжавших из всех княжеств Индии, а также в вере тех, кто совершал омовения в священной реке Ганг.

Мама умела видеть красоту повсюду, часто вспоминала впоследствии девушка. И после грустных раздумий она пыталась примириться с холодным неуютным домом, с резкими голосами дяди и тетки, их презрительными взглядами и словами.

Все это было так ужасно, и все же она старалась, правда без всякого успеха, хоть как-то оправдать и дядину напыщенность, и мелочную придирчивость леди Осмунд, так как не сомневалась, что ее мать смогла бы это сделать.

В ее памяти навсегда запечатлелись рассказы матери о прекрасном камне жадеите, из которого китайцы научились вырезать фигурки давным-давно, тысячи лет назад, и об их живописи, более искусной и тонкой, чем произведения европейских художников.

А еще она рассказывала дочери, что китайцы наделены исключительным чувством чести и очень щепетильны в вопросах порядочности: и то и другое — неотъемлемая часть их национального характера. И это так противоречило рассказам дяди о китайцах из Гонконга.

«Как замечательно, что я смогу увидеть все своими глазами, — подумала Азалия, — и составить собственное мнение».

И все же ее не оставлял страх, что из-за какой-нибудь случайности либо теткиного каприза, а то и по приказу Военного министерства их поездку в последний момент отменят.

Генерал уже отбыл два дня назад на военном транспорте, перевозившем в колонию подкрепление.

Но даже после этого Азалия боялась, что болезнь либо какое-нибудь непредвиденное происшествие помешают им добраться до Тилбери. К счастью, ее опасения не оправдались!

Когда они сошли с поезда и увидели стоящий у причала корабль, сердце Азалии забилось от восторга, какого она не испытывала с тех пор, как уехала из Индии.

В последние пару дней леди Осмунд была еще более придирчивой, чем всегда, и Азалии порой начинало казаться, что она ничего не умеет делать правильно.

Ей приходилось распаковывать уже подготовленные к отправке сундуки. Вещи, которые генеральша поначалу распорядилась оставить дома, внезапно оказывались жизненно необходимыми в Гонконге, а дорожные платья для Виолетты и Маргариты менялись раз десять.

В самый последний момент от портного прибыли новые наряды; потерявшийся зонтик внезапно нашелся на кухне, хотя никто не мог объяснить, как он туда попал.

Когда они наконец отъехали от Батлесдон-Хауса, Азалия была настолько измучена, что боялась заснуть еще до того, как они доберутся до железнодорожного вокзала.

Генеральша принялась расспрашивать ее про десятки разных предметов, уже упакованных в сундуки и чемоданы. Она почему-то была уверена, что их забыли взять.

К счастью, память у Азалии была хорошая.

— Шляпки кузин в сундуке с выпуклой крышкой… — отвечала она. — Нюхательная соль в большом кожаном саквояже… Шкатулка с украшениями в кованом сундуке… Зонтики от солнца в коричневом чемодане…

У нее был готов ответ на любой вопрос, и тетка в конце концов успокоилась.

Близнецы всю дорогу молчали, хотя порой о чем-то перешептывались и хихикали.

Это были красивые девушки, почти неотличимые друг от друга; светловолосые и голубоглазые, белокожие и розовощекие, они являли собой превосходный образец настоящих англичанок. Но при этом отличались непроходимой глупостью, хотя это мало кто замечал.

Казалось, их не интересовало ничего на свете, кроме них самих. Даже молодые люди, которых заманивала для них генеральша, строго следившая, чтобы те обладали достаточно громким именем и внушительным состоянием, слышали от барышень Осмунд только односложные ответы и бесконечные девичьи смешки.

Однажды Азалия случайно услышала, как одна дама, считавшаяся приятельницей генеральши, ядовито заметила:

— У них один умишко на двоих, при этом совсем крошечный!

Девушка не могла не признать справедливость этого высказывания. И все-таки она любила своих кузин, да и они всегда хорошо к ней относились.

В новых дорожных платьях розового цвета, весьма элегантных, а также в отороченных мехом жакетах и капорах с завязанными под подбородком атласными лентами они выглядели необычайно привлекательно.

Рядом с ними Азалия особенно остро сознавала собственный жалкий вид.

Из старых платьев Виолетты и Маргариты не нашлось ничего подходящего, что она могла бы надеть в дорогу, и леди Осмунд, всегда старавшаяся экономить на племяннице, отдала ей собственное дорожное платье и жакет, которые ей чем-то не нравились.

Они были коричневого цвета, наспех подогнаны по тонкой фигурке девушки пришедшей на дом портнихой, и, хотя Азалия исправила небрежную работу своими искусными руками, что можно было поделать с унылым, землистым цветом? Из-за него лицо ее казалось нездоровым, а фигура бесформенной.

«До чего же оно безобразное! — ужаснулась Азалия, увидев платье перед отправлением. — Как я его ненавижу!»

Ей до боли захотелось иметь собственные красивые платья. Она с тоской вспомнила свои яркие наряды из нежного шелка и прозрачные газовые шарфы, какие любила носить и ее мать.

В них Азалия выглядела совсем по-другому: кожа сияла нежным светом, подобно слоновой кости, в волосах мерцали синие и лиловые огоньки, вечерами казавшиеся порождением лунного света.

А сейчас у Азалии было лишь это нелепое коричневое одеяние. Подниматься на борт корабля при мартовском ветре и дожде в одном из тех тонких линялых платьев, что достались ей от Виолетты или Маргариты, было просто немыслимо.

«Все равно никто на меня не посмотрит, — рассудила Азалия, — к тому же я буду постоянно занята».

Но она не могла предвидеть, что предстояло ей в дороге.

Леди Осмунд ясно дала понять, что если она хочет ехать вместе с ними, то должна будет исполнять обязанности горничной для всех троих.

— Мне следовало бы отправить тебя в каюте второго класса на нижней палубе, — заявила она племяннице, — но тогда ты не сможешь приходить к нам. Так что, считай, тебе невероятно повезло, раз ты можешь ехать первым классом.

— Спасибо, тетя Эмилия, — ответила Азалия, зная, что от нее ждут именно этого.

Однако, когда она увидела свою каюту, чувство благодарности мгновенно пропало.

Каюты леди Осмунд и ее дочерей выходили на палубу первого класса. Просторные и светлые, они были и обставлены приличествующим для важных особ образом.

А в очень тесной каюте Азалии даже не оказалось иллюминатора. Эта каморка явно предназначалась для прислуги либо, если судно не было заполнено пассажирами, для хранения припасов.

Но она спокойно сказала себе, что все это не имеет значения, поскольку безобразная «Орисса» со своими двумя чуть наклонными трубами, придающими ей нелепый вид, рассекает своим тупым носом волны и везет ее в Гонконг.

Азалия недавно убедилась, что пароходство гордится своими судами и всячески их рекламирует. На столе у дяди как-то раз появилась брошюра, из которой девушка узнала, что двигатели работают «настолько плавно и неслышно, что трудно даже поверить, что корабль движется».

А еще на борту имелся орган, картинная галерея и библиотека из трехсот томов!

Вот туда, сказала себе Азалия, она сходит в первую очередь, как только представится возможность.

Леди Осмунд горделиво прошествовала по сходням «Ориссы» с таким видом, будто являлась самой важной персоной на судне.