Джоанн Харрис - Блаженные

— П-потеряла, — промямлила я. — Работала в поле. Было очень жарко…

Меня уже не слушали. Равнодушный взгляд девочки скользил по обращенным к ней лицам. Альфонсина смотрела на нее с обожанием. Повисла холодная тишина.

— В миру меня звали Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно. — Тихий, лишенный эмоций голос девочки пробирал до самых костей. — Иной скажет, я слишком юна для назначения, которое дал мне Всевышний. Но отныне здесь Господь вещает моими устами. Он направит меня и даст сил.

Я вдруг пожалела ее: такая юная, беззащитная, так старается держаться с достоинством. Каково ей было расти при дворе с его душным воздухом, пропитанным развратом и интригами. Девочка тоньше тростинки, все пиры и лакомства, шпигованные салом цесарки, пирожки, pièces montées[14], павлиньи сердечки, печеное фуа-гра, заливные языки жаворонков лишь подогревали ее ненависть к излишествам. Церковь с ее обрядами, нетерпимостью и мрачным фатализмом затянула в сети хворую девочку, которая вряд ли разменяет третий десяток. Каково стать затворницей в двенадцать, бездумно повторяя мудреные фразы своих духовников; каково отгородиться от мира, не успев понять, сколь он прекрасен?

— Вашей праздной распущенности конец, — объявила девочка. Она хотела быть услышанной, но лишь сильнее выдавала врожденную гнусавость. — Я изучила записи своей предшественницы и поняла, до какого предела она ослабила дисциплину. — Девочка глянула в мою сторону. — Все изменится с сегодняшнего дня.

Сестры зароптали. Я посмотрела на Антуану: даже она раскрыла рот от изумления.

— Начнем с внешнего вида. — Девочка снова обожгла меня взглядом. — Я уже заметила, что некоторые сестры позволяют себе… небрежность. В монашеской обители сие недопустимо. Мне известно, что моя предшественница разрешала носить кишнот. Я намерена положить этому конец.

Я поймала взгляд старой Розамунды, стоявшей справа от меня. Свет из окна падал на ее белый чепец.

— Кто эта девочка? Что она говорит? Где мать Мария? — забрюзжала она.

Я строго покачала головой, тише, мол, тише! Розамунда хотела сказать что-то еще, но вдруг скуксилась, в глазах заблестели слезы. Старуха забурчала себе под нос, а новая настоятельница вещала не переставая:

— Даже за короткое время я заметила нарушения монастырского устава. — Гнусавый голос звучал монотонно, точно мать Изабелла читала вслух книгу по богословию. — Например, Евхаристия. Трудно представить, что в монастыре ее так долго не совершали. Монастырь без мессы — уму непостижимо.

Повисла напряженная тишина.

— Мы читали молитвы, — пролепетала Антуана.

— Молитв недостаточно, ma fille[15], — возразила девочка. — Без посланника Божьего молитва лишена священной силы.

От каждого ее слова хотелось расхохотаться. Я едва сдерживалась. Нелепость ситуации мгновенно развеяла мое замешательство. Хворая пигалица станет нас поучать, хмурить лоб, поджимать губки, точно старая ханжа, и называть своими дочерями? Нет, все это чудовищная шутка, примерно так первого апреля слуга наряжается в хозяйское платье. Еще один шутник-комедиант тут Христос: благовествует смирение в часовне, хотя ему впору носиться по полям нагим да купаться в море.

— Отныне месса станет ежедневной. Мы вернем все службы суточного круга, по пятницам и праздникам церковным будем поститься. Невоздержанность и попустительство я в своем монастыре не потерплю.

Ну вот, разговорилась! Писклявый дискант зазвучал властно и требовательно, и я догадалась: за нездоровым самомнением скрывается истовость, почти фанатизм. Никакой скромности в этой девчонке нет — лишь дворянское высокомерие, с таким я в последний раз сталкивалась в Париже. «В своем монастыре»… От раздражения меня аж передернуло. Монастырь не игрушка, а мы не куклы!

— Священник на материке, — резковато напомнила я. — Как же служить мессу каждый день? Да и чем платить за службы?

Девочка снова взглянула на меня. Эх, зря я не сдержалась! Если до сих пор не настроила ее против себя, то последний мой выпад снял все вопросы. Личико матери Изабеллы превратилось в недовольную маску.

— Со мной приехал мой духовник. Духовник моей мачехи упросил взять его с собой, дабы помочь исполнить миссию, — объявила она и, честное слово, слегка порозовела. Она потупилась, голос потеплел. — Позвольте представить вам отца Коломбина де Сен-Амана. — Девочка вяло протянула ручку в сторону человека, лишь сейчас выступившего из тени колонны. — Мой друг, учитель, духовный наставник. Надеюсь, вы скоро возлюбите его так же, как я.

Точно громом пораженная, в свете витражного окна я четко и ясно увидела перед собой его. Отросшие черные волосы собраны на затылке и перехвачены лентой, но в остальном он ничуть не изменился, я вспоминала его именно таким — и поворот головы, и смоляные брови, и темные, как лес, глаза. Черный ему к лицу — он знал, как хорош в этой сутане, украшенной лишь блестящим серебряным крестом. Он посмотрел прямо на меня и дерзко улыбнулся.

Эффектное появление, правда? Я ведь рожден для сцены или, если угодно, для виселицы, особой разницы не вижу. Обе участи — это цветы, люк под ногами, занавес в финале, ужимки и прыжки посредине. Даже тут есть своя романтика, но на тот помост мне еще не время. Придет пора — ты узнаешь первой.

Ужели ты мне не рада? После такой разлуки? Эйле, единственная моя! Как ты летала в лучшие времена! Ни разу ведь не промахнулась, ни разу не дрогнула. Я почти поверил, что крылья у тебя настоящие, они спрятаны под туникой, чтобы вознести тебя к небесам. Как ликовала моя обожаемая Гарпия! И вот ты здесь, чудесные крылья сломаны. Ты ничуть не изменилась. Мелькнула твоя огненная грива — эх, зря ты ее укоротила! — и я вмиг тебя узнал. Ты тоже меня узнала, правда, милая? Да-да, ты же побледнела и уставилась на меня. Актеру в радость такой зритель, отзывчивый, благодарный, даже голодный, уж прости за выражение. Такому стоит раскрыть весь свой талант. А я начинаю величайшее представление своей жизни.

Что-то ты тиха… Да, понимаю, осторожность — величайшая добродетель, особенно для тебя. Но глаза! Колдовские, чарующие, воистину, черные блестки на бархате. Гарпия, поговори со мной! Одними глазами поговори!

Ах, знаю, причина в том скандальчике! Где дело было? В Эпинале? Зря ты так, Гарпия! Не след долго обиду держать! Ты осудила меня, приговорила и вмиг повесила, верно? А меня не хочешь выслушать? Ладно, ладно, молчу! Я ни секунды не сомневался, что ты спасешься. Мою Эйле в клетке не удержать. Ее крылья разобьют тюремные стены, язычок взломает замки.

Да, понятно, понятно. По-твоему, мне было легко? Охотились-то на меня одного. Поймали бы — обрекли бы на пытки и казнь. Разве мог я взять тебя с собой? Жюльетта, я так поступил ради тебя. Чувствовал ведь, без меня твои шансы на спасение много выше. Клянусь, я хотел вернуться. Ну, через какое-то время.

Дело в Леборне? Его гибель тебя мучает? Я собирался улизнуть, а он намертво ко мне прилип. Умолял взять с собой, в обмен вызывался перебить вас всех. Глотки, мол, им перережу, быстро и аккуратно, только увези меня, а как получил отказ, схватился за нож.

Я-то был без оружия, измученный нашими злоключениями, да еще покалеченный эпинальским сбродом. Клятый карлик целился мне в сердце, но я увернулся, и он попал в правое плечо, да так, что рука перестала слушаться. Я отчаянно сопротивлялся, даром что едва не терял сознание от боли. Нож я вырвал левой рукой, полоснул Леборна по горлу и дал деру.

Нож был подлинно отравлен. Полчаса спустя я не мог ехать, лошадью править не мог. Точно зверь умирающий, заполз я в канаву и стал ждать. Думал, что случится, то случится.

Видно, это меня и спасло. Разграбленную повозку солдаты обнаружили в четырех лье от Эпиналя и потеряли время на поиски и допрос мародеров. Измученный тяжелой раной, я таился, ел придорожные травы да плоды, которые показывала ты, когда мы вместе странствовали. Едва вернулась сила, я отправился в соседний лесок, развел костер и приготовил целебные настои, как учила ты: полынь от жара, наперстянка от боли. Твои уроки, милая ведунья, спасли мне жизнь. Надеюсь, сарказм мой тебе по нраву.

Нет? Какая жалость! Глава твои как разящие клинки. Ладно, ладно! Я чуток присочинил о схватке с Леборном. Я тоже взялся за нож, да сплоховал, и мерзкий карлик пырнул меня первым. Слушай, при тебе я в жизни святошей не прикидывался. Обстоятельства сильнее человека. Когда-то ты, моя жар-птица, это понимала. Ради нас обоих надеюсь, что понимаешь и сейчас.

Хочешь выдать меня? Милая, а ты в силах? Нет, посмотреть было бы презабавно, но сперва хорошенько подумай. Кто из нас больше рискует? Кто играет убедительнее? Я ведь и тебя убеждал, помнишь? Бумаги мои в порядке. Мне на счастье, священник, прежний их владелец, попал в Лотарингию, на закате въехал в лес и внезапно занемог, вроде живот у него схватило. Бедняге повезло: страдал он недолго. Я сам закрыл ему глаза.

Жюльетта, Жюльетта, откуда столько подозрений? Честное слово, я предан нашей маленькой Анжелике. По-твоему, для настоятельницы она слишком юна? Церковь с тобой не согласна. Церковь прибрала к рукам эту крошку — вместе с приданым, разумеется, — до неприличного жадно. И, как всегда, не прогадала: приумножатся и золото в ее сундуках, и земли в ее владении. Столько благ в обмен на крохотную уступку, на далекий, утонувший в песке монастырь, настоятельнице которого позволили ослабить дисциплину лишь потому, что она здорово растила картошку.

Ну вот, отвлекся, обязанности свои позабыл. Милые дамы… или нужно говорить «сестры»? Или даже «дщери», чтобы звучало по-отечески? Пожалуй, нет. «Дети мои»? Да, так лучше. В дымном сумраке часовни их глаза сверкают, как у черных кошек. Шестьдесят пять черных кошек, моя новая паства. Чудно, в них даже запаха женского нет. Мне ли не учуять этот аромат с нотами рыбы и цветов? Нет, от этих разит лишь ладаном. Святые небеса, неужто они не потеют? Ничего, вскорости я это исправлю.

— Дети мои! Скорбь и радость великая привели меня к вам. Скорбь о нашей почившей сестре… — Как бишь ее? — …Марии и радость от великих свершений, начало которым мы с вами положим сегодня же.

Ну вот, незатейливо, но действенно. Ишь глаза выпучили! И что я о кошках подумал? Они же мыши летучие — морщинистые лица, незрячие глаза навыкате, черные крылья за сутулыми спинами, руки скрещены на плоской груди, точно в попытке скрыть от меня запретные формы.

— Вслед за дочерью своей Изабеллой я говорю о серьезнейшем обновлении. Пройдет оно на таком уровне, что вся Франция обратит на нас взор, благоговейного трепета полный.

Пора кого-нибудь процитировать. Сенека подойдет? «Путь к добродетелям крут и тернист», так вроде? Нет, Сенека не для летучих мышей. Тогда из «Второзакония». «И будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отведет тебя Господь»[16]. Не устаю восхищаться, что в Библии сыщешь оправдание всему на свете — и блуду, и кровосмесительству, и убиению младенцев.

— Дети мои, сбились вы с пути истинного, впали в грех лукавства, забыли священный обет, данный Отцу нашему.

Такой бы голос да актеру-трагику! Пьесу «Великий отшельник» я написал десять лет назад, а черед ей настал лишь сейчас. Глаза мышей вылезают из орбит. Теперь в них не только страх, но и проблески возбуждения. Да, мои слова явно раззадоривают.

— Подобно жителям Содома, вы отвернули от Него лица свои. Ублажали вы тела свои, а благодатный огонь в сердцах погас. Лелеяли вы мысли тайные, предавались тайным порокам. Но Господь вас видел.

Пауза. Летучие мыши ропщут — каждая припоминает свои греховные мысли.

— Я вас видел.

Даже в полумраке заметно, как бледнеют морщинистые лица. Мой голос крепнет, разносится по часовне так, что вот-вот зазвенят стекла.

— Я и сейчас вас вижу, хоть со стыда прячете вы лица свои. Безгранична суетность ваша, а грехи ярче свечей часовню озаряют.

Хорошо сказано, нужно запомнить, пригодится, когда сяду писать новую трагедию. Так-так, иных уже проняло. Тебя, толстуха с глазами на мокром месте. Губы дрожат — вот-вот разрыдаешься. Заметил я, как ты, потвора, вздрогнула, когда малютка упомянула пост.

А ты, мрачная с лицом обезображенным? Ты чем грешна? Близехонько стоишь к своей пригожей соседке, в полумраке тянешься к ее ручке. Слушаешь меня, а сама на нее поглядываешь, почти невольно, аки скупец на злато свое.

А ты… Да, ты, за колонной! Точно робкая кобыла, возводишь глаза к небу, а губы ходят ходуном. Безмолвно взываешь ко мне, стиснула пальцами грудь. Каждое слово мое наполняет тебя негой и страхом. Знаю, о чем ты мечтаешь, о самоистязании. Как исступленно упивалась бы ты сперва болью, потом покаянием.