Джоанн Харрис - Блаженные

— Бедняжка словно рыба на песке. Ей нужно в лазарет. Дочь моя, ты ведь позволишь мне отменить епитимью, ей назначенную?

Мать Изабелла промолчала, не сводя глаз с меня.

— Или мы позднее это обсудим?

Изабелла чуть покраснела.

— Нужно обязательно разобраться во всем этом.

— Да, конечно. Разберемся, когда сестра Альфонсина сможет говорить.

— А сестра Августа?

— Займемся этим завтра.

— Но, святой отец…

— К завтрашнему капитулу что-нибудь да выясним. Дочь моя, ты, несомненно, понимаешь, что спешить не пристало.

— Да будет так, — после долгого молчания согласилась мать Изабелла. — Дождемся завтрашнего капитула.

Я повернулась к Лемерлю и снова перехватила его пылающий взгляд. Неужели он знает о случившемся в склепе, потому что… сам это подстроил в надежде еще больше подчинить меня себе? От Лемерля всякого жди. Он человек страшный и видит меня насквозь.

Нарочно иль случайно, Лемерль доказал: без его помощи я бессильна, положение мое не надежнее истертого каната. Без Лемерля мне не справиться. По опыту я знала, что любезность Черного Дрозда — очень дорогое удовольствие.

— Благословите меня, святой отец, ибо я грешна.

Исповедь, ну наконец-то! Как здорово запереть мою дикарку, мою хищницу в клетку. Ее глаза смотрят из-за решетчатой перегородки, и на миг кажется, что в клетку заперт я. Вот так дела… У нее сбилось дыхание, спокойно произносить нужные слова удается с огромным трудом. Свет из витражного окна сочится в исповедальню, покрывая ее лицо пестрым узором из красных и черных квадратов.

— Неужто моя Эйле пожертвовала своими крыльями ради белых ангельских?

Я не привык к откровениям в исповедальне, не привык вполуха выслушивать чужие секреты. Видно, поэтому нервы шалят, а мысли несутся поросшими бурьяном тропами, о которых лучше не вспоминать. Она небось это чувствует, ибо такое молчание пристало исповеднику, а не кающейся грешнице.

— Ты так и не простила меня.

Молчание.

— Ну, за тот случай в Эпинале.

Она отстраняется от перегородки, за нее говорит неумолимая пустая тьма. Ее глаза жгут, как уголья. Секунд тридцать я сгораю в их пламени. Дольше она не выдерживает. Я знал, что молчать ей невмоготу.

— Верни мне дочь.

Чудесно. Это явный пробел в обороне Эйле, ее счастье, что наша игра не на деньги.

— Я вынужден задержаться здесь на некоторое время, — начинаю я. — Отпустить тебя не могу: слишком рискованно.

— Почему? — резко спрашивает она. Раз резко, значит, Эйле злится, и я этим упиваюсь. Ее злость мне только на руку. Я умело подливаю масла в огонь.

— Доверься мне, я же тебя не выдал, так?

Молчание. Чувствую, мыслями она в Эпинале.

— Верни Флер, — упирается Эйле.

— Вот как ее зовут. Вы каждый день могли бы видеться, хочешь? — спрашиваю я и бью ниже пояса: — Представляю, как бедная кроха тоскует по маме!

Эйле передернуло, стало быть, я выиграл.

— Что тебе нужно, Лемерль?

— Твоя верность и твое молчание.

Эйле не рассмеялась, а хохотнула, хрипло и отрывисто.

— Вконец спятил? Мне нельзя здесь оставаться. Твоими стараниями.

— Нет, милая. Не позволю, чтобы ты мне все испортила.

— Что испортила?

Не спеши, Лемерль, только не спеши.

— Брать здесь нечего. Что ты затеял?

Ах, Жюльетта, если бы я мог тебе рассказать! Ты наверняка оценила бы мой план. Ты единственная, кто оценил бы его по достоинству.

— Не сейчас, Крылатая моя, не сейчас. Приходи ко мне в сторожку после комплетория. Сумеешь незаметно выскользнуть из дортуара?

— Сумею.

— Чудесно. Тогда до вечера, Жюльетта!

— А что с Флер?

— До вечера.

Она пришла вскоре после полуночи. Я сидел за столом и читал «Политику» Аристотеля, когда дверь тихо скрипнула и пламя одинокой свечи озарило Жюльеттин подрясник и сверкающую медь ее коротких волос.

— Жюльетта!

Она без рясы и вимпла. Небось в дортуаре оставила, чтобы не вызывать лишних подозрений. С короткими волосами она как миловидный паренек. В моем следующем балете она будет представлять Ганимеда или Гиацинта. Ни слова, ни улыбки. От раскрытой двери тянет холодом, а она не замечает.

— Проходи.

Я отложил книгу и выдвинул стул, на который она даже не взглянула.

— Тебе не надлежит читать душеспасительную литературу? — подначила она. — Макиавелли, ну, или Рабле? «Делай, что желаешь»[25] — это твой нынешний девиз?

— Он лучше, чем «Да будет воля Твоя»[26], — ухмыльнулся я. — Да и тебе ли поучать меня? Ты же не меньше моего притворщица!

— Я и не отрицаю. Но себе я никогда не лгала, что бы ни творила. И друзей я никогда не предавала.

Я с трудом сдержался, чтобы не вспылить. Жюльетта задела меня за живое, это она всегда умела.

— Да будет тебе, Жюльетта! Зачем нам враждовать? Лучше мадеры выпей, — я потянулся к бутыли из граненого хрусталя.

Она лишь головой покачала.

— Тогда фрукты или медовый пирог? Чего изволишь?

Молчание. Целый день ведь постилась, но ни один мускул не дрогнул на застывшем, как маска, лице. Только глаза горели. Я коснулся ее щеки. Обожаю играть с огнем! С детства риск и опасность притягивают меня как магниты. Мальчишкой я ходил по канату с петлей на шее, поджигал осиные гнезда, жонглировал ножами и купался в стремнине. Леборн называл это травлей бешеных тигров. Но кому в радость охота без риска?

— Ты не изменилась, — с улыбкой отметил я. — Одно неверное движение, и глаза выцарапаешь, да?

— Не тяни, Лемерль. К делу!

Кожа у нее гладкая. Стриженые волосы тонко пахнут лавандой. Моя ладонь скользнула на обнаженное плечо.

— Так тебе это нужно? — с издевкой спросила она.

Я в гневе отдернул руку.

— И подозрительность никуда не делась. Неужели не понимаешь, чем я рискую? Тут не обычная игра, тут план настолько дерзкий и решительный, что даже я…

Жюльетта вздохнула, подавила зевок, и я осекся, обиженный до глубины души.

— Вижу, тебе неинтересно.

— Нисколечко, — отозвалась она, ловко спародировав мою интонацию. — Да и поздно уже. Верни мне дочь!

— Прежняя Жюльетта поняла бы меня.

— Прежняя Жюльетта умерла в Эпинале.

Обидно, хотя вполне ожидаемо.

— Да ты же правды не знаешь! Считай меня кем угодно, а вины моей там и в помине нет!

— Да, конечно, — безразлично отозвалась она.

— Слушай, я ведь не святой! — заорал я, не сдержавшись. — Я не сомневался, ты выпутаешься. Если бы не смогла, я спас бы тебя, что-нибудь да придумал бы. Ну, план хитроумный…

Глаза долу, одна ножка по-балетному отведена — Жюльетта смиренно ждала продолжения.

— Черт подери, они же в спину мне дышали! Один раз я их провел, и они мечтали отомстить. Удача отворачивалась от меня, Жюльетта. Я это чувствовал и боялся. Чертов карлик разгадал мой план и предал меня. Он вас на откуп предлагал, хотел глотки вам перерезать. Меня вот отравленным ножом полоснул. Небось думала, я тебя бросил? Я вернулся бы за тобой, если бы смог. Извини, не смог, потому что несколько дней раненый в канаве провалялся. Понимаю, ты обиделась, даже разозлилась… Но не говори, что нуждалась во мне, — ты во мне никогда не нуждалась.

По-моему, прозвучало вполне убедительно: я и себя почти убедил, а Жюльетта тем же бесцветным голосом повторила:

— Отдай мне Флер.

И опять я закусил губу, отчаянно сдерживая гнев. У гнева вкус металлический, как у фальшивой монеты.

— Полно, Жюльетта! Я ведь уже объяснил. Флер ты сможешь увидеть завтра. В монастырь пока ее не верну, а встречу вам устрою. Взамен прошу лишь не враждовать со мной. Ну, и еще одну услугу. Небольшую.

Она приблизилась и положила мне руки на плечи. От складок ее подрясника снова повеяло лавандой.

— Нет, не это.

— А что?

— У меня в планах одна шутка. Ну, розыгрыш. Тебе понравится.

— Шутка? — переспросила она после долгой паузы. — Что ты задумал? Что за корысть тебя сюда привела?

— Минуту назад тебя это не интересовало! — засмеялся я.

— И сейчас не интересует. Отдай мне дочь.

— Тогда зачем спрашиваешь?

— Сама не знаю, — пожала плечами она.

Жюльетта, меня не проведешь! Вижу, как ты привязалась к этим сморщенным поганкам! Они твоя новая семья, а старой были мы, труппа «Небесного театра». Замена неравноценная, доложу я тебе, только о вкусах не спорят.

— Можешь считать это спектаклем, — проговорил я. — Мне всегда нравилось играть священников. Кстати, вот, возьми. — Я протянул ей красящие таблетки. — Смотри руки не испачкай.

— Что же мне с ними делать? — спросила она, с подозрением на меня взглянув.

Я объяснил.

— И я увижу Флер?

— Да, прямо с утра.

Мне вдруг захотелось, чтобы она ушла. Навалилась усталость, голова сильно заболела.

— Таблетки точно безвредные? Никто не отравится?

— Конечно, нет!

Хм, с «конечно» я погорячился.

— Это и есть твоя небольшая просьба?

Я кивнул.

— Нет, Лемерль, ответь, как полагается.

Понятно, бедняжка хочет мне верить. Ее второе «я» — доверчивость, мое — обман. Таким уж я родился. Я обнял ее за плечи — сей раз она не отстранилась — и заворковал:

— Верь мне, Жюльетта!

Хотя бы до завтра.

Я поспешила обратно в дортуар. Было на диво светло: в безоблачном небе серебрился месяц, а звезды сияли так, то на тропке за сторожкой лежали тени. Лишь вдали, над самой каемкой горизонта, мрачнели зловещие, темнее неба, тучи. Наверное, там лил дождь. Переступив порог дортуара, я прислушалась: не бдит ли кто, — но ничего подозрительного не уловила.

За пять лет я научилась различать сестер по сопению; я знаю, кто как сворачивается под грубым одеялом, кто во сне вздыхает, кто всхлипывает. Первая от двери сестра Томазина: храп у нее звучный, с присвистом. Следующая — сестра Бенедикт. Она всегда лежит на животе в позе морской звезды. Дальше Пьета, во сне такая же чопорная, как наяву; потом Жермена, Клемента и Маргарита. Если бы не легкая поступь бывшей танцовщицы, я наверняка разбудила бы Маргариту. Вот она заворочалась и вытянула руку в жадной безмолвной мольбе. Дальше пустая спаленка Альфонсины, а напротив Антуана стыдливо скрестила руки на груди. Дыхание ровное, легкое. Вдруг она не спит? По виду не определишь. Просто слишком неподвижна Антуана, и руки сложила чересчур красиво.

Ну и ладно! Даже если Антуана не спала, оставалось надеяться, что она ничего не заподозрит. Я скользнула в постель. Средь мирного сопения шорох одеяла показался неожиданно громким. Я уже повернулась к стене, когда Антуана смачно всхрапнула. Мои страхи отчасти развеялись, но при этом чудилось, что храп ее фальшивый. Я велела себе закрыть глаза. Кроме Флер, меня никто не волнует — ни Антуана, ни Альфонсина, ни даже Лемерль, тоскующий в кабинетике один на один с книгами. «Его игры меня не волнуют», — твердила я себе, погружаясь в объятия сна. Только приснился мне он, а не дочка. Лемерль стоял на дальнем берегу разливающейся реки, тянулся ко мне, взывал. Что именно он кричал, я не расслышала из-за яростного рева воды.

Проснулась я в слезах. Колокол звонил к вигилии, у моей кровати застыла сестра Маргарита, высоко подняв руку с факелом. Прошептав надлежащее «Хвала Всевышнему!», я нащупала под матрасом таблетки, которые накануне дал Лемерль. Чтобы на ладонях не осталось следов, я завернула таблетки в лоскуток. Исполнить наказ Лемерля не составит труда, а потом… Потом я увижу дочь!

Тем не менее я колебалась. Поднесла сверточек к носу, принюхалась. Сквозь ткань пахнуло смолистой сладостью, я узнала гуммиарабик и алый пигмент, который Джордано называл «драконовой кровью». Чувствовалась и пряная нота: не то имбирь, не то анис. Лемерль божился, что никто не отравится.

Ни на вигилии, ни на матутинуме, ни на приме Лемерль не показался. Явился лишь на капитул с известием, что должен съездить в Барбатре, и затребовал двух помощниц. Якобы случайный выбор пал на Антуану и меня. Пока отец Коломбин выступал перед сестрами, а Антуана кормила кур и уток на птичьем дворе, я вывела из конюшни коня Лемерля. Разумеется, нам с Антуаной предстояло идти в Барбатре пешком, а вот новый духовник поедет верхом, как и подобает его высокому сану. Я скребла серые в яблоках бока коня, седлала его и надевала упряжь. Антуана кормила другую живность — мула, двух пони, полдюжины коров — сеном из ларей в глубине амбара. Лемерля мы увидели через час с лишним. Сутану он сменил на бриджи, обул сапоги, более годные для езды верхом, и надел широкополую шляпу, чтобы защитить глаза от солнца. В таком облачении он был вылитый Черный Дрозд моей отлетевшей юности. У меня аж сердце заныло.