Лев Шестов (1866-1938) философ, писатель.
Показание № 91

Все творчество Достоевского насыщено жгучей и страстной любовью. Все происходит в атмосфере напряженной страсти. Он открывает в русской стихии начало страстное и сладострастное. Ничего подобного у других русских писателей нет. Та народная стихия, которая раскрылась в нашем хлыстовстве, обнаружена Достоевским и в нашем интеллигентном слое. Это — дионисическая стихия. Любовь у него — вулканическое извержение, динамитные взрывы страстной природы человека. Эта любовь не знает закона и не знает формы. В ней выявляется глубина человеческой природы. В ней все та же страстная динамичность, как и во всем у Достоевского. Это огонь неувядающий и огненное движение. Потом огонь этот превращается в ледяной холод. Иногда любящий представляется нам потухшим вулканом... И никогда и нигде любовь не находит себе успокоения, не ведет к радости соединения. Нет просвета любви. Повсюду раскрывается неблагополучие в любви. Любовь не преодолевает раздвоения, а еще более его усугубляет. Две женщины, как две страстные стихии, всегда ведут беспощадную борьбу из-за любви, истребляют себя и других...

Тема двойной любви занимает большое место в романах Достоевского. Образ двойной любви особенно интересен в «Идиоте». Мышкин — чистый человек, в нем есть ангелическая природа. Он свободен от темной стихии сладострастия. Но и его любовь — больная, раздвоенная, безысходно-трагическая. И для него двоится предмет любви. И это двоение есть лишь столкновение двух начал в нем самом. Он бессилен соединиться с Аглаей и с Настасьей Филипповной, он по природе своей не способен к браку, к брачной любви. Образ Аглаи пленяет его, и он готов быть ее верным рыцарем. Но если другие герои Достоевского страдают от избытка сладострастия, то он страдает от его отсутствия. У него нет и здорового сладострастия. Его любовь бесплотна и бескровна. Но с тем большей силой выражается у него другой полюс любви, и перед ним разверзается другая ее бездна. Он любит Настасью Филипповну жалостью, состраданием, и сострадание его беспредельно. Есть что-то испепеляющее в этом сострадании. В сострадании своем он проявляет своеволие, он переходит границы дозволенного. Бездна сострадания поглощает и губит его. Он хотел бы перенести в вечную божественную жизнь то надрывное сострадание, которое порождено условиями относительной земной жизни. Он хочет Богу навязать свое беспредельное сострадание к Настасье Филипповне. Он забывает во имя этого сострадания обязанности по отношению к собственной личности. В сострадании его нет целостности духа, он ослаблен раздвоением, так как любит и Аглаю другою любовью. Достоевский показывает, как в чистом, ангелоподобном существе раскрывается больная любовь, несущая гибель, а не спасение... Замечательно, что у Достоевского всюду женщины вызывают или сладострастие, или жалость, иногда одни и те же женщины вызывают эти разные отношения...

Достоевский глубоко исследует проблему сладострастия. Сладострастие порождает раздвоение. Раздвоение порождает разврат, в нем теряется целостность. Целостность есть целомудрие. Разврат же есть разорванность. В своем раздвоении, разорванности и развратности человек замыкается в своем "я", теряет способность к соединению с другим, "я” человека начинает разлагаться, он любит не другого, а самую любовь. Настоящая любовь есть всегда любовь к другому, разврат же есть любовь к себе. Разврат есть самоутверждение. И самоутверждение это ведет к самоистреблению. Ибо укрепляет человеческую личность выход к другому, соединение с другим. Разврат же есть глубокое одиночество человека, смертельный холод одиночества. Разврат есть соблазн небытия, уклон к небытию. Стихия сладострастия — огненная стихия. Но когда сладострастие переходит в разврат, огненная стихия потухает, страсть переходит в ледяной разврат. Это с изумительной силой показано Достоевским. В Свидригайлове показано органическое перерождение человеческой личности, гибель личности от безудержного сладострастия, перешедшего в безудержный разврат. Свидригайлов принадлежит уже к призрачному царству небытия, в нем есть что-то нечеловеческое. Но начинается разврат всегда со своеволия, с ложного самоутверждения, с замыкания в себе и нежелания знать другого... Трагедия Ставрогина есть трагедия истощения необыкновенной, исключительно одаренной личности, истощения от безмерных, бесконечных стремлений, не знающих границы, выбора и оформления. В своеволии своем он потерял способность к избранию. И жутко звучат слова угасшего Ставрогина в письме к Даше: «Я пробовал везде мою силу... На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказалась беспредельною... Но к чему приложить эту силу вот чего никогда не видел, не вижу и теперь... Я все же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущать от этого удовольствие... Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата... Я никогда не могу потерять рассудок и никогда нс могу поверить идее в такой степени, как он (Кириллов). Я даже заняться идеей в такой степени нс могу». Идеал Мадонны и идеал Содомский для него в равной степени притягательны. Но это и есть утеря свободы от своеволия и раздвоения, гибель личности. На судьбе Ставрогина показывается, что делать всего без разбора и границы, оформляющей лик человека, все равно, что ничего уже не желать, и что безмерности силы, ни на что не направленной, все равно, что совершенное бессилие. От безмерности своего беспредельного эгоизма Ставрогин доходит до совершенно эротического бессилия, до полной неспособности любить женщину. Раздвоение подрывает силы личности. Раздвоение может быть лишь преодолено избранием, избирающей любовью, направленной на определенный предмет — на Бога, отметая диавола, на Мадонну, отметая Содом, на конкретную женщину, отметая дурную множественность неисчислимого количества других женщин. Разврат есть последствие неспособности к избранию, результат утери свободы и центра воли, погружение в небытие вследствие бессилия завоевать себе царство бытия. Разврат есть линия наименьшего сопротивления. К разврату следует подходить не с моралистической, а с онтологической точки зрения. Так делает и Достоевский.

Царство Карамазовщины есть царство сладострастия, утерявшего свою цельность. Сладострастие, сохраняющее цельность, внутренне оправдано, оно входит в любовь как ее неустранимый элемент. Но сладострастие раздвоенное есть разврат, в нем раскрывается идеал Содомский. В царстве Карамазовых загублена человеческая свобода, и возвращается она лишь Алеше через Христа. Собственными силами человек не мог выйти из этой притягивающей к небытию стихии. В Федоре Павловиче Карамазове окончательно утеряна возможность свободы избрания. Она целиком находится во власти дурной множественности женственного начала в мире. Для него и Елизавета Смердящая — женщина. Тут принцип индивидуализации окончательно снимается, личность загублена... Достоевский не раскрывает нам положительной эротической любви. Любовь Алеши и Лизы не может нас удовлетворить. Нет у Достоевского и культа Мадонны. Но он страшно много дает для исследования трагической природы любви. Тут у него настоящие откровения.

Николай Бердяев (1874-1948) философ.
Показание № 92

Ничего нет самообольщеннее европейских взглядов на свою европейскую семью. Европейские офицеры и инженеры, попадая в Среднюю Азию, в Китай, Индию, Африку, к женщинам тамошним, то есть к чужим дочерям и женам, относятся как к животным, и почему? У них нет семьи, и что же значит, если я, христианин, попользуюсь магометанским или языческим мясом. У нас семья — строгая:

1) она не расторгается ни по каким поводам и никогда,

2) она есть духовный союз, духовное единение,

3) она спиритуалистична и идеальна,

4) она таинство нашей св. церкви.

Это все повторяют, и я так еще объяснял ученикам в классе, например, говоря, что личная слабость Магомета отразилась и на его последователях тем, что у магометан собственно нет семьи. Мы представляем их семью какою-то девичьей, где шалит помещик старого закала, совсем выпустив из виду:

1) детей у них,

2) необыкновенно ранние у них браки,

3) покрывала на лицах их женщин.

В Кисловодске две пожилые кабардинки прохаживались по главной аллее, и мне сказал с грустью Ахмет, продававший кумыс: «Это мои невестки; десять лет назад поверил ли бы кто-нибудь такому... такой нескромности, чтобы магометанская женщина без покрывала выходила на общественное гулянье». Кабардинки же эти (очень пожилые) были образец солидности, важности. И какое же было сравнение с ними треплющихся наших старушек — кормивших сластями кадетов, старичков — семенивших около барышень-под- ростков, и глубочайшего отвращения к скверному полу рослых гвардейцев, которые тут же, в стороне от аллеи, часов с восьми засаживались за зеленое сукно, не поворачивая головы к шумящему около них шелку. Женщина европейская жадно и уже давно пошла на линию «приключений», а разобрав все и сначала — осудить ее нельзя. Тысячу лет подневольной любви (не было развода) заставили ее... «Выстрелить в свободную любовь», под чем разумеется не независимая, свободная преданность одному, а свобода всем отдаваться, никого не любя. Мне этот Ахмет говорил: «Муж у нас жене не может сказать оскорбительного слова: она пожалуется мулле, мулла разберет и даст развод и прикажет ей выдать калым (денежное обеспечение, оговоренное, на случай развода, в брачном договоре) Но жен много: как же они не ссорятся? А как же они будут ссориться, когда это с незапамятных времен и по закону пророка».

Тут же пил, за столиком, кумыс наш священник и, перебив Ахмета, сказал мне: «По магометанскому закону женщина есть как бы животное и так на нее смотрит муж». Ахмет даже не повернулся в его сторону, и я видел, что священник говорил по трафарету, как я ученикам гимназии. Со мной была жена и переспросила: «А что, если она ему изменит. Этого невозможно, это не бывает». Ну, а если случится? Ему не хотелось отвечать. Как же случится? Если муж уезжает, например, по торговле, на год-два: никто, сосед или его друг, не может войти и никогда не войдет в его дом. Это — ужасный стыд и непозволительно. Тут я понял идею гарема, нашего древнего терема, и слова Ахитовеля Авессаламу: войди на половину (часть дома) жен твоего отца: тогда народ увидит, что ссора твоя с отцом непримирима и на смерть.

Это восточное чувство, совершенно неизвестное на западе: у нас измена до того в крови цивилизации, что с нею боролись, боролись и наконец перестали; каждый сберегает кое-как свое, а уже подумать, чтобы у всех свое соблюдалось, никому и в голову не приходит теперь. «Но все-таки если случится, — настаивала моя жена. — «Если случится измена и об этом покажут перед обществом четыре почтенные человека, но уже такие почтенные, такие почтенные... одним словом которые никогда не лгут, то такую жену по пояс закапывают в землю и закидывают камнями».

Но вот тайный инстинкт женщины. Мы оба были задумчивы с женой о слышанном, пришли домой, она и говорит: «Что мне более всего из рассказанного нравится, это — что изменницу закидывают камнями: как они ценят любовь женщины!» Я не сразу понял:но, размышляя, решил: да, как им нужна, психологически нужна верная жена! и во что оценить семейное чувство целой страны, целого Кавказа — здесь у нас ни одной неверной мужу жены! Нам просто непонятно это чувство, этот подъем на аэростате, в области супружества, этот горизонт, эта линия воздуха. У меня жена не изменяет, и у соседа с правой стороны тоже, а вот с левой пошаливает, впрочем, не знаю, только говорят. Все наши романы, то есть почти целая литература, вертятся около измены, и рисуют, как измена психологична, красива, углублена, живописна. Да это так и есть, и должно было так стать :раз в браке, вечном, не расторжимом ни по какой причине, духовном и прочее, нет любви, то любовь должна была прорыть себе канавки, она бросилась в подворотню, робка как собака и увертлива как собака. И собственно истина-то супружества, верного, любящего, духовно телесного, и лежит в этой вывернувшейся из-под форм любви, отчего она и живописна стала, и углубленно-психологична, оставив в узаконенных формах один хладный труп супружества.

«Ну, растлевай меня по закону, это уже из тьмы веков, и хоть мне гадко, но я мирюсь, ибо освящено: я вознагражу себя потом теплом и поэзией с другим». Ужасно, но истинно...

«Верные — ходите на ваши нивы попалась мне в Коране одна строка, афористическая. У мусульман конечно меньше, чем у нас, фактического (тайного) многоженства; у нас мало-брачие, но много-знайство (и познал Адам Еву, Быт. 4) женщин. Совсем я не видал ни одного христианина, который бы испытал одну женщину. Валандаясь между 18 и 28 годами с проституцией, он им и счет потерял. В мусульманстве (я расспрашивал татар-старьевщиков, и на Кавказе) осуществленная моногамия и едино-"знайство" женщины, добровольно: ибо ведь рождается девушек почти ровно столько, сколько мальчиков (немножко больше), и лишь очень богатым достанется этот кусочек лишка рожденных девушек, но так как никого в девах не останется, то средний, то есть почти всякий мусульманин, едва раздобыв, похитив женщину или купив ее себе (калым, который дается женихом при вступлении в брак и хранится на случай развода), во всяком случае, нечто за нее пожертвовав, — только ее одну и знает, даже почти ее одну видит.